Моя мама

Лев Шихман

...1941 год. Конец декабря. Глубокая ночь. На дворе свирепствует вьюга, порывы ветра с хлопьями снега бьются в окно, вызывают позвякивание стекол покосившихся оконных рам старого дома, колебание занавесок. Временами доносится лай собак, переходящий в протяжный вой.

В маленькой комнате полумрак, горит импровизированный светильник, сделанный из сырого картофеля, в выемке которого налито немного подсолнечного масла и вставлен фитиль из ваты. Пламя фитиля колышется с каждым порывом ветра, образуя колеблющиеся химерические тени на стене.
В комнате неуютно, холодно. Мы – мой папа, сестра Зина и я - лежим на топчанах, накрытые старым тряпьем, чтобы хоть немного защититься от проникающего до костей леденящего холода. Все мы почти в одночасье заболели сыпным тифом, у всех высокая температура и тяжёлое полубредовое состояние.

В углу на маленьком низком табурете сидит моя мама. Её, на наше счастье, миновал этот страшный недуг. Она подходит поочерёдно к каждому из нас, меняет холодный компресс на лбу и поит из большой кружки. У меня тиф протекает особенно тяжело, страшно болит голова, я забываюсь тяжёлым сном на несколько минут, меня мучают кошмары, и в бреду я зову маму.
Она обнимает меня, шепчет ласковые слова. Периодически прикасается губами к моему лбу. Это старый, испытанный способ определить температуру тела при отсутствии градусника. Кажется странным, но прикосновение мягких тёплых маминых губ к моему лбу успокаивает меня, уменьшает головную боль, вносит блаженное успокоение, и я засыпаю на короткое время.

Прошло пять месяцев со времени оккупации нашего местечка фашистскими войсками, пять месяцев как в нашей жизни и судьбе произошли трагические события, поставившие нас на грань гибели. Мы, еврейское население, вне закона. Мы подвергаемся гонениям, издевательствам, избиениям, мы живём в состоянии неуверенности в завтрашнем дне, и неоткуда нам ждать спасения.

Мы жестоко голодаем. Но, если осенью можно было раздобыть немного съестного, собирая овощи на неубранных полях и обменивая вещи на продукты у местного населения, то зимой наше положение стало просто отчаянным. Зима 1941 – 1942 года была на нашу беду очень суровой, установились сильные морозы, и мы страдали не только от голода, но и от холода. Всё, что могло гореть и давать тепло – книги, бумага, старая мебель, кусок доски или ветка, подобранные на улице – всё использовалось,
но холод пронизывал до костей и причинял нам мучения не меньшие, чем голод.

Поразившая нас болезнь была страшна не только тем, что приносила страдания и могла закончиться трагическим исходом. Оккупационные власти панически боялись инфекционных заболеваний. Узнав о вспышке инфекции в нашем местечке, они, не колеблясь, приняли бы решение о ликвидации не только нашей семьи, но и всего еврейского населения. Поэтому наше заболевание надлежало держать в строжайшей тайне. Судьба наша зависела, от того, насколько нам удастся сохранить эту тайну.

...Мама собрала кое-какие пожитки с тем, чтобы на рынке купить или обменять вещи на продукты. На базар евреям разрешалось ходить один раз в неделю после обеда, то есть в то время, когда крестьяне разъезжались по домам. Мама же пошла в "неурочное время", и, к несчастью, её встретил полицай, который славился своей жестокостью. Это был житель соседнего села Зеленянка по кличке Рябой. Он был настоящий садист, ненавидящий евреев до исступления, и при встрече жестоко их избивал, даже если с их стороны не было никакой вины. Здесь же моя мама нарушила постановление, и реакция этого негодяя не замедлила сказаться.

Он вырвал из рук мамы кошелку со скудными продуктами, высыпал их на землю и затем начал жестоко избивать её. Мама убегала, но он погнался за ней, на ходу нанося прикладом удары по голове и спине. Пришла мама домой едва живая вся в кровоподтёках, одежда была разорвана и свисала клочьями. Она не плакала, молча переоделась, собрала скудные остатки продуктов и накормила нас. Сама она не ела ничего.

И, как будто этих страданий было мало, нас ждало новое страшное испытание. Мы ещё не совсем пришли в себя после тяжёлого тифа. От недоедания и суровых переживаний я был настолько слаб, что с трудом держался на ногах. Несмотря на это дух гордыни не покидал меня. Я самым категорическим образом отказывался носить жёлтую лату с изображением Звезды Давида. Отказ от ношения этого знака был чреват страшными последствиями, вплоть до смертной казни. Опасность многократно усугублялась тем, что внешность моя не оставляла никаких сомнений в моём семитском происхождении. Мои родные настойчиво предлагали мне не играть с огнём, однако я не внял их совету. Вскоре пришла трагическая развязка.


В один из дней меня издали заметил полицай (его фамилия – Николайчук) и сразу же обратил внимание на отсутствие на моей груди жёлтой латы.
Громовым голосом он приказал приблизиться к нему. Я пустился наутёк. Полицай погнался за мной, стреляя в мою сторону из пистолета. Я бежал в сторону железной дороги, пытаясь добраться до бондарной мастерской, в которой работал, и где мною было заранее приготовлено надёжное убежище.

На мою беду, к вокзалу приближался, замедляя ход, воинский эшелон с немецкими солдатами. Услышав крики полицая: "Партизан! Партизан!"- несколько немцев на ходу выскочили из вагона, схватили меня и держали до прибытия полицая, который здесь же зверски избил меня и повёл истекающего кровью в полицейский участок.

Там несколько полицаев накинулись на меня с дубинками с таким остервенением, как будто речь шла о крупном преступнике, а не о худом, бледном пареньке, вся вина, которого заключалась в том, что он не прицепил жёлтую лату с изображением Звезды Давида. Я потерял сознание и очнулся после того, как на меня вылили ведро воды. Затем меня поволокли и
швырнули в камеру. Я был в полусознательном состоянии, всё тело горело, а боль была невыносимой. Мысленно я уже прощался с жизнью.

Спустя некоторое время дверь камеры отворилась, и я увидел дядю Нусика, нашего родственника по материнской линии. Он часто бывал у нас дома, и мы всегда рады были его видеть. В то время он был председатель еврейской общины. (Это обстоятельство впоследствии дорого обошлось ему, так как советские власти привлекли его к ответственности за, якобы, сотрудничество с оккупантами. Убедившись, что его ждёт суровое наказание, он покончил собой, выбросившись с пятого этажа).

Дядя Нусик подошёл ко мне, взял меня на руки и зарыдал. Я тихо сказал: "Не плачьте, вы взрослый, а я – мальчик, но ведь я не плачу. Всё будет хорошо". (Гордыня всё же меня не оставила). Дядя Нусик посмотрел на меня, взгляд его выражал глубокое сострадание. Затем он сказал: "Своим спасением из этого ада ты обязан своей матери. Считай, что она дала тебе вторую жизнь". На мой вопрос, каким образом удалось моей маме выручить меня, дядя Нусик ответил: " Твоя мать проявила столько энергии, настойчивости, мужества и самоотверженности для твоего спасения, что это невозможно описать. Кроме того, она все свои средства израсходовала для того, чтобы вытащить тебя из этого ада".

Когда меня принесли домой и родные взглянули на моё истерзанное тело, их охватил ужас. Вся спина представляла сплошной багровый отек, во многих местах кожа лопнула и кровоточила. Волосы на голове слиплись в один кровавый комок. Я очень страдал от невыносимых болей во всём теле.

Моя мама меня осторожно раздела. Глаза её были сухие, но выражение лица недвусмысленно свидетельствовали о тех муках, которые она испытывала. На раны она прикладывала холодные компрессы. Боль немного успокоилась, и я забылся беспокойным сном. Ночью меня мучили страшные кошмары, и я просыпался с криками. Моя мама брала мои руки в свои, гладила их и шептала: "Спи мой родной, потерпи. Ты ведь настоящий мужчина. Ты поправишься, и всё будет хорошо".

Мои страдания длились свыше месяца, и всё это время мама находилась около моей постели, не отходя ни на шаг. Стоило мне ночью открыть глаза, как здесь же мама наклонялась надо мной, давала пить и успокаивала меня. "Спи, успокойся, родной, не бойся, я с тобой и не дам тебя в обиду". Все ночи напролёт до улучшения моего состояния мама провела рядом со мной.. Когда же она спала, моя родная и любимая мама?!

Следует сказать, что я ни до этого несчастья, ни после него, никогда не видел мою маму спящей. Когда я ложился спать, она ещё хлопотала по хозяйству, когда я просыпался, она уже давно была на ногах – завтрак был готов, и в квартире было убрано. Мама дорогая моя, сколько же бессонных ночей ты провела у постели своих детей!

…Мы часто вспоминаем страшные годы фашистской оккупации, страдания, которые довелось нам пережить. Но при этом далеко не всегда принимаем во внимание, что степень этих страданий у наших матерей был несравненно выше. Для них на первый план выступало благополучие детей, проявление материнского инстинкта – забота о своих сыновьях и дочерях, стремление оградить их от невзгод. При этом мать, не колеблясь, готова была отдать жизнь за своих детей.

Мать, которая видит, что над её детьми нависла смертельная опасность, которую невозможно предотвратить, бессильная в стремлении защитить своего ребёнка, - подвергается неизмеримым страданиям. Материнское сердце берёт на себя всю боль, все раны, все удары жизни, которые обрушиваются на её детей. Так какими же мерами мы можем измерить муки наших матерей в страшные годы катастрофы еврейского народа!?

Детские души наши в час страшной беды тянулись к ней, единственной спасительнице. Окружённые ненавистью, презрением, насилием – в её объятиях мы находили успокоение. Мама. Самый близкий, самый родной, самый любимый человек. Хрупкая и беззащитная – она являлась защитой для наших измученных душ.

И не силой, а беззаветной любовью, величайшим самопожертвованием и, поражающим воображение, самоотверженностью наши еврейские мамы защищали своих детей. Подобно птице, которая крыльями прикрывает своих птенцов и бросается с отчаянной храбростью на врагов, посягающих на жизнь её детёнышей, наши мамы вставали на защиту детей.

Те величайшие испытания, которые выпали на долю наших матерей, их страдания и героизм во времена Катастрофы еврейского народа навсегда останутся в памяти наших поколений.

Моя Мама. Воспоминания о ней вызывает у меня чувство не только любви и благодарности, но и смутное ощущение вины. Мне кажется, что я далеко не всегда выражал свою любовь к ней, бывал излишне груб, огорчал её своим невниманием и поведением. Как хотелось бы сейчас прижаться к ней, сказать ей тёплые ласковые слова, излить душу и попросить прощение за все обиды, которые я причинял ей!

В своих воспоминаниях мы часто идеализируем маму, обращая внимания на её благородное происхождение, остроумие, красоту, образование, изысканные манеры, общение с известными людьми... Мы склонны идеализировать объект нашей любви, подчеркнуть достоинства и скрыть недостатки, которые, увы, имеются в большей или меньшей мере у каждого. Это - естественно и вряд ли заслуживает осуждения.

Моя мама была простая малообразованная женщина, с трудом писала и читала. Однако по своей житейской мудрости, жизненному опыту можно вполне определённо утверждать, что мама закончила (и весьма успешно) некий "виртуальный университет".

Мама родилась в 1890 году, в бедной многодетной семье, в местечке Чечельник Винницкой области. Её отец, Меир, был столяр. В нашем салоне стоял стол, им изготовленный. Этот стол всегда обращал внимание гостей своей необычайной красотой, искусной резьбой на ножках и по краям.
Своего дедушку по материнской линии я не знал, так как он ещё до моего рождения погиб во время погрома от рук петлюровского ублюдка.

Маму звали Доба. Мне думается, что полное имя её – Дебора. Дебора - библейский персонаж – воин, судья и пророчица эпохи Судей. Её ещё называли мать Израиля. Известно, что имя определяет в известной степени энергетику личности. Nomen est omen (в имени – предзнаменование). Мама обладала твёрдым и решительным характером, лидерскими качествами, и этим как бы оправдывала своё имя.

В хедере для девочек мама научилась читать и писать (естественно на идиш), а также ознакомилась со Священным Писанием, которое она знала неплохо.
Она не расставалась с молитвенником (Сидур) и часто его перечитывала.

В 1911 году мама сочеталась законным браком по еврейскому обычаю. Её муж (мой папа) по своему социальному статусу вполне соответствовал ей. Он также из бедной многодетной семьи бондаря. Хотя их знакомство до брака было весьма кратковременным, они жили в любви и согласии до глубокой старости, относились друг к другу с большой любовью и нежностью. Я не припоминаю ни одного случая, когда между ними возникал бы конфликт.

И, хотя жили они в любви и согласии, удача отвернулась от них буквально с первых же дней. Это было смутное и суровое время. Обстановка в царской России в то время была очень напряжена, в воздухе витала предреволюционная гроза. Русское правительство предпринимало отчаянные меры для предотвращения революции. И, как водилось испокон веков, весь гнев народа был направлен против евреев. ("Бей жидов, спасай Россию").

В России прокатилась волна жестоких погромов, которая не миновала и моих родителей. Их имущество было разграблено, а дом сожжён дотла.

Не успели родители прийти в себя после этого несчастья, как грянула октябрьская революция (вернее переворот) 1917 года. В стране воцарился хаос и насилие. Свирепствовали банды Петлюры, Махно и множества других. Главными жертвами их бандитских набегов стало беззащитное еврейское население. Тогда же погиб отец мамы, мой дедушка Меир.

В 20-х годах в жизни моих родителей наступил период относительного благополучия. Для спасения страны от полного экономического развала правительством был введён так называемый НЭП (Новая Экономическая Политика). Папа занялся частной деятельностью, отказавшись (по настоятельному требованию мамы) от вступления в партию большевиков и от весьма выгодных и престижных должностей. Он открыл бондарную мастерскую в городе Раздельная (недалеко от Одессы). Спрос на бочки,
особенно винные, был велик, заказов было много, и папа хорошо зарабатывал. Родители купили большой каменный дом с усадьбой, появился достаток. Так как работы было много, папа нанял помощника. С точки зрения большевиков, это было политическое преступление. К концу ликвидации НЭПа у нас отняли дом и всё имущество. Наступил страшный период "ликвидации кулачества как класс".

Беда, как известно, не приходит одна. В это же время нашу семью постигло страшное горе. Умерла дочь, первенец Сонечка, которой исполнилось всего 18 лет. Её я совершенно не помню. Когда она умерла, мне было 2 года. Судя по рассказам очевидцев, у Сонечки было сочетание необыкновенной красоты и ума. Несмотря на молодость, она была активной сионисткой (или
как говорили старики "ционистка").

Мама не выдержала этих жестоких ударов судьбы. Она слегла с тяжёлым нервным потрясением, была госпитализирована в неврологическую клинику Одессы, возле неё неотлучно находился папа, а мы, трое детей – сёстры Аня (Хана) 12 лет, Зина 8 лет и я (4 года) были предоставлены сами себе, беспомощные, одинокие и бесприютные. Мы ютились в крошечной комнатушке ветхого домика под опекой хозяйки тёти Софии. Это была женщина благородная и добрая, которая, как и мы тяжело пострадала от советских властей. Главную функцию по уходу взяла на себя наша сестра Хана. Она воистину была "маленькая мама".

Очень хорошо запомнилась встреча с мамой после выписки из больницы. Я не отходил от неё ни на шаг, обнимал и целовал её. Она казалась мне самой прекрасной женщиной в мире.

Спустя некоторое время родители купили старый, ветхий дом в местечке Крыжополь Винницкой области. Для его оплаты пришлось влезть в долги, которые легли на них тяжёлым бременем и которые они выплачивали много лет. В этом доме мы жили до начала второй мировой войны, в этом доме умерли мои папа и мама.

Родители ценой жесточайшей экономии и рачительного ведения хозяйства создали более или менее сносные условия жизни для своих детей. Мама прилагала титанические усилия, чтобы мы были одеты и сыты, чтобы в доме был уют и порядок Я часто засыпал под стрекотание швейной машинки, на которой мама перелицовывала старые вещи, штопала и перешивала изношенную одежду.

Несмотря на весьма стеснённые материальные условия, родители делали всё, чтобы дать своим детям достойное образование. Старшая сестра Хана получила высшее образования (окончила Фармацевтический институт), у младшей сестры Зины было среднее образование (бухгалтер), я окончил Одесский Медицинский институт и работал врачом.

Мама очень вкусно готовила, (какая еврейская мама не умеет готовить, и у какой еврейской мамы не самая вкусная фаршированная рыба?!!!) Большим праздником для нас был день, когда мама пекла хлеб. В этот день наш дом наполнялся ароматом свежеиспечённого хлеба. Мы лакомились особенными лепёшками (пополыки), которые в сочетании с перетопленным куриным или гусиным жиром (о холестерине мы и не слышали) обладали удивительным вкусом.

К нам постоянно приходили нищие, мама их кормила, а затем давала им на дорогу хлеб и немного денег; и это притом, что каждая копейка была на счету, и родители буквально не вылезали из долгов. Надо сказать, что мама всегда усаживала нищих за стол во время угощения и беседовала с ними сердечно и задушевно, без какого-либо чувства превосходства или высокомерия.

Мама обладала феноменальной памятью. Без календаря, без особых записей она точно помнила даты – день недели, число, месяц, все религиозные праздники в еврейском исчислении. Поэтому к ней часто обращались соседи и друзья, с просьбой сообщить о дате еврейского праздника или начала месяца (рош ходеш), а также других событий.

Речь моей мамы поражала словарным богатством, точностью оценки, различных явлений, обилием пословиц и поговорок (нередко из украинского фольклора). К величайшему стыду, должен сознаться, что в присутствии своих друзей, я просил маму не разговаривать на идиш, так как это ставит меня в неловкое положение. Я стеснялся того, чем должен был гордиться…

Мама была очень наблюдательна и в какой-то мере ясновидящая. Когда в 1939 году был заключён "мирный договор" между СССР и фашистской Германией, в газетах опубликовали фотоснимок с изображением министра иностранных дел Германии Риббентропа, пожимающего руку Молотову. Мама долго, очень долго, смотрела на этот снимок, затем судорожно вздохнула и сказала: "Сын мой, нас ждёт война с Германией. Я вижу это по выражению лица фашистского министра. Он – наш страшный враг и принесёт нам много горя".

Началась война, немцы захватили село Жабокрич (10 километров от Крыжополя), где мы находились в безуспешной попытке эвакуироваться.

Присутствие фашистских солдат, их гортанный говор вызвал у меня тяжёлую нервно-психическую реакцию. Ведь мы все были твёрдо уверены в непобедимости нашей славной Красной Армии.

Я стал истерически и навязчиво требовать, чтобы мы, не мешкая, вернулись в Крыжополь. Казалось, какой вес может иметь требование 12-летнего паренька, находящегося в состоянии истерии?! Но моя мама согласилась со мной, и вскоре мы с небольшой колонной евреев (в которой в основном были старики, женщины и дети) двинулись по направлению к Крыжополю. Буквально через считанные часы после нашего "исхода" Жабокрич заблокировали, все, кто пытался выбраться оттуда, были возвращены назад. Евреев, находящихся в Жабокриче, фашистские изверги расстреляли. Спаслись немногие.

Мы были спасены от жестокой расправы. Но, если моё требование вернуться домой, скорее диктовалось каким-то древним инстинктом самосохранения (так детёныш, инстинктивно чувствуя опасность, витающую в воздухе, спешит юркнуть в нору), то решение мамы было принято на основе логического размышления. Моя мама правильно оценила обстановку и страшную опасность, грозящую нам. Можно с полным основанием полагать, что мама спасла всем нам жизнь.

Конечно, впереди нас ждали тяжёлые испытания и неисчислимые страдания, смерть подстерегала нас на каждом шагу. Но волей судьбы и силой материнской любви мы выдержали все невзгоды и выжили в огне Катастрофы.

Жизнь продолжается. Мама дожила до рождения внуков. У Ханы родилось 2 детей (Лилия и Юра), у Зины также двое детей (Лиля и Петя-Пинхас). У меня сын Рома. Уже родились дети 4 и 5 поколения. Внучка Ани (Ханы) - Дина, внук Зины - Дан, мой внук Дональд – все они названы в честь мамы Добы. Подавляющее большинство наследников нашей мамы проживают в Израиле. Память о нашей дорогой еврейской Маме Добе сохраняется во всех поколениях.

Мне так улыбки мамы не хватает.
Когда нет сил от бед или обид,
Я знаю, что душа её святая
Незримо в этот час ко мне спешит.

А.Дементьев