На конкурс "Вспомним о наших дорогих мамах!"

Воспоминание о маме

Лев Пашерстник

Я, Лева Пашерстник, родился в Минске в 1932 году 15 ноября в семье служащих. Папа работал в вагоне-ресторане, а мама (девичья фамилия Иоффе), родив меня и младшую сестренку Бронечку, в различные периоды жизни была домохозяйкой и продавала мороженое с тележки, которую в то время вывозили в центр города, где побольше гуляло людей.

Мама (перед войной)

Перед войной мама была еще совсем молодая, красивая, веселая, компанейская. У мамы (ее звали Маня) было еще три брата, один из них был комиссаром полка. У нас часто собирались родные и друзья, ее все очень любили за душевность и озорство.
Когда я был маленький, то, думаю, доставлял маме немало хлопот и переживаний. То большим гвоздем прибивал резинку к новым лыжам, при этом держа лыжу на руке. Естественно, пробил себе руку ржавым гвоздем. А то свалился с турника и получил трещину кости. Потом меня покусала соседняя овчарка. Все это, конечно, заканчивалось визитом к врачу.

А однажды мне досталось несколько оплеух от мамы, которые я запомнил на всю жизнь. Как бы я хотел, чтобы это повторилось!.. Чем же я так прогневил маму? Однажды, когда я гулял возле дома, по нашей улице строем шел полк. Солдаты шагали в ногу и пели. Впереди строя шел духовой оркестр, который играл военные марши. Завороженный музыкой, я шел за этим полком до самой воинской части, которая находилась в другом конце города. Когда все ушли, я остался один и заплакал. Меня окружили прохожие, позвали милиционера. Он посадил меня в трамвай, попросив вагоновожатого, чтобы меня высадили возле еврейского кладбища. В это время стало уже темнеть, мама в отчаянии искала меня по всем окрестным дворам, обратилась даже в милицию. Когда я прибежал домой, мама еще не вернулась. Бабушка сказала, что «мне попадет». Я спрятался за шкаф, и когда взволнованная мама прибежала домой, я, улыбаясь, сказал, что я уже давно здесь. Вот тогда-то мне и попало. После этого случая мама отвела меня в музыкальную школу, и на каждое занятие шла со мной, неся в футляре очень большую скрипку – виолончель.

Война началась неожиданно, и все пропало! Фашисты стали бомбить Минск. Мама, увязав в простыню самые необходимые вещи, схватив меня и сестренку за руку, влилась в огромный поток беженцев. Они нескончаемым потоком шли из города, пока немецкий десант не перекрыл дорогу. Нам пришлось вернуться в Минск. После приказа коменданта города о переселении евреев в гетто, мама, собрав самое нужное, вместе с нами перебралась в гетто. Чтобы как-то прокормить нас, она меняла вещи на продукты. При этом, конечно, рисковала жизнью, потому что крестьяне приносили продукты к колючей проволоке, и охрана гетто следила, чтобы никто не подходил к ней.

Первый погром начался неожиданно для всех, мы с сестренкой играли на улице, а мама была дома. Началась облава, стрельба, крики, паника, всех выгоняли из домов. Мы с Бронечкой оказались у машины, в которую вталкивали людей. Потом толпа вытеснила нас. Еврейский полицейский с белой повязкой на рукаве потянул меня к себе и вытащил из толпы.
Когда мы наконец вернулись домой, там было пусто. Мы стали кричать: «Мама, мама!» Вдруг с чердака начала спускаться лестница, по которой мы поднялись наверх. Мама спрятала нас в «малине», голодные, мы пролежали там три дня, пока не закончился погром. Так она спасла нас в первый раз!

В начале зимы 1941 года мама решила пойти на рискованный шаг, чтобы выбраться из гетто. Для этого вместе со своей русской подругой Галей они стерли и изменили в паспорте запись «еврейка» на «русская». Мама попросила подружку пойти в комендатуру, чтобы прописать семью в русском районе, дескать, Пашерстник Маня не может оставить больных детей. В полиции же паспорт отобрали и потребовали, чтобы мама сама пришла за ним. Я хорошо помню, как она собиралась: надела красивое платье, даже губы накрасила. Она очень надеялась, что ей удастся спасти нас с бабушкой…

В полиции ее задержали и посадили в большую общую камеру в тюрьме на ул. Володарского. Маму каждый день вызывали на допросы, пытали, мучали. Сначала ей сломали руку, потом на допросе графином пробили голову. Мне об этом рассказала женщина, еврейка, которая случайно попала в тюрьму, ей все-таки удалось выйти из нее.

Я выбирался из гетто, приходил к следователю, чтобы он дал разрешение на передачу. Мы хоть и были сами голодные, но маме я приносил пару кусочков хлеба, несколько вареных картошек и капельку соли. Следователь угощал меня конфетами и говорил: «Скажешь, что мама еврейка, ее отпустят». Я же твердил, что мама русская. Иногда следователь пугал меня, хлестал резиновой дубинкой по столу, но я продолжал говорить, что моя мама – русская.

Однажды, сунув передачу в окошко, я пошел на выход. За углом тюрьмы я услышал голос мамы: «Сыночек!» Я оглянулся и увидел лицо мамы в окне. Я быстренько вскарабкался на выступ стены - цоколь и вцепился в ржавую решетку. Мама прижалась лицом к прутьям, за ее спиной я увидел большую темную комнату, в полумраке вдоль стены сидели люди, услышал гул голосов. Просунув сквозь решетку руку, мама гладила меня по голове, приговаривая: «Сыночек, вы не волнуйтесь, у меня все в порядке. Скоро меня отпустят. Как вы там, в гетто?». За углом послышались шаги полицая. Я прижался лицом к ржавой решетке, расцеловался с мамой, спрыгнул вниз и пошел, оглядываясь на маму.

Я еще несколько раз приходил с передачами, но однажды мне сказали: «Мальчик, не приноси больше передач, твоя мама уже навеки сыта!»

Моя мама была прекрасной дочерью. Она очень любила своих родителей. Когда началась бомбежка Минска, и многие люди бросились на вокзал, чтобы эвакуироваться в тыл и спастись, мама сказала, что не бросит своих родителей и останется с ними.
…Первым в нашей семье погиб дедушка Хоня. Это случилось перед нашим переселением в гетто. Дедушка с бабушкой жили в Минске на ул. Немиге. И вот в один из дней в их квартиру ворвались фашисты и открыли огонь из автоматов прямо в открытую дверь. Бабушка стояла у печки, не шевелясь – как будто окаменела. А в это время немцы бросили с улицы гранату в окно, она попала в дедушку, который курил у окна. Граната прожгла диван, дедушка получил ранение в бок. Фашисты схватили дедушку за руки и потащили во двор. Соседей заставили вырыть яму и бросили в нее истекающего кровью дедушку. На глазах у бабушки его засыпали землей еще живого…

Бабушка Зыся и дедушка Хоня	Броня и я

После этого ужасного случая бабушка Зыся переехала жить к нам. Вместе с ней мы перебрались в гетто. После гибели мамы в полиции я и младшая сестра Бронечка стали жить с бабушкой. Мы страшно голодали, кое-как перебивались подаянием. Бабушка остригла свои длинные седые волосы наголо, она была такой худой, что больше походила на скелет.
Так мы прожили до марта 1942 года, когда начался очередной погром. Раздались выстрелы, лай собак. В доме, где мы жили в последнее время, негде было прятаться. Бабушка сказала, чтобы я убежал через колючую проволоку в русский район, а она с Бронечкой залезет под крыльцо дома. Мне-то удалось убежать, но я до сих пор не могу простить себе, что не взял тогда сестренку…

Когда я вернулся, то увидел у крыльца две лужи крови. Полицаи нашли моих родных и расстреляли. Бабушка просила не убивать плачущую Бронечку, но полицай сделал наоборот: сначала выстрелил в сестренку, а потом в бабушку. Все это видела и слышала соседка, которая пряталась на чердаке дома. Так погибли все мои самые родные и дорогие люди, я остался один выживать в гетто до 23 октября 1943 года. После последнего погрома я убежал в зону партизанского отряда имени Кутузова, который дислоцировался в дер. Поречье.

Наш отец Пашерстник Иосиф Семенович был на фронте с первых дней войны, после ее окончания он нашел меня в детском доме. А дальше была жизнь обычного человека: школа, служба в армии, учеба, работа, преподавание в школе. С детства любил музыку, она до сих пор всегда со мной. Пишу песни, аккомпанирую хору «Нехама», у истоков которого стоял 16 лет назад, веду общественную работу в совете Кармиэльской организации бывших малолетних узников гетто и концлагерей.
Я прожил долгую и непростую жизнь, но воспоминания о безвинно погибшей мамочке до сих пор тревожат мою душу. В память о ней мои стихи:

Дороже мамы нет на свете –
Об этом много говорят.
Все знают – взрослые и дети,
И мам своих боготворят.

Я свою маму вспоминаю:
Ушла из жизни молодой!
Когда глаза я закрываю,
Встречаюсь с мамочкой родной!

Подделав паспорт мама где-то,
Сама в полицию явилась,
Чтоб всех нас вытащить из гетто,
Пойти на риск она решилась.

Погибла мамочка не где-то:
Фашисты мамочку пытали.
В тюрьме, я знаю, в минском гетто –
Потом ее там расстреляли!

Я приносил ей передачи,
Сначала даже принимали.
Ее там в камере держали,
А на допросах избивали.

Принес я снова передачу:
Картошин пару, ломтик хлеба –
Не приняли. Стою и плачу:
«Ей ничего уже не трэба!

Мы твою маму накормили,
Она сыта уже навечно!»
Я понял: мамочку убили
Жестоко и бесчеловечно!

В последний раз я видел маму
Сквозь прутья ржавые в окошке.
Вцепился ручками я в раму:
Хотелось с мамой быть немножко!

Но вдруг шаги раздались где-то:
Мы с мамочкой расцеловались:
«Беги, сынок, скорее в гетто!».
Вот так мы с мамочкой расстались.

Не повторялись наши встречи
С любимой мамочкой моей,
Я много лет не ставил свечи,
Но в мыслях был всегда я с ней.

Папа Иосиф Семенович	Лев Пашерстник

Ваша оценка (оценивать рассказ Вы можете только один раз):

Пожалуйста, выберите из списка ниже один из шести баллов и оцените рассказ.
Ваша оценка учитывается при подведении итогов Конкурса: