Мои воспоминания о войне

Ася Швыдкая родилась в 1939 году в Харькове. Закончила Уральский Лесотехнический институт. Инженер-химик. Пенсионерка с 1994 года. В 1995 году с семьёй репатриировалась в Израиль. Живёт в Ашдоде. Имеет дочь и внуков.

Мои воспоминания о войне

До войны наша семья (папа, мама и я) жила в Харькове. Мои родители родом из Бердичева, там жили обе мои бабушки, с папиной и маминой стороны. В начале лета 1941 года в Бердичеве собралась вся родня, папины братья с семьями. Приехали туда и мы. Папа вскоре вернулся в Харьков, чтобы привести в порядок квартиру, т.к. в семье ожидалось пополнение, мама была беременна вторым ребёнком. А мне всего был один год и десять месяцев. Домой, в Харьков мы выехали вместе с бабушкой, маминой мамой. Она не хотела отпустить беременную маму одну с маленькой дочкой и вызвалась проводить нас до Киева. Вот тут, в Киеве, и застала нас война. Больше мы родственников с папиной стороны (бабушку, её сына с женой и тремя детьми) не видели, они навсегда остались в той земле. К сожалению, я даже не знаю имён своих двоюродных братьев и сестёр.

Киев бомбили с первого дня. Мама рассказывала, что весь тот день почему-то крутили пластинку "Нам не страшен серый волк".

Из-за того, что мама потеряла ребёнка, нам пришлось задержаться в Киеве. Когда мы выехали в Харьков, немцы уже разбили мосты, и мы вместо Харькова попали в Полтаву. Из Полтавы через Белгород мы добирались до Харькова на перекладных, где на телеге, где пешком. Всё это я знаю со слов мамы. Расскажу только то, что сама помню, или о чём мне многократно рассказывали.

Как мы попали в эшелон, который вёз оборудование на восток – не знаю. В этом же составе был вагон, в котором ехали детдомовские дети, а замыкал состав вагон с заключёнными женщинами. Их кормили ржавой селёдкой, при отсутствии воды, некоторые из них сходили с ума...

Нас систематически бомбили. Когда бомбёжка начиналась, женщины пытаясь уберечь детей, укутывали их в мягкие вещи. Меня мама закутывала в перинку, которая сохранилась у меня до настоящего времени, и я берегу её в память о тех страшных днях.

Однажды бомба попала в вагон с детьми... Мама рассказывала, какой это был ужас.

Воду "добывали" на остановках. Иногда они были длительные, но при этом не всегда можно было набрать воду, т.к. она была не питьевой. В этих случаях висели предупреждающие надписи. Когда всё же удавалось набрать воду, часто состав вдруг трогался, приходилось выливать воду и бежать за поездом. Иногда выяснялось, что состав всего лишь переводили на другой путь, пропуская встречные составы, идущие на фронт. Эвакуированные старались напоить и заключенных, сначала охранники разрешали, а потом запретили...

Про "воду" мне напоминали довольно часто, когда я уже выросла.
После очередной ночной бомбёжки, когда все выпрыгивали из вагона и прятались в чистом поле, вагон затих, утомлённые люди засыпали. Вдруг раздался жалобный детский голос и последовал диалог:
-Мама, дай компотик!
-Тихо, деточка, спи. Нет компотика.
-Ну, дай какао!
-Нет какао.
-Ну, дай киселёк!
-Нет киселька.
-Ну, дай мококо!
-Нет молока.
-Ну, дай воды напиться!
-Нет водички. Спи, деточка.

Наутро весь вагон хохотал и плакал.
Мне об этом очень долго напоминали. Когда я уже выросла и сопровождала маму по воскресеньям на колхозный рынок, нас останавливали женщины, которые эвакуировались вместе с нами, и спрашивали маму: "Кто это с Вами?" Мама отвечала, что это дочка. Последовало удивление: "Не может быть! Это та девочка, что просила компотик, или хотя бы воды напиться?" Это я слышала неоднократно.

Через полтора месяца мытарств мы прибыли в Свердловск. На перроне к маме подошёл солдатик из оцепления и спросил, откуда мы. Мама ответила, что мы из Украины. Тогда он сказал:
-Говорят, у вас много евреев. Покажите мне кого-нибудь.
-Вот, смотри на меня - ответила мама.
Он не поверил, замотал головой. Повидимому, ожидал увидеть что-то необыкновенное, может, с рогами или с хвостом...

Папу мы потеряли и не знали, где он. Из-за инвалидности по зрению он не был призван на фронт, а был направлен в команду по закладке продовольствия для партизанских отрядов. Поэтому, он оставался в Харькове до самого прихода немцев. С трудом он добрался до Перми, а оттуда уже в Свердловск. Через месяц он нашёл нас.

Нас поселили на чердаке у хозяйки, которую прозвали "акулой" за крутой нрав. В "мансарде" было полтора окна, темно и очень холодно. Хозяйка экономила электроэнергию и не разрешала жечь свет, на её взгляд "попусту".

Моя мама была очень красивой женщиной, кроме того у неё были необыкновенные волосы. Подружка хозяйки говорила: "Даром, что еврейка. Такая красивая". Я помню, когда мама сидела на табуретке, её удивительные косы касались пола, и я старалась пройти около мамы так, чтобы ножками наступить на кончики её кос.

При всеобщей трудовой повинности в военные годы, у мамы было освобождение от врача, потому что за мной требовался усиленный уход, т.к. у меня было сильное истощение. Но мама работала, т.к. нужны были карточки, чтобы прокормиться. Папиных карточек не хватало.

Мама прекрасно рисовала. Это очень пригодилось ей при устройстве на работу. Её работа всегда была связана с изобразительным искусством (оформитель, художник по раскраске тканей узорами и др.).

Однажды, когда мне было уже три года, мама купила дрова и ушла на улицу их пилить. До этого мама затыкала окна ватой и заклеивала полосками газет, чтобы тепло не уходило. Игрушек у меня не было, было скучно, и я начала отрывать кусочки бумаги от окна и делать из них крошечные кулёчки. Куда бы их приспособить? И ничего лучшего не придумала, как затолкать их в собственный нос! Один кулёчек, другой... Когда мама вернулась и увидела, что я засовываю в нос очередной кулёчек, она его достала. Будучи с мороза и очень уставшей, она не заглянула глубже. Через какое-то время я совершенно перестала есть. Я и так была, что называется, "еле- еле душа в теле". Когда я уже перестала пить и по подушке расплылись бурые пятна, мама схватила меня и понесла в военный госпиталь. Доктор заглянул ко мне в нос и строго спросил: "Девочка, что ты затолкала в нос?" Я прошептала: "Бумагу."

Прекрасно помню большой таз, гной, кровь и то, что осталось от бумаги. Я кричала на весь госпиталь, сбежались раненые, пришлось закрыть дверь на ключ и для пущей важности просунуть ножку стула в ручку двери. А снаружи неслось: " Ах, ты жид! Мы проливаем на фронте кровь, а ты издеваешься над нашими детьми!" Дверь содрогалась от ударов и неслись нецензурные выражения. А доктор продолжал крючком вытаскивать из моего носа бумагу. Это был мужчина не богатырского телосложения, Иосиф Моисеевич Неизвестный, отец знаменитого скульптора Эрнста Неизвестного, который в то время воевал на фронте. Многие годы мы с доктором жили в соседних домах и раскланивались. Он спас мне жизнь. "Если бы прошло ещё несколько часов, девочку уже ничто бы не спасло" – сказал он. Но я много лет, по привычке, завидев его на одной стороне улицы, переходила на другую.

Через пару лет мы поменяли адрес, сняли комнату в другом доме. Новые хозяева, по-видимому, были из бывших дворян. Это были образованные интеллигентные люди. Так как мои родители всегда были заняты на работе, то меня фактически воспитывала хозяйка. Со мной много занимался её зять, он научил меня читать, писать и считать, хорошо подготовил меня к школе. Благодаря ему я ещё до школы знала таблицу умножения. Комната, которую мы снимали, была довольно большая, она вмещала также кухню и имела отдельный вход. По слухам, это была гостевая для деревенской родни, чтобы они подолгу здесь не "заживались". Для других гостей во дворе был флигель. Возможно, это была обширная прихожая. В комнате была печка "голландка", состоявшая как бы из отдельных металлических цилиндров чёрного цвета. Печка была округлая и обогревала несколько хозяйских комнат. В нашу комнату выходила только часть её с топкой. Когда мы топили, печь раскалялась, и у нас было тепло. Но когда топить переставали, комната быстро остывала, и ночью было невероятно холодно.

Как только наступала ночь, начинались "заморозки". Зимы на Урале холодные. Вода в ведре подёргивалась ледком. Мама несколько раз за ночь будила меня: "Доченька, потри щёчку, она побелела". На всю жизнь у меня остались отметины на ушах – на верхней части ушей зазубрины – результат обморожения и ревматизм. В доме не было водопровода и канализации, все удобства были во дворе. Всё же здесь условия были лучше, чем на чердаке у прежней хозяйки. В комнате была необходимая мебель и даже стояло пианино.

В доме у нас часто говорили на идиш, особенно, когда хотели, чтобы я что-то не поняла. Мама со своими сёстрами переписывалась только на идиш, знала она и древнееврейский. Всю войну папа выписывал еврейскую газету "Дер эмес" (Правда). Когда у него выдавалась свободная минутка, он садился за хозяйское пианино, садил меня на колени, играл и пел песню "Ба мир бист ду шейн..." Папа любил петь еврейские песни. У него не было музыкального образования, он был самоучкой и подбирал мелодии на слух, умел играть на разных инструментах. У папы был приятный голос. Так, я узнала о существовании Михаила Эпельбаума, арии из оперетт и папину любимую "Скажите, девушки, подружке вашей..."

Вообще, мой папа был необыкновенным человеком, очень добрым. Однажды, возвращаясь поздним вечером с работы, он услышал чьи-то всхлипывания. Когда плачущая незнакомая женщина поравнялась с ним, он спросил у неё, что случилось. Она рассказала на идиш, что сегодня освободили Киев, её муж погиб на фронте, а сын пропал без вести и что она хочет вернуться домой, но у неё нет денег. Папа в этот день получил зарплату. Не задумываясь, он протянул ей деньги, сказав на идиш: "Вот деньги на билет". Когда он пришёл домой, мама, естественно, спросила про деньги, на что он ответил ей на идиш: "Нас трое, мы вместе, это уже счастье, а эта женщина потеряла всех и у неё ничего нет".

В комнате на стене висел чёрный репродуктор, который не выключался. Ждали, когда раздастся голос Левитана с последними известиями с фронта. Папа повесил большую карту, на которой мы флажками отмечали продвижение наших войск.

Мои родители были из многодетных семей, привыкли трудиться, и меня приучали к труду. К пяти годам у меня появилась обязанность - к возвращению родителей с работы принести из колонки воду. Хозяйка, порывшись в чулане, извлекла оттуда маленькое коромысло и два двухлитровых оцинкованных ведёрка. Я должна была днём два раза сходить к колонке и принести воды. Один поход с двумя ведёрками назывался "один дружок". Мне надо было принести "два дружка". Колонка была не близко, но особые трудности возникали зимой, поскольку вокруг колонки образовывался ледяной нарост и было очень скользко. Воду из ведёрок я выливала в большое ведро, стоявшее в комнате, чтобы к приходу мамы была вода.

В войну дети быстро взрослели. На нашей улице жил мальчик, который каждый день по карточкам выкупал хлеб. Однажды он не мог найти карточки и понял, что потерял их. Мальчик очень переживал, что оставил семью без хлеба. С горя он повесился. Когда его стали раздевать, в валенках нашли карточки. Вероятно, он сам их туда засунул.

Жили мы рядом с госпиталем, и я, гуляя на улице, часто встречала раненых на костылях. Многие из них заговаривали со мной. Однажды, спросив разрешения у нашей хозяйки, один офицер (еврей) повёл меня в госпиталь. (После войны в этом здании разместился Институт инженеров железнодорожного транспорта). Военные очень скучали по детям. Там я быстро освоилась, рассказывала стихотворения, пела. Правда, я не выговаривала буквы "Х" и "В", а произносила вместо них "Ф". Но это не мешало мне бойко декламировать:

Старуфа на грядке полола гороф.
Прифодит с работы - а пудель издоф..
Старуфа бежит и зовёт доктороф.
Прифодит обратно, а пудель здороф.

Я настолько освоилась, что меня стали возить по другим госпиталям. Там меня подкармливали сахарком. Представьте себе просвечивающееся существо с непропорционально большой копной белокурых волос до пояса. Мама наматывала их на шпильку и выстригала, чтобы расчесать. Часто мыть голову не было возможности. Поэтому, чтобы ничего в волосах не заводилось, по совету знакомых мама разбила термометр, собрала ртуть, растёрла её с маслом и начала втирать в голову. За этим занятием маму застала родственница и чуть не убила. Но с тех пор я никогда не знала, что такое вши.

Очень хорошо помню День Победы. Мама очень рано меня разбудила. Было темно. Её лицо было солёное, она целовала меня и всё повторяла: "Победа! Победа! Победа!". Меня быстро одели, и мы побежали на улицу. Было темно, шёл мелкий дождик. Вокруг все были такие счастливые, целовались, обнимались, радовались. Так долго ждали этот день! А я, глупая, стояла и думала: "Какая ж это победа, когда солнышка нет? Победа обязательно должна быть с солнышком".

Ася Швыдкая Ашдод, октябрь 2014г.
Тел. 08-8641407, 050-5710136