Минское гетто
В 1941 году наша семья после перевода моего отца военнослужащего Михаила Семеновича Дикушина переехала в Минск. Отец 1905 г.р. Мать Дикушина Серафима Рафаиловна (до замужества Серафима Крапчан), еврейка, родилась в Минске в 1905 году.
Войну я увидел в первый же день ее начала – 22 июня. И, по-видимому, первая бомба, сброшенная на город, упала на дом, в котором мы жили. Выбежал я через двор на улицу Ленина, а вокруг все горит, вокруг дым. На улице лежат убитые, много раненых. Ведут под конвоем группу одетых в советскую форму красноармейцев. Заталкивают их в подъезд. Слышны выстрелы. Говорят, что расстреливают шпионов.
Через несколько дней в город вошли фашисты. После оккупации города и приказа коменданта, устанавливающего район проживания евреев, нас вместе с родственниками матери согнали в гетто. Нас взяли к себе мамины родственники. Их было около 16 человек. Старухи, женщины и с ними дети. Для нас это было какое-то решение жилищной проблемы. Мы проживали по улице Немиге в небольшой комнате, где размещалось человек 30. В том числе, мы с мамой и моих три брата. Из-за перенаселения спать приходилось на полу и под кроватями. Многие начали болеть. Досаждал кашель, фурункулез и другие инфекционные заболевания.
6 ноября 1941 года прошел первый погром в гетто. Все родственники с маленькими детьми, которых я впервые увидел, находясь в гетто, были загнаны в машину, и увезены на расстрел. Мы с матерью и двумя братьями успели спрятаться и чудом спаслись. Старший брат – Виктор был в это время в русском районе. Утром появились немцы. С криком и выстрелами погнали оставшихся в живых по улице Островского вверх на Юбилейную площадь. Погром продолжался.
До начала зимы 1941 года у нас не было постоянного пристанища. Ночевали где и как придется. Мы могли просто умереть на улице, если бы нас не приютила женщина – хозяйка частного дома по Заславской улице. Дом ее до предела был забит евреями, оставшимися живыми после первого погрома. На улице ежедневно слышалась стрельба, а в доме плачь детей и женщин. Все ждали смерти.
Оказывается, мама была страшно виновата перед Гитлером тем, что была рождена еврейкой, а мы – дети, рожденные еврейкой. И только поэтому нацистские палачи заранее стали строить для нас печи, концлагеря, отливали для нашего убийства пули, возводили виселицы. Выпускали книги брошюры, убеждали всех в том, что если еврея не убить, то на планету обрушаться страшные беды.
Шла зима 1941года. Я часто бегал в русский район на вокзал, где можно было найти, чего-нибудь съестного. Одежду находили и собирали в домах расстрелянных. Маму в числе других женщин–евреек гоняли на работу в котельную дома правительства.
2-ого марта был очередной погром. Это был страшный погром. Всех людей согнали на Юбилейную площадь и грузили в машины. Тех, кто не мог забраться в машину, расстреляли на месте. 2-го марта погибла хозяйка и все обитатели ее дома. Нам и на сей раз, удалось спастись. Повторились вновь ужасные скитания в поисках пристанища.
В скором времени мать выдали и ее забрало гестапо. Она не призналась, в том, что была коммунисткой и женой офицера и в том, что имеет детей. Свидетелей не было, и ее избитую и раздавленную отправили в гетто.
После этого она некоторое время работала торфовозом в котельной Дома правительства.
Постоянное недоедание и стрессовые ситуации привели мою маму к болезни. В середине июля 1942 года мать слегла. 28 июля, во время очередного погрома, ее схватили, увезли и расстреляли. В этот день я с самого утра со своими братьями был в русском районе.
После того, что произошло мы были полностью предоставлены улице. Кормились как попало и где попало: на станции, на мусорках, как могли, приворовывали. Ночевать ходили в пустующие здания бывшего еврейского района, который от погрома к погрому уменьшался подобно шагреневой коже. В гетто заходить было опасно из-за большой вероятности нарваться на погром. Все страшно завшивели. Немцы проводили облавы на таких, как мы. Дети часто болели. Многие утром уже не вставали, умирали в тряпках. В облаву один за другим попали мои братья. Двоих вывезли в Германию, а младшего в Польшу.
В августе 1942 г. на Немигском переулке меня сбила машина. С переломом ноги я оказался в больнице. Спустя 2 месяца меня отвели в управу, и инспектор по детским домам Орлов В.И. направил меня в детский дом-приемник. Условия содержания детей в детском доме были не совсем подходящими для сколько-нибудь сносного проживания. Мало того, что кормили не каждый день, так и спать приходилось не раздеваясь, поскольку в помещении была нулевая температура и ветер заносил в помещение снег.
В начале 1943 г. меня, еще больного и плохо передвигавшегося, с несколькими детьми, в том числе с Вилей и Эммой Никитиными (Лифшицами) направили в 7-ой детский дом, который находился по Красивому переулку. Всех детей принимала сама заведующая детским домом Вера Леонардовна Спарнинг (это было принято у нее за правило). Прежде всего, я обратил внимание на то, что в этом детском доме у многих дети была еврейскую внешность. У некоторых мальчиков также налицо были и вторичные признаки принадлежности к еврейству. И глаза! Глаза, в которых отражалось ничем не измеряемое, совсем недетское горе перенесенных страданий, извечная печаль гонимого народа. Практически каждый из этих детей видел не одну смерть и перенес смерть своих близких и, как правило, своей еврейской мамы. У каждого из них была своя, обязательно трагическая история. Перенесенная стрессовая ситуация давала о себе знать, и Вера Леонардовна (зачем это было сделано, я понял значительно позже) с целью снижения стрессовой нагрузки не только в среде еврейских детей, привлекает проповедника бабтистской церкви. Эта церковь кроме моральной, оказывала нам и материальную поддержку. Очень активно с детьми работал проповедник Яков Филиппович Рапецкий, который своими лекциями и беседами способствовал созданию нормальной обстановки.
Вера Леонардовна была человеком достаточно опытным, хорошим психологом и руководителем коллектива. Прекрасно понимая, что в детском доме много еврейских детей, она строила свою работу таким образом, чтобы избежать конфликтов среди работников детского дома и детей. Такая политика основывалась на доскональном знании характера каждого работника: в основном кадровый состав сохранился с довоенного времени, и позволяла ей не только без конфликтов руководить коллективом, но и сохранять его практически стабильным на всем протяжении времени оккупации. А это, в свою очередь, означало - сохранить всех детей.
Мы, евреи, не чувствовали себя изгоями. Ко всем детям со стороны Веры Леонардовны отношение было равным.
Никакие денежные соображения, никакой меркантилизм не омрачали наших отношениий с Верой Леонардовной.
Что касается принципов, которыми руководствовалась Вера Леонардовна, то их можно выразить тремя словами: Человечность, Порядочность, Доброта и конечно большое Мужество этой женщины.
Риск безусловно присутствовал в ее деятельности, на протяжении всего периода оккупации. О том, что у нас в детском доме много еврейских детей, а это было секретом полишинеля, знали воспитатели и дети не только старшей группы. Во время облавы, проводимой фашистами, некоторых детей укутывали и укладывали в постель, а других отводили в замаскированный погреб. И если бы была раскрыта истинная национальность хоть одного еврейского ребенка, то никому, ни одному ребенку не было бы пощады. Фашисты расстреляли бы всех детей, во главе с Верой Леонардовной, как это было ими сделано в Брестском детском доме.
Для улучшения быта детей Вера Леонардовна на территории детского дома организовала работу сапожной мастерской, где старшие дети под руководством мастеров занимались ремонтом обуви, а окрестное население расплачивалось продуктами. Вот так мы и жили в ожидании освобождения.
После освобождения в 1944 году, по свежей памяти я просчитал, что в нашем детском доме было 36 еврейских детей, и все они были спасены Верой Леонардовной.
Сразу после нашего освобождения в детский дом приходило много военных, в том числе военных корреспондентов. И если мне не изменяет память, среди них был и Илья Эренбург. Были ли его публикации в газетах, не помню.
Собираясь сегодня и вспоминая о пережитом, мы называем Веру Леонардовну нашим Валенбергом. Конечно, масштабы не те, но степень риска была несоизмеримо большей.
К сожалению, память человека несовершенна и со временем страдает одним недостатком: мы забываем о прошлом, но нам прошедшим через горнило войны об этом забывать не следует, и память о таких людях, как Вера Леонардовна, навсегда сохранится в наших сердцах.
