Несмотря на краткость, это
потрясающе емкий и правдивый документ к Истории целого поколения.
Редколлегия
Я помню*
интервью с Григорием Израилевичем Исерсом
Г.И. Родился в 1923 году в местечке Ленин в Западной Белоруссии,
входившей тогда в панскую Польшу. Отец был извозчиком, возил
почту из райцентра Микашевичи, и в 1924 году был зверски убит
бандитами на лесной дороге. Мой младший брат родился уже после
смерти отца. Мать осталась одна, с семью детьми на руках: четыре
сына и три дочери, старшему из которых тогда было всего 12 лет.
Все мое детство - это один сплошной беспрерывный голод, питались
мы только картошкой со своего маленького огорода. Дом освещали
лучиной, у нас не было средств, чтобы купить керосина для лампы.
Успел закончить всего 4 класса начальной еврейской школы и пошел
работать.
Трудился помощником в кузнице, на сельхозработах, нанимался на любое строительство, зачастую за одну кормежку, и вырос физически крепким, сильным парнем. Продолжить образование не было возможности, гимназия и техническая школа ОРТ находились в городе Лунинец, далеко от нас, а ходить в польскую школу в Ленине у меня не всегда получалось. Надо было работать. Со временем нам стало жить чуть полегче, подросли сестры, стали работать портнихами, старший брат пошел в кузнецы.
Меня хотели отдать в ученики к портному, но я не захотел приобретать эту специальность. Отношения между ленинскими поляками и евреями были плохими, поскольку евреи в Польше считались людьми третьего сорта, и местные поляки, от мала до велика, нам всегда с издевкой об этом напоминали.
В 1939 году к нам пришла Советская власть, мы радовались. Объявили, что отныне все народы равны, и больше не будет бедных и богатых Я, хоть и не умел читать и писать по-русски, сразу вступил в комосомол, и свято уверовал во все коммунистические идеалы.
На наших глазах проходила высылка в Сибирь богатых поляков - хуторян и прочих "буржуев" и причисленных к ним, но наша жизнь не стала более сытой. За хлебом в магазинах стояли длинные очереди, а нам объясняли, что все это только из-за финской войны. В Ленине собралось множество еврейских беженцев из западных районов Польши, и один из них, польский комунист Гилек из Вроцлава, женился на моей сестре. Беженцы рассказывали о фашистких зверствах, но многие не верили этому, хорошо помня, как в 1-ую Мировую Войну немцы защищали еврейское население от погромов. Да еще советская пропаганда сыграла свою роль, нам вдалбливали в голову, что "Германия - друг СССР", а вот Англия - самый настоящий враг, что британцы только спят и видят, когда Советский Союз исчезнет с карты мира.. Польских беженцев, нашедших пристанище в нашей округе, власти периодически провоцировали, соберут "поляков" и спрашивают - "Кто желает вернуться в Польшу? Не бойтесь, поднимайте руки". Тех, кто поднимал руку, через несколько дней арестовывали и отправляли по лагерям в Сибирь. Этот "номер" только в Ленине власти проделывали два раза.
Мы ничего не знали о судьбе старшего брата Эфраима, мобилизованного в армию с началом немецкого вторжения в Польшу. И тут выясняется, что брат попал в немецкий плен, выдал себя за белоруса и оказался в лагере для военнопленных польской национальности (солдат-евреев немцы сразу "отфильтровали" и отправили в отдельный штрафной лагерь), но нашелся поляк с соседнего села, который донес лагерному начальству, что в бараке скрывается еврей. Брата избили, и под конвоем отвезли в лагерь Бяла-Подляска, где военнопленных-евреев держали в заключении отдельно, и использовали на тяжелых работах. Брат, человек могучего телосложения и огромной физической силы, кузнец по специальности, попал на торфоразработки, и, выбрав удачный момент, убил охранника, утопил труп в болоте, и сбежал с одним товарищем из плена. Переправился через Буг, был задержан советскими пограничниками. На следствии его нещадно избивали, требуя, чтобы он сознался, что является германским шпионом. Брат выстоял, ничего не подписал, и в итоге получил только 3 года тюрьмы за незаконный переход границы. Брат сидел в Брестской тюрьме, и немцы, захватив город, уже в первый день войны, выпустили из камер на волю всех заключенных без разбора - уголовников, политических, "бытовиков", и брат , пройдя пешком 400 километров, в июле сорок первого года вернулся домой. Он погиб в партизанах, где-то в Минской области, уже в 1943 году, и точных обстоятельств его гибели мне выяснить не удалось.
Как только мы узнали о начале войны, то в местечке собрали 16 комсомольцев и поручили отогнать лошадей в Мозырь, для Красной Армии. Я был среди этих комсомольцев. В Мозыре сдали коней, и пошли в военкомат, стали проситься добровольцами в армию. Нам резко ответили - "Нет!", мы ведь для них были "западники", то есть, еще "неполноценными советскими гражданами", людьми, не заслуживающими доверия. Мы упрашивали военкома, говорили ему, что все мы комсомольцы, рабочие, и хотим воевать с врагами Советской Родины, но начальство было непреклонным. Да еще старший нашей команды, председатель комсомольской организации, державший в своих руках все наши личные документы, сказал - "Вернемся домой, там призовемся. Это мой приказ". Мы сели на поезд, доехали до Микашевичей, и оттуда вернулись в Ленин.
Только двое из нашей группы, Бергман и Зайчик, без документов, самовольно ушли на восток. Бергман погиб в 1942 году в сталинградских боях, а судьбу второго я не знаю.
Мы вернулись в местечко и застали страшную картину : красноармейцы, с оружием и без, уходили на восток. Без боя, без клятвенных заверений - "Мы еще вернемся",.. просто... драпали без оглядки. Многие из молодежи хотели примкнуть к красноармейцам, чтобы попасть в армейские ряды, но на мостах через Случь стояли заградотряды из пограничников и никого из гражданских на восток не пускали.
У мостов скопились сотни телег с семьями евреев, желающих и уйти на восток, спастись от немецкой оккупации. Никого из беженцев пограничники не пропустили через мосты! Никого! Даже сельских комсомольцев с комсомольскими билетами в руках: В тех, кто, несмотря на запрет, пытался переправиться на лодках, просто стреляли... Я иногда думаю, знал ли человек, отдавший такой приказ заградотрядовцам, на какие муки и страдания, на какую лютую смерть он обрек евреев, запретив им перейти старую границу...
А может так заранее было задумано, в случае отступления - "западников" не пускать?
А двадцать шестого июня пограничники мосты
через реку просто взорвали и сами смотались, куда-то исчезло все
районное и местное начальство, мы больше не видели отступающих
красноармейцев. Напряженная тишина. И евреи Ленина в страхе
ожидали дальнейшего развития событий. Потом через местечко,
фактически, без остановки, прошли части вермахта, и образовался
"вакуум". Ни немцев, ни советских. Это состояние безвластия
длилось где-то с неделю, и тут себя "показали во всей красе"
местные поляки и белорусы, враждебно относившиеся и к советским
активистам и к евреям...
Г.К. - Я встречался с двумя Вашими земляками, уцелевшими в годы
войны.Один из них, Ваш друг по партизанской войне Борис
Гинзбург, второй - Наум Циклин, встретивший начало войны
двенадцатилетним мальчишкой. Каждый из них рассказал о зверствах
немцев и полицаев в оккупированном Ленине. Интервью с ними
размещены на сайте еще год тому назад. Что Вам хотелось бы
добавить к их воспоминаниям о жизни в гетто?
Г.И. - Когда Красная Армия бежала, бросив нас на произвол
судьбы, то в Ленине сразу учитель Станчак стал формировать
полицию из местных. Весь сброд, вся эта черная
националистическая накипь, все уголовное отребье записалось в
полицаи. Первым делом они забили насмерть семь евреев -
комсомольцев, заставив двоих моих земляков, Шустера и Кравеца,
тащить повозку с трупами в поле и хоронить их там. А затем они
убили Шустера. Так для нас началась оккупация. Потом в местечке
появилась немецкая комендатура, и небольшой гарнизон. Через
юденрат они требовали с евреев золото и хорошие вещи, обещая
всем евреям расстрел, в случае, если "план по сбору" не будет
выполнен. Мужчин-евреев собрали в рабочие команды, и под
немецким и полицейским конвоем стали гонять на строительство
дорог через болота. Потом немцы решили протянуть телефонную
связь на Старобин, белорусы привозили столбы, а мы , под пинки и
крики полицаев, их вкапывали в землю. Самой страшное, это когда
нас конвоировали немцы, они били евреев смертным боем, без
малейшей жалости. В рабочих командах почти не кормили, когда
дадут кусок хлеба, а когд и не. В самом Ленине был установлен
комендантский час, довели до нашего сведения приказ бургомистра,
со множеством пунктов, которые и перечислять не стоит, там
каждое предложение кончалось словом "расстрел" - за
невыполнение, за нарушение, за неповиновение и так далее. Сразу
переписали всех евреев, от мала до велика, и немцы настрого всех
предупредили - если хоть один человек из гетто убежит в леса -
то в наказание будет незамедлительно расстреляна половина
населения гетто местечка Ленин... Мы были в буквальном смысле
заложниками, обреченными на гибель. Страшные вещи нам довелось
увидеть в гетто... Гонят нас в рабочей колонне, а на наших
глазах полицаи убивают двоих малых детей, бьют их головой об
стену дома... И немало местных, наши бывшие соседи, ослепленные
ненавистью и жаждой наживы, помогали немцам истреблять евреев.
Везли по местечку дрова на подводах, одно полено упало на землю, и старая еврейка его подобрала. Коршуном на нее набросился белорус-крестьянин и отобрал. Она сказала ему - "Подожди, наши еще придут, за все с вами поквитаются", и он сразу побежал доносить в комендатуру. Пришли немцы и застрелили эту еврейку вместе с ее дочкой...
Я один раз случайно наступил на тротуар (ходить по которому евреям запрещалось), и это заметил немец, проезжавший неподалеку на коне. Он подъехал и стал хлестать меня нагайкой, а когда я побежал от него, то немец выхватил пистолет из кобуры и стал стрелять мне вслед... Человеческая жизнь в гетто ничего не стоила... Сегодня ты еще живой, видишь небо над головой, а завтра ты уже труп... Многое можно еще рассказать, но как начинаю об этом вспоминать, так сердце сразу не выдерживает...
Весной сорок второго года мужское население гетто стали перегонять в концлагерь Ганцевичи. Сначала забрали из каждой семьи по одному мужчине, и первым в лагерь попал мой старший брат Эфраим. Потом наступила моя очередь, нас вели под конвоем 32 километра до станции Лахва, там посадили в "телятники" и привезли в лагерь в Ганцевичи. А затем в лагерь пригнали младшего брата и зятя.
Г.К. - Что за концентрационный лагерь был в Ганцевичах?
Г.И. - Лагерь для евреев. По своей сути это был рабочий лагерь,
в котором находилось одномоментно примерно 500 человек. На место
умерших от голода, побоев, болезней и застреленных охраной, из
окрестных гетто привозили новые жертвы, в основном молодежь.
Заключенные лагеря строили дороги - " лежневки" через болота, но
малая часть узников работала в самом городке, в различных
мастерских. Условия в лагере были каторжными. На сутки выдавали
по 200 граммов эрзац - хлеба, мякина пополам с соломой и по
двадцать граммов крупы на человека. Жуткий голод... В обед, по
удару гонга, полицаи и немцы садились кушать, а мы должны были
стоять толпой напротив, чтобы за нами было удобно наблюдать...
Объявили, что за каждого убежавшего, или просто предпринявшего
попытку побега из лагеря, будут расстреляны 40 заключенных и вся
родня беглеца. На воротах лагеря висел плакат - "правила
поведения" - 10 строк, смысл тот же - "за все расстрел". Если
немцы у заключенного находили спрятанный кусок хлеба - расстрел.
В лагере люди стали умирать от голода, а тех, кто обессилели,
заболели и не могли выйти на работу, немцы расстреливали прямо
на месте. Нам назначили норму выработки, и те, кто, по мнению
конвоя, плохо работал или просто конвоиру не понравился,
становились первыми кандидатами на расстрел. В "рабочем журнале"
напротив номера заключенного ставился крестик. Три крестика
означало -"шиссен" - расстрел. Я как-то подобрал с земли гвоздь,
а конвойный немец заметил. Меня сначала страшно избили, в кровь,
а потом поставили в журнале "первый крестик". Кроме утренней и
вечерней поверки, нас еще несколько раз в день пересчитывали, по
свистку конвойного мы становились "по восьмеркам", и охрана
проверяла, все ли евреи на месте. Конвейер смерти в концлагере
Ганцевичи работал без остановки.
Г.К. - Сколько человек было в подпольной организации лагеря, и
как проходила подготовка к восстанию?
Г.И. - В нашей группе готовившейся к побегу было 15 человек. Три
человека работали отдельно, вне пределов лагеря и отдельно от
рабочих команд: техник Шапиро на телефонной станции, а мой брат
Эфраим и Янкель Эпштейн - автомеханиками в немецком гараже при
гебитскомиссариате. У них была хоть какая-то возможность
получить от местных информацию о том, что происходит в округе,
какое гетто немцы уже уничтожили, и какое гетто еще существует.
Мы хоть и знали, что гетто в Ленине пока не ликвидировали, но
хорошо понимали, что немцы никого не пощадят. Но сам факт, что
наши родные еще живы и в сущности являются заложниками, и наш
побег приведет к их немедленному расстрелу, удерживал нас от
решительных действий. Мы выжидали дальнейшего поворота
трагических событий. План общего лагерного восстания был
следующий - в километре от лагеря был военный склад под землей,
и мы намеревались в час дня, когда немцам-конвоирам привезут на
грузовике обед, убить охранников, захватить машину, переодеться
в немецкую военную форму, имевшуюся на складе, и на машине
доехать до Хотиничей, там напасть на полицейскую школу, и,
перебив полицаев, захватить оружие для ухода в лес. Другие
группы должны были напасть на лагерную охрану, вырваться за
пределы лагеря и захватить гараж гебитскомиссариата.
Планировалось уйти в район Погоста-Городецкого, где действовали партизанские отряды. С ними еще раньше мы пытались наладить связь через местных белорусов, но партизаны отказались с нами разговаривать.
Мы стали собирать оружие. Шапиро достал старый револьвер, потом мы раздобыли три гранаты, два штыка, изготовили несколько ножей. И тут, австриец- охранник, неплохо относившийся к узникам-евреям, сказал в гараже моему брату, что литовцы -каратели и белорусы- полицаи с вечера уехали в Ленин, на ликвидацию гетто. Брат сразу рассказал об этом Гринбойму, немецкому еврею из Гамбурга, который был старостой лагеря и руководил подготовкой к восстанию. Я в этот день в группе из 11 человек как раз работал на подземном военном складе в районе кирпичного завода. В час дня приехала машина с обедом для конвоиров. Мы ждали сигнала, но среди нашей группы было больше половины ребят из Погоста, которые уже знали, что их семьи полностью истреблены карателями. "Погостские" стали нам говорить - "Чего мы ждем?! Давайте действовать!". Мы отвечаем - "Чуть подождем. Пока нет сигнала на общее выступление, мы ничего делать не будем, своих подведем". И тут немец приказывает одному из наших вернуться в лагерь за ломами. Он возвратился к нам, и сказал, что весь лагерь "гудит как улей", кто-то проболтался, и все знают, что готовится общее восстание. Стало ясно, что промедление смерти подобно, если немцы почуют малейший подвох, то все до единого рабочие команды вернут в лагерь и там нас просто заблокируют за колючей проволокой и спокойно перестреляют. И тогда мы решили действовать немедленно. Мы задушили охранников и кинулись в лес, пошли в направление на Погост, поскольку общий план побега уже был полностью сорван. Когда вечером наша группа не вернулась в лагерь, то весь лагерь кинулся бежать, люди бросились на ворота и проволочные заграждения. Немцы сначала подумали, что на Ганцевичи напали партизаны, и весь гарнизон и полицаи засели в обороне в домах и в ДОТах, но к утру началось преследование бежавших. Во время массового побега удалось вырваться в лес примерно половине заключенных, остальные были в основном перебиты пулеметным огнем в тот момент, когда беглецы пересекали насыпь железнодорожного полотна. Те, кто физически не смог бежать и остались в лагере (обессиленные голодом пожилые и больные узники), а таких было примерно тридцать человек, в том числе и мой дядя, строитель Кравец, были на следующий день частью повешены , а частью расстреляны полицаями прямо в лагере. Немцы оставили в живых, до поры до времени, только несколько нужных им специалистов.
Г.К. - Что происходило после побега?
Г.И. - Немцы сразу объявили по всей округе, что за каждого
пойманного еврея, живого или мертвого, будет выдана награда -
мешок муки и десять килограммов сахара, и началась тотальная
облава, в которой кроме немцев, литовцев-карателей и белорусских
полицаев, участвовали многие местные крестьяне, польстившиеся на
эту муку и сахар. Все кинулись за нами в погоню. Беглецы до
начала преследования имели фору по времени, где-то часов восемь,
но сколько может пройти изможденный голодом и каторжным трудом
до предела человек, ночью, в незнакомом лесу? В любую сторону,
куда не пойдешь - все равно смерть. Некоторые, не зная
местности, в темноте сделали круг и к утру снова вышли в район
лагеря, где были схвачены и расстреляны. Когда наша группа, уже
смешавшаяся с другими беглецами, бродившими в поисках спасения в
лесах, все-таки дошла до партизан, то партизаны, отобрав к себе
всего нескольких человек, сказали остальным - "Дальше
спасайтесь, как сможете", и ушли в темноту. Группы беглецов
рассыпалась на более мелкие, каждая уходила в свое выбранное
направление.
В кольце облавы бродили группы евреев по 5- 10 человек, в надежде уйти подальше от этих проклятых мест. На третий день после побега я совершенно случайно нтнулся в лесу на своего младшего брата Израиля, который находился в невменяемом состоянии, был в шоке. Во время побега Израиль попал под пулеметный огонь из ДОТа, на его глазах были убиты десятки человек, и его психика в какой-то момент надломилась от увиденной жуткой картины. Сам он уцелел под пулями, скитался в лесу один и питался ягодами. Он с трудом меня узнал, был в помутненном сознании, отказывался идти со мной, и мне пришлось вести его за собой на ремне. Мы уходили от облавы вчетвером: я, брат, мой земляк и товарищ Борис Гинзбург, с которым вы уже встречались, и Гольдман.
У меня и у Бориса были ножи. Решили идти по партизанским следам, по хуторам. По дороге нашел фляжку, которая в темноте своим силуэтом могла сойти за гранату, так ночью подбирались к крайней хате на хуторах, я долбил этой фляжкой в окно и кричал - "Давай хлеб, а то сейчас гранату в дом брошу!". Шли вдоль железной дороги, и в районе станции Ловча увидели в темноте группу спящих полицаев, человек пятнадцать, лежавших кругом на земле в своей черной форме.. Говорю Гинзбургу - "Давай подползем и перережем ближних, схватим оружие, а затем убьем остальных, сколько успеем". И тут мой брат стал громко протестовать. Кто-то из полицаев услышал его голос, проснулся, и кричит соседу по-польски - "Антек! Там кто-то прячется!". Мы побежали назад к железной дороге, а по нам стали стрелять полицаи, но никого не задело. Ушли в лес, стали снова высматривать следы партизан, Гинзбург налево, я направо, но ничего не обнаружили. Возле деревни Пужичи переправились через реку, а навстречу нам идет местный белорус. Спрашиваем его - "Немцы и полицаи есть в селе?" - "Нет. Идите спокойно". На мокрой земле заметили следы подошв от немецких сапог, и мы подумали, что, возможно, это прошли партизаны. Мы двинулись по следам, перед нами поле, а в кустарнике, спиной к нам, лежат девять партизан и наблюдают за деревней. Мы подошли сзади вплотную, они нас не заметили, и когда я их окликнул , то вся группа моментально обернулась и направила на нас оружия - "Стоять! Кто такие?!"
Я сказал по-русски, что мы евреи, бежали из концлагеря в Ганцевичах, что мы комсомольцы и хотим воевать, попросил - "Возьмите нас к себе! Мы все, что надо выполним!", а они рассмеялись в ответ. И тут старший из них говорит нам - "Идите в село, на мельницу, узнайте, сколько муки скопилось и когда собираются ее вывозить. Да не бойтесь, там немцев нет! Как задание выполните, тогда решим, взять вас к нам или нет". Стало понятно, что партизаны решили от нас просто отвязаться.
Но теплился какой-то лучик надежды, а может, действительно, проверят, на что мы способны и возьмут к себе?... Пошли с Борисом вдвоем вперед, а брата и четвертого товарища, пройдя несколько сотен метров, мы решили оставить в поле, сказали им затаиться, так надо, если убьют, то пусть только меня и Гинзбурга, а не всех четверых.
К селу подходим, оставалось метров двести до крайних домов, а в селе уже поднялась суматоха. Мы видели вооруженных людей бегущих к нам навстречу ... Но идти то надо, а как иначе доверие у партизан заслужим... Прошли еще сто метров, и тут поднялась стрельба. По нам стреляют... У меня на плечах было наброшено одеяло, так его прострелили в трех местах. Мы побежали по полю зигзагами, в рощу, сделали крюк в сторону, но когда вернулись на то место, где оставили брата и Гольдмана, то никого не обнаружили. И партизан мы тоже не нашли. Стало смеркаться, и я с Борисом ушел вглубь леса по партизанским следам. Погони из Пужичей за нами не было. А утром мы нарвались на тех же партизан, сами вышли на них. Старший подошел, похлопал меня по плечу - "Молодцы!". Я спросил его - "А где мой брат?" - "Уже в нашем лагере. Я слово держу, обещал вас к себе взять, значит пойдете со мной". ( На самом деле мой брат спрятался на одном из хуторов, и я вскоре его сам нашел). Мне, прямо на месте, дали обрез винтовки, ленту в которой было восемь патронов и четыре гранаты. Борису тоже дали гранаты.
Я сказал старшему, что готов первым идти в любой бой, на что он ответил - "Хорошо, там посмотрим". Двое суток мы шли до отряда, по дороге мне и одному партизану довелось на одном из хуторов обнаружить одиночного немца, который спрятался в сарае.
И мы сожгли этот сарай вместе с немцем....
Когда шли в партизанский лагерь, то наткнулись на группу евреев, таких же, как и мы, бежавших из Ганцевичей. Они с завистью смотрели на нас, но я не мог сказать старшему партизану, мол, "вы их тоже возьмите, иначе они погибнут". Кто бы меня послушал?
И то, что меня и Гинзбурга, безоружных, партизаны взяли к себе, так это просто везение. Старший из партизан оказался начальником штаба отряда и "скрытым" евреем. Бывший летчик, лейтенант Удовиков. И чтобы там сейчас не писали, что он был "чистый белорус" и отчество у него "Карпович", я то точно знаю, что Удовиков был еврей и что он пытался в силу своих возможностей хоть как-то помочь своим несчастным соплеменникам, обреченным на гибель... И не будь он евреем, я не уверен, чтобы в тот день партизаны взяли бы нас с собой... Пришли в партизанский лагерь, где бойцы были размещены в шалашах, и Удовиков повел нас к командиру отряда, к Герасимову.
Г.К. - Что это был за отряд? Кто составлял его костяк?
Г.И.- Командовал отрядом бывший старший сержант Красной Армии
Мишка Герасимов. В начале войны он попал в плен, и когда из
лагеря военнопленных в Бяла-Подляске был совершен массовый побег
- 3 000 пленных одновременно бросились на пулеметы и на ряды
колючей проволоки, то Герасимову удалось уцелеть во время этого
побега и с группой выживших товарищей переправиться через Буг,
уйти на восток и добраться до пинских лесов. Здесь Герасимов
решил перейти к партизанской борьбе, объединив вокруг своей
группы других красноармейцев: "окруженцев" и бежавших из разных
лагерей. Таких, летом сорок второго года, в отряде было человек
пятьдесят. Другая, вторая по численности группа партизан отряда
состояла из профессиональных уголовников, сидевших до войны в
Брестской тюрьме. Это были одесские, киевские и харьковские
воры, перебравшиеся на бывшую территорию "панской Польши" в 1940
году, вскоре после присоединения западных земель, в надежде
"потрясти буржуев". Уже 22-го июня немцы их выпустили из тюрьмы,
они дружно осели в Бресте и снова принялись воровать и грабить.
Но у немцев "порядок есть порядок", и после того, как немцы
расстреляли несколько уголовников за разбой и грабежи, "шлепнули
на месте", вся эта воровская шобла подалась в леса, решив
отсидеться подальше от немецкой полиции, и со временем
присоединилась к отряду Герасимова. Так и получилось : половина
отряда - "зеки"-уголовники, вторая половина - "кадровики РККА".
Летом сорок второго в отряде насчитывалось всего чуть больше ста
человек, и местных белорусов среди них было меньше десятка.
Большинство партизан-"кадровиков" были русскими по
национальности, но был один кавказец, несколько казахов и
узбеков , несколько украинцев, один прибалт, и человек пять
евреев из красноармейцев-"восточников", старавшихся скрыть свою
национальность, например, как парень по фамилии Каплун или наш
отрядный оружейный мастер... Отряд был поделен на четыре взвода,
которыми в тот период командовали: 1-м - Семенов, 2-м - Кокшин,
3-м - партизан по прозвищу "Пушкин", а фамилию четвертого
взводного я сейчас постараюсь вспомнить...
Со временем наш отряд по численности разросся до бригады, Мишке Герасимову приказом с Большой Земли присвоили звание подполковника и назначили комбригом, и командование нашим отрядом принял на себя Кокшин. В этом отряде мне довелось провоевать свыше полутора лет, быть разведчиком и минером-подрывником .
Но был период, что я ушел из отряда Герасимова и присоединился к еврейскому партизанскому отряду Боброва.
Г.К. - В налете на Ваше родное местечко Ленин Вы принимали
участие?
Г.И. - Поскольку я был местным, то в операции по захвату Ленина
меня назначили связным-проводником. И поверьте, это был для меня
очень тяжелый день. Вернуться в родное местечко, заранее зная,
что вся твоя семья уже расстреляна и лежит в могильном рву на
окраине, ... это не просто. Но мы отомстили палачам.
Гебитскомиссар от нас чуть не ускользнул. Когда окружили его
дом, то внутри его не заметили, и мы подумали, что эта сволочь
успела сбежать, но все же мы его обнаружили и убили.
Г.К. - По накалу боев осень сорок второго года была самым
тяжелым периодом для Вашего отряда?
Г.И. - Трудно определить, какой период был самым трудным и
кровавым.
Например, бои в блокаде зимой и весной 1944 года в районе Днепро-Бугского канала были для нас тяжелейшими, мы потеряли там очень многих бойцов.
Да и до этого, помимо обычных боев, отряду пришлось вжвать и сражаться в двух крупных немецких блокадах, когда немцы пытались тотально истребить партизан в Пинских лесах. Как вспомню... Нас загоняли в болота, и мы шли по горло в воде, по топям, на прорыв из окружения. Но осенью сорок второго бои следовали один за другим, передышка наступила только в декабре. А так, каждый день новые задания. Никогда не забуду, как еще до атаки на Ленин, мы штурмовали станцию Синкевичи. Бойцы моего взвода окружили здание железнодорожного вокзала, но немцы нас заметили и открыли огонь, забаррикадировавшись внутри вокзала. Партизаны подползли к окнам и забросали обороняющихся гранатами. На рельсы положили шпалы, чтобы не дать уйти со станции ни одному из стоящих на путях эшелонов, а по нам остервенело стреляют со всех сторон. Добрались до первого паровоза, а на нем машинист, местный белорус, спросили его - "Что везешь?", а он говорит нам, что весь состав состоит из вагонов с боеприпасами, и только в трех последних вагонах находятся немецкие солдаты - "живая сила". Мы подожгли вагоны со снарядами, боеприпасы стали рваться вдоль всего состава, и тысячи осколков смертельным веером накрыли все вокруг, задевая и нас, и отстреливающихся немцев. Среди нас был партизан, еврей-"восточник" по имени Борис, мужчина средних лет, бывший научный работник, очень умный и смелый человек , всегда искавший книги в захваченых селах . Ему осколком распороло живот, кишки вывалились наружу. Бориса отнесли в сторону. Он лежал на земле, и не терял сознания.
Я стоял рядом с ним, кругом настоящий ад - все горит и взрывается, и не знал, как мне помочь тяжелораненому товарищу. Подошел к нему наш командир Мишка Герасимов, склонился и сказал - "Прощай, Борис. Ты свое за Родину уже отвоевал", обнял его, потом встал и выстрелил Борису в голову из пистолета, прервав его невыносимые муки...
Мы отходили в лес, оставив за своими спинами горящие развалины, еще недавно называвшиеся железнодорожной станцией Синкевичи, и мне было трудно совладать со своими эмоциями, вроде и радовался, что сегодня лично несколько немцев и полицаев убил, отомстил за своих, но почему-то переживал, что мне снова пришлось стрелять в людей... Но прошло совсем немного времени, и мое сердце полностью ожесточилось и превратилось в камень, по отношению ко всем, кто находился не на нашей стороне.
Г.К. - Вы в отряде были минером-подрывником, и на Вашем личном
счету 7 подорванных и пущенных под откос эшелонов противника.
Цифра немалая. Расскажите об этом аспекте "своей партизанской
войны".
Г.И. - Главной проблемой для подрывников было незаметно подойти
к полотну железной дороге, и после подрыва уйти без потерь.
Немцы тщательно охраняли магистраль, на безлесных участках были
оборудованы ДЗОТы и пулеметные блок-посты для контроля подходов
к железной дороге. Вырубался лес вблизи от полотна, немецкими
саперами "для нас" ставились мины-сюрпризы или заграждения из
колючей проволоки, также заминированные. Устраивались ловушки с
сигнальными ракетами. Постоянное патрулирование на дрезинах и
пешими патрулями, перед воинским эшелоном могли пустить цистерны
с балластом или "ложный состав". Так что, "скучать в засаде и
зевать" нам не приходилось. Мины мы подрывали проводом или
бикфордовым шнуром, и поэтому, приходилось всю ночь лежать рядом
с рельсами и "ждать своего эшелона", а в десяти метрах от тебя в
это время шагают "взад-вперед" немецкие патрули. Работа
подрывника требовала стальных нервов и выдержки. Во второй
половине сорок третьего года из Москвы стали присылать
мины-магнитки, и мины нажимого действия , примерно 25
сантиметров длинной , замаскированные под кусок дерева, и если
паровоз "наезжал" на такой заряд, то мина срабатывала и состав
летел под откос. После каждого взрыва, по нам и по всем
окрестным лесам открывался бешеный огонь, немцы организовывали
облаву, нас загоняли в болота, накрывали группу подрывников
минометным или пулеметным огнем. На одной такой операции мне
осколок мины попал в ногу, мы забрались в непроходимую топь,
переждали обстрел, и когда выползли на какой-то болотный
островок, то я увидел, как осколок "выпал" из раненой ноги... У
нас в отряде была своя мастерская по изготовлению мин, которые
получались не хуже заводских, но были случаи, когда наши
подрывники, проверяя мину-самоделку, взлетали на воздух,
подрывались на "собственном изделии".
Несколько раз мимо нашего отряда в 1943 году проходили "московские" подрывники, группы диверсантов с Большой Земли, но они действовали самостоятельно и в нашем лагере не останавливались.
Г.К. - Чем Вы были вооружены?
Г.И. - У меня, после обреза, врученного при первой встрече с
партизанами, следующим оружием был танковый
пулемет Дегтярева с диском на 64 патрона. С ним я никогда не
расставался. Потом убил как-то немца-офицера, снял с него
пистолет, и он всегда был при мне. Ну, и, конечно, были гранаты
и штык.
Г.К. - Если отряд почти наполовину состоял из бывших бандитов и
уголовников, то как Герасимову удавалось поддерживать дисциплину
в отряде?
Г.И. - "Бывших бандитов" не бывает, уркаганы оставались урками и
в лесу. Вся дисциплина строилась на том, что за малейшую
провинность или оплошность следовало одно неминуемое наказание -
смерть. Примеры привести? Пьяный партизан заснул на посту, и тут
командир стал обходить дозорных с проверкой. Забрал у спящего
винтовку, вытащил "наган" из кобуры и сразу выстрелил прямо в
затылок. Даже будить перед смертью не стал. Наутро собрали весь
отряд и сказали, что любого, кто заснет на посту - ждет то же
самое. А зимой, на морозе, в передовом дозоре, находясь в ночном
лесу, всякое могло случиться. Напряжение сильное. И как-то у нас
один партизан случайно выстрелил. Пришел заместитель командира
отряда Петр Паталах, стал нюхать стволы винтовок у всех, кто
находился на охране лагеря. Определил, из какого ствола
стреляли, и сразу "поставил к стенке" бойца, который этот
выстрел непроизвольно сделал...
И за "длинный язык" расстреливали... Вот такие в партизанском лесу были законы.
Больше продолжать с подобными примерами я не хочу, вам и без меня уже, наверное, немало бывшие партизаны рассказали, так что, я думаю, общее представление вы имеете.
Г.К. - А почему из отряда Герасимова Вы ушли в отряд Боброва?
Г.И. - В ноябре 1942 года началось изгнание евреев из
партизанских отрядов в пинских лесах. Просто "выбрасывали"
людей, предварительно забрав у них оружие. Потом говорили - "Ты,
жидяра, за нами не ходи, а то пристрелим!". В нашем отряде уже
было человек сорок евреев, кроме бежавших из Ганцевичей и
различных гетто, к нам в отряд пришла со своим оружием отдельная
боевая группа, составленная из беглецов с Кобринского гетто. И
так постоянно приходилось слышать у партизанских костров, про
"жидов недорезанных", а тут ненависть к евреям захлестнула через
край. И хотя из нашего отряда выгнали всего лишь нескольких
евреев, но другие, в знак солидарности и устав от постоянного
унижения по нац. признаку, ушли вслед за ними, или пытались
добраться до Восточной Белоруссии, где антисемитизм в
партизанских отрядах был на порядок ниже. Так, например, мой
старший брат Эфраим ушел в минскую партизанскую зону и погиб на
одном из заданий. Герасимов и Удовиков, несмотря на упорную
попытку Паталаха избавиться от всех евреев, решили оставить в
отряде большую часть евреев-"западников". Из всех евреев Паталах
терпел только моего товарища Бориса Гинзбурга, а к остальным
относился с плохо скрываемой ненавистью. Герасимов понимал, что
изгнание людей без оружия из отрядов грозит им возможной
гибелью, и хотел "обойтись малой кровью", спасти большинство
своих евреев-партизан, но "часть балласта сбросить". Но моего
младшего брата выгнали из отряда ...
И я попросил Герасимова отпустить меня вместе с братом.
По лесам бродило немало безоружных евреев, пытаясь выжить в лесу, где голод и "двуногие волки" были опаснее любого дикого зверя.
Группа евреев из местечка Погост, примерно 50-60 человек выживших в гетто и лагере, организовала свой отряд, и я с братом примкнул к ним, тем более, некоторых ребят из этого отряда я знал еще по совместному побегу из ганцевического концлагеря.
Отрядом, получившим название - имени Кагановича, командовал Зандвайс, а после его гибели Давид Бобров, (с ним вместе в отряде был его родной брат и молодая беременная жена). В отряде находилсь на тот момент примерно сто человек, все евреи, только комиссар, как мне помнится, был белорусом. Но отряд был "полубоевой"-"полусемейный", у партизан Боброва было всего тридцать винтовок, и не было ни одного пулемета, кроме моего ТПДегтярева. Слабое вооружение сильно ограничивало активную боевую деятельность отряда. Меня Бобров назначил начальником разведки отряда. Мы добывали и собирали оружие, а главное, "по наводке" убивали полицаев, участвовавших в расстрелах евреев. Патроны экономили, и пойманных палачей-полицаев приходилось убивать штыками, не поднимая лишнего шума. В отряде Боброва это было частью моей "основной работы" - резать этих выродков-предателей. Но прошло несколько месяцев, и к нам в отряд пришел Удовиков с группой бойцов, то ли с задания шли, то ли специально пришел со мной поговорить, но Митя Удовиков позвал меня назад в герасимовский отряд. Я ответил, что без брата никуда не пойду, и Удовиков согласился , забрать меня вместе с братом. Отряд Боброва к тому времени окреп (в нем было уже около двухсот человек), неплохо вооружился, и командир не возражал против моего "возвращения в родные пенаты". Потом началась очередная немецкая блокада, "герасимовцы" ушли к Днепро-Бугскому каналу, а отряд Кагановича провлся восточнее, и я их уже не видел, а в начале сорок четвертого начальству не понравилось, что есть отдельный еврейский отряд, и по приказу командира соединения "бобровцев" расформировали и распределили по различным бригадам.
Г.К. - А были какие-то объективные причины изгнания из отрядов в
1942 году?
Г.И. - Сказать, что партизаны тогда сильно голодали и, не имея
выбора, так избавлялись от "лишних ртов", я не могу. В тот
период мы не находились в блокаде, все происходило на территории
"партизанского края", который немцы повторно взяли под свой
контроль только в январе сорок третьего. И оружия для новичков
хватало... Да, конечно, некоторые из бывших кадровых командиров
и красноармейцев воспринимали нас как "западников", которым
нельзя сразу доверять, да, был определенный процент евреев,
которые, сбежав из под немецкого расстрела, не стремились взять
в руки оружие и мстить, а надеялись пережить войну, укрываясь в
лесах и после попытаться найти своих родных, а вдруг еще кто-то
спасся... Но, все это слова. Если уже приняли в отряды людей, то
гнать их снова, голодных и безоружных - это предательство,
другими словами - подлая акция, спланированная кем-то из
партизанского начальства. Когда в январе немцы снова зачистили
Ленинский район, то из тех, кто был в отрядах, с оружие в руках,
из кольца блокады прорвалась половина, а что говорить о тех,
кого немцы вылавливали по лесным еврейским семейным лагерям, о
тех, кто даже не смог перед своей гибелью хоть раз выстрелить по
врагу... Там никто не уцелел.
Понимаете, эта "еврейская тема" в партизанских отрядах до конца не утихала в лесах вплоть до самого соединения с частями регулярной Красной Армии. Когда отряд Герасимова стал бригадой, то имел в своем составе несколько отдельных отрядов, и я оказался в отряде имени Калинина под командованием Кокшина, то евреи составляли 30% личного состава отряда. И все равно, как партизаны самогонки напьются, так начинались "выступления" на тему - "проклятые жиды", и так далее... Я иногда поражался, глядя на некоторых своих боевых товарищей, с кем мы вместе ходили на задания, в разведку и на "железку", вместе голодали, тонули в болотах и рядом шли в атаку на смерть. Утром, когда протрезвеет - ты ему лучший друг и чуть ли не брат родной, а как зенки самогоном зальет - сразу ты для него "пархатый".
А потом, бывало, что на задании, продолжалось "выяснение отношений"...
Давайте, ваш следующий вопрос...
Г.К. - Из рассказа Вашего товарища Гинзбурга я знаю, что
несколько раз, находясь в кольце немецкой блокады, отряд был на
грани гибели от голода. Как бойцам удавалось сохранить волю к
сопротивлению в таких тяжелейших условиях ?
Г.И. - В 1943 году нас блокировали мадьяры, которые воевали
ничем не хуже немцев.
В атаку на нас они шли в рост, пьяные, не обращая внимания на потери. Загнали нас в топи, перекрыли все тропы в болотах. В отряде не осталось продовольствия, сохранилось только четыре мешка картошки, возле которых выставляли охрану. Картошка предназначалась только для раненых. Мы пухли от голода, у всех цинга, варили дубовый отвар и пили его. А потом... вообще ничего не осталось, ни крошки. Тогда партизаны пришли к Герасимову и спросили - "Чего ждем, Мишка, почему не воюем? Ждем, пока с голодухи все не передохнем? Так пусть нас лучше в бою убьют!". Обстановка накалилась, голодные и измученные бойцы почти были готовы к бунту. Герасимов сразу приказал отправить на "железку" группу из 25 человек. Я был в этой группе. Мы перебили мадьяр на двух блокпостах на подходах к железнодорожной магистрали, захватили их оружие, а остальные мадьяры, увидев, что мы захватили эти "блоки", подумали, что к партизанам подошло серьезное подкрепление, решили не испытывать судьбу и венгры сняли блокаду. Мы без боя вошли в одно из сел, а там - еда!..
Любая немецкая блокада требовала от нас неимоверных сил и величайшего напряжения, чтобы вынести все лишения и выстоять... Сейчас вспоминаю, в каких условиях приходилось воевать, и самому не верится, что все это я смог перенести...
Зимой сутки стоять по горло в болотной воде... Не есть ничего по пять суток...
Как-то, когда пришлось держать оборону в залитом водой бункере, ночью я заснул сидя, а утром кричат - "немцы идут в атаку!", я пытаюсь подняться, и не могу, - мои ноги были по колено закованы в лед, и другой боец прикладом разбивал этот лед, чтобы я смог сделать хоть один шаг.
Г.К. - Были случаи, что кто-нибудь, не выдержав испытаний
голодом и блокадой, пошел сдаваться к немцам в плен?
Г.И. - Я о таких случаях не слышал. Кстати, я не помню, чтобы и
к нам кто-то из полицаев перебегал. Полицаев вообще в плен не
брали, в смысле, в живых не оставляли. С ними разговор был
коротким - быстрый допрос, и "в расход". Патроны на полицаев не
тратили, убивали штыками. И мне приходилось закалывать полицаев,
и не раз, и не два.
Немцев, взятых в плен, могли отправить в штаб бригады или соединения, а полицаев нет. Любого попавшего в плен партизана немцы и полицаи убивали, забивали насмерть.
У нас один партизан смог убежать из плена, так ему в отряде не доверяли, и оружия не возвращали, следили за каждым его шагом, поскольку сам факт, что он, побывав в лапах у немцев, остался жив, казался нам невероятным.
Г.К. - Что происходило с бригадой Герасимова во время немецкой
блокады на Днепро-Бугском канале в начале сорок четвертого года?
Г.И.- Вся линия канала, а это около двухсот километров, была под
контролем партизан, и немцы не могли смириться с потерей такого
важного участка. Зимой 1944 года началась очередная блокада.
Сначала на нас пошли две мадьярские дивизии. Мы заняли оборону в
специально приготовленных бункерах, но мадьяры на участке
обороны нашей бригады ломились вперед , не обращая внимания на
потери. Надо отдать должное их смелости. Позже к мадьярам на
помощь подошли со стороны Ковеля две дивизии СС, и нам пришлось
туго. Немцы разбивали наши бункеры артогнем, засыпали оборону
минами из многоствольных установок, бомбили наши позиции. Нам
пришлось отойти на второй рубеж обороны, ближе к Припяти, но и
оттуда нас выбили. Артиллерийский смерч сметал все на пути,
например, в соседнем бункере, после прямых попаданий снарядов и
мин из 26 партизан в живых остался только один, тяжелораненый.
Наш бункер был крайним на фланге, и одним утром, во время
артналета, рядом со мной раздался взрыв и я потерял сознание.
Очнулся, ничего не слышу, смотрю вперед, а к нашей траншее немцы
идут цепями. Я стал косить их из своего ПД, диск кончился, кричу
второму номеру - "Степа, патроны!", а рядом никого из живых нет
...(потом узнал, что пока я лежал без сознания, был отдан приказ
отойти с позиций). И я побежал с пулеметом назад.
Нарвался на двоих партизан, они, правда, не меня ждали, а получили приказ, любой ценой вытащить мой пулемет. Началась пурга, и под ее прикрытием мы оторвались от немцев. Потом был прорыв на юг, через Припять на соединение с частями Красной Армии. Несколько бригад, включая нашу, вырвались из кольца на территорию Западной Украины, но какая-то часть уцелевших партизан из двух бригад соединения осталась в болотах, пережила блокаду в районе канала, и продолжила партизанскую войну.
Г.К. - Что происходило дальше, после соединения?
Г.И. - Из пинских партизан, вышедших к своим, была организована
отдельная специальная бригада по борьбе с националистами, с
"бандеровцами". Армия выделила грузовики, нас посадили на машины
и мы занялись зачисткой недавно освобожденной территории от
всякого рода бандитских партизанских формирований. В лесах
засели "бандеровцы", "бульбовцы", группы "зеленых" из бывших
полицаев, немцы-"окруженцы", и со всем этим сбродом нам пришлось
воевать. Кокшин возглавил отряд из 150 человек, мы получали
приказ на прочесывание определенного района, заодно занимались
выселением бандитских пособников из мятежных сел. На сборы
давали им тридцать минут, силой сажали в грузовики и отвозили на
станцию. Там целые деревни потом оставались пустыми. Занимались
мы "лесной зачисткой" где-то пару- тройку недель. Наша группа
уничтожила человек 60-70 бандитов, но и у нас было много
раненых. Потом бригаду расформировали, и партизан распределяли,
кого куда: кого-то, по желанию и согласию, отправляли на
советскую или милицейскую работу в освобожденные районы, а
партизанскую молодежь передавали в армейские запасные полки.
Г.К. - Я тут среди Ваших фотографий приметил одну, на обороте
написано 1944 год. Вы в партизанской одежде, а на груди у вас
орден Славы. Партизан очень редко награждали таким орденом. Как
Вы его заслужили?
Г.И. - Когда спецбригаду расформировали, то армейское
командование решило направить группу партизан в немецкий тыл, на
север, за Припять. Несколько армейских групп погибло при попытке
пробраться за канал и взять "языка", так решили на это задание
послать партизан, хорошо знающих этот район. Нас отобрали девять
человек, нам даже выдали примитивные глушители для двух
винтовок. На рассвете мы пересекли реку и продвинулись вглубь,
где наткнулись на немецкие бункера и блиндажи, охрану которых
несли патрули с собаками. Была ясно, что это штаб, не из самых
захудалых. Мы отошли в болото, переждали там световой день, а
ночью пробрались к штабному бункеру, в котором находился узел
связи. Зарезали без шума 15 человек, ... вот что значит -
опыт...
Взяли мы в плен двоих офицеров, и потащили их через болото к реке. Один из них был жирным, откормленным боровом, он брыкался, идти не хотел, и его мы зарезали, а второго "языка"-офицера мы благополучно доставили за речку, через линию фронта.
Я даже этого "языка" водкой из своей фляжки напоил, чтобы он при переправе в ледяной воде не окочурился. Нас привезли в штаб армии, вручили всем девятерым ордена Славы, там я и сделал фотоснимок, который вы держите сейчас в руках.
Г.К. - Какими наградами Вы еще были отмечены, кроме ордена Славы
3-й степени?
Г.И. - Когда воевал в партизанах, то был награжден медалями "За
Отвагу", "За
боевые заслуги" и "Партизану ОВ -1й степени", но эти медали
мне вручали уже в 1945 году в Минске. Потом , когда служил в
армии, в "заградителях", где наград не жалели, то был награжден
двумя орденами Красной Звезды и орденом Отечественной Войны 1-й
степени, который я получил за подбитый немецкий танк в боях на
Огре, где меня тяжело ранило.
Г.К. - Как понимать слово "заградитель"?
Г.И. - После выполнения задания за Припятью, мне сказали, что я
свободен, могу ехать в отпуск куда захочу, а там, дальше, на
месте решат мою судьбу. Но мне некуда было ехать, и я попросил
направить меня добровольцем в действующую часть. Но отправили
меня в запасной полк, где почти два месяца нас гоняли, как
хотели. Я не привык к армейской дисциплине, меня коробило, когда
требовали отдавать честь каждому встречному тыловому старшине
или лейтенанту. Кормили в этом запасном полку почти как в
тюрьме, мы получали на сутки 300 грамм хлеба, а в обед на каждые
десять человек ставили кастрюлю кипяченой воды, которая здесь
называлась "супом". Меня все это стало угнетать, и тут приехал
"покупатель" в звании подполковника. Он отобрал по списку восемь
человек, все из бывших партизан, и нас перевезли в другое место,
где стали прилично кормить. В течение двух недель мы проходили
усиленную подготовку, а потом нам объявили, что мы зачислены в
штат отдельной армейской штурмовой роты в качестве
"заградителей". Рота была в составе 61-й Армии, и вместе с ней
мне пришлось участвовать в боях в Прибалтике и в Польше.
Штурмовая рота являлась штрафной, и на каждый взвод, состоявший
из 60-80 штрафников, приходилось по три обычных советских
солдата-"заградителя", которые в бою шли в десяти метрах сзади
цепи атакующих и имели приказ - стрелять в каждого штрафника,
кто побежит назад или попробует перебежать к немцам. К слову
сказать, по своим стрелять ни разу не пришлось. Каждый
"заградитель" был вооружен ручным пулеметом, гранатами, но я
имел еще два пистолета. Всего в постоянном штате этой отдельной
штурмовой роты числилось 18 офицеров и солдат. Помню свой
"первый набор", когда в роту привезли искупать вину кровью
"власовцев", еще одетых в немецкую форму. С каждым из них
беседовали два офицера: замполит и заместитель командира, а
потом они, "власовцы", переодевались в красноармейское
обмундирование без погон, и зачислялись в роту. Номер дивизии,
которой была придана эта рота, кажется, был - 291-я СД. Сейчас
уже затрудняюсь точно вспомнить номер.
Г.К. - Какие потери несла штурмовая рота?
Г.И. -Я за полгода в этой роте пережил семь составов. Пока
доходили до цели, выполняли поставленную задачу, целых почти
никого не оставалось, ни штрафников, ни штатных бойцов. К вечеру
старшина привезет еду на всех, а нас за истекшие сутки всего
половина осталась. И так, когда в наступлении, почти каждый день
получалось... Отведут на пополнение, привозят новых штрафников и
все снова повторяется в этой кровавой круговерти... В одной
атаке нас осталось в строю всего семеро из роты, все раненые, и
нам пришлось отходить под немецким натиском. Танковая
контратака... В этом бою меня снова ранило.
Г.К. - Как это случилось?
Г.И. - Руку перебило осколком, но я еще продолжал стрелять. До
утра истекал кровью. Рука опухла, боль страшная. Пошел в тыл,
увидел арткорректировщика, который мне сказал, что где-то
неподалеку видел санинструктора, и показал направление, куда
идти.
Я с трудом нашел какого-то военфельдшера, попросил - "Перевяжи", а он меня спрашивает - "А ты с какой части?". Знаете, как нередко на передовой бывало, "чужим ходячим раненым " медпомощь не оказывали, говорили - "иди и ищи свою санчасть".
Я вытащил пистолет - "Пристрелю, как собаку!", и военфельдшер меня моментально перевязал, и сказал, где расположился санбат дивизии. В санбате сразу хотели отрезать раненую руку, но старый врач возмутился - "Зачем ампутировать!?", занесли в "операционную", а там на нескольких столах в ряд хирурги кромсают скальпелями и "штопают" раненых. Мне дали наркоз - эфир, но я все равно долго не мог впасть в забытье. На следующий день меня с другими ранеными закинули в машину и повезли в госпиталь, дальше в тыл. Госпиталь был размещен в здании костела, в который набили сотни раненых. Духота, крики, мат - никто не подходит... И тут начался немецкий артобстрел. Снаряд попал прямо в стену, она рухнула и засыпала угол, в котором находился медперсонал. Мы пытались выбраться из этого здания, чтобы спастись от точного артогня, раненые лезли друг через друга... Подогнали машины, кто-то сам забрался, кого-то забросили в кузов как дрова, но нас вывезли из под огня в другой госпиталь, размещенный в здании школы. Мое состояние ухудшилось, да еще опухли ноги, я совсем не мог ходить. На мое счастье, как раз в это время в госпиталь прибыла бригада опытных фронтовых хирургов, чтобы прооперировать раненого генерала. Госпитальные врачи показали им проблемных раненых, и меня в том числе, и вскоре меня снова взяли на операционный стол. Через 3 недели санпоездом меня отправили в тыл страны. Приезжаем в Москву, говорят - нет свободных мест в госпиталях, прибыли в Куйбышев - там та же история, и только в Чебоксарах нас разгрузили и разместили в местном госпитале. Здесь меня снова оперировал хирург, минский еврей. Выписали из госпиталя, дали инвалидность, комиссовали из армии, я добрался до Москвы, остановился там, и вроде уже нашел, где жить и работать, но меня потянуло домой, в Белоруссию. Приехал в Минск, пришел в еще действующий отдел Белорусского штаба ПД, где мне выдали партизанские документы и награды, справку, и солдатское жалованье за почти два года войны в лесах. Сразу вокруг появилось с десяток каких-то "новых друзей", пошли в коммерческий магазин, набрали колбасы, водки, хлеба, одним словом, погуляли, отметив "возвращение живым партизана на Родину". На следующий день в карманах уже не осталось ни рубля, только "уцелели" продовольственные талоны на несколько недель. Потом и эти талоны закончились. Пошел работать, через год поступил учиться на юридический факультет Университета.
Так начиналась для меня мирная жизнь...
| Интервью и лит.обработка: |
Григорий Койфман |
* Оригинал на сайте Я помню.
|
Поделитесь своими впечатлениями и размышлениями, вызванными этой публикацией. |
