В лагерях Транснистрии, куда были депортированы евреи Северной Буковины и Бессарабии, бесчинствовали приспешники немецких фашистов - румынские войска. Судьба находившихся там несчастных людей была предрешена: быстрое вымирание от голода, холода и эпидемии тифа. События, о которых я, живой свидетель, рассказываю, происходили в 1942 году селе Мурафа, Шаргородского района. В селе мой отец – д-р Кремер Игнац, был единственным врачом. Он посещал всех больных (а их было много - свирепствовал сыпной тиф). Не было ни лекарств, ни антисептиков, поэтому вскоре он сам заразился и в течение 10 мучительных дней, в возрасте 35-ти лет скончался на моих глазах. Это случилось 21-го мая 1942-го года.

Вспоминаю то время, когда я оказался в сиротском доме, благодаря тому, что моя мама Леа им руководила. Туда принимали только круглых сироты, и я был исключением. Дети приходили туда ради того, чтобы поесть. Помню, мы всегда оставались голодными после этого кормления.… Однажды нам раздали по одному пирожку с горохом. Это было праздником, как будто нас угостили лучшим куском торта. Ночевать сироты уходили кто куда, а на утро собирались в наш дом, чтоб получить миску каши и кусочек хлеба. Запивали просто кипятком в лучшем случае с маленьким кусочком сахара.

Одного из нас звали Шлойме. Он был одним из старших среди нас, но такой тощий и маленький, что все мы его называли не Шлойме, а Шлоймеле. Он был из очень религиозной семьи и часто убегал от нас к своим на молитвы. Мне запомнились его небольшие пейсы. Особым уважением он пользовался среди нас за то, что находя клочок бумаги, он огрызком карандаша мгновенно превращал найденный клочок в прекрасный рисунок. В один из дней скончался от сыпного тифа его дедушка и нашему Шлоймеле достался в наследство перочинный ножик покойного. Этот ножик вызывал у всех нас сильную зависть, но Шлоймеле никогда не уступал нашим просьбам и никому не доверял своё сокровище ни на минуту. С затаённым дыханием мы наблюдали, как он отрезал нетолстые ветки верб, в изобилии растущих в этих местах, и вырезал из них дудочки-свистульки. Он также вырезал на зелёной кожуре веток узоры, выковыривал лишнее, и получалась такая красота, что невозможно было насмотреться ею. Мы все старались достать всякие лезвия, всё режущее в надежде, что и у нас получится. Однажды и я достал какой-то старый кухонный нож, вернее только лезвие ножа - ручка была отломана. Отрезав ветку от ближайшей вербы и убедившись, что ее поверхность достаточно гладкая, я взял её в левую руку, приложил свой нож и стал крутить левой рукой веточку (так полагалось по науке нашего Шлоймеле). Вдруг меня пронзила страшная боль и из моего указательного пальца брызнула кровь во все стороны. Я уронил нож и веточку и с диким воплем бросился бежать к своей маме . Она сразу позвала соседа, у которого были ножницы . С места пореза свисала какая-то кровяная жилочка, которую сосед, под мой неумолкающий визг, отрезал.

Мне какой-то тряпкой обмотали палец. Само собой разумеется, что ни элементарного йода, ни стрептоцида, ни стерильных бинтов у нас не имелось. Рана очень долго заживала. Я со своим порезанным пальцем-куклой продолжал появляться у ребят. Насмотревшись на мой горький опыт, подражать нашему умельцу Шлоймеле - баловаться вырезанием - становилось меньше. В это время мы стали замечать, что сам Шлоймеле уединяется от нас. Он забивался в какой-нибудь угол, держа в руках кусок дерева или сухой кусок корня. Часами он орудовал своим перочинным ножиком, не отвечая на наши назойливые вопросы: "что у тебя должно с этого получиться? До наступления Хануки оставался месяц. Наблюдая с большим любопытством за работой Шлоймеле, мы стали распознавать маленькие подсвечнички, которые как будто вырастали из шлоймеленого куска. После первых четырёх, появился подсвечник чуть большего размера (вероятно - шамаш), и мы, наконец, поняли, что готовит наш Шлоймеле.

Одновременно с удачным продвижением своего творения Шлоймеле стал более разговорчивым и, не останавливая свою работу, стал рассказывать нам о Маккавеях, о детях, которые крутили ханукальные "дрейдлах" ( волчки ), и другие интересные истории из еврейской жизни далёкого прошлого.

За неделю до Хануки, Шлоймеле закончил свой труд, и наша группа с большим рвением приступила к изготовлению фитилей. Но самым сложным оказалось достать мизер - какого-то масла для зажигания наших ханукальных свечей.

Но и это препятствие мы одолели, и перед моими глазами до сих пор стоит незабываемая картина: группка голодных, грязных, но счастливых детей стоит вокруг горящих огней ханукии нашего Шлоймеле.

Пока Шлоймеле вырезал свою ханукию, я ходил к нему с забинтованным пальцем-куклой и просиживал рядом, любуясь его искусством. Сидя рядом с ним, я не замечал, что напеваю песни на идиш, а ему, как видно, это нравилось, так что, закончив ханукию, Шлоймеле принялся вырезать для меня дудочку, решив, что у меня неплохой музыкальный слух. У него самого таковой явно имелся. Это чувствовалось по тому, как он тщательно старался дойти до звучания даже полутонов. Музыканты знают, что это возможность исполнять мелодию более точно. Я тогда не предполагал, что через много лет стану профессиональным музыкантом, и поэтому довольно равнодушно принял подарок из рук нашего Шлоймеле. Потренировавшись несколько дней, я стал извлекать из этой дудочки довольно внятные звуки. Шлоймале с большим удовольствием слушал в моём исполнении «Афн припичик брент а фаерл» и «Тумбалалайке» и даже «Маргариткалех. От остальных полуголодных, как и я, ребят тоже сыпались заказы, которые я старался моментально выполнить. Я не понимал тогда, что «моя музыка» заменяет ребятам то, чего им не хватает в жизни. Сегодня я это понимаю!

В апреле 1943 Антонеску согласился вернуть в Румынию пять тысяч еврейских сирот и тех, кого депортировали «по ошибке». Маме удалось всеми правдами и неправдами втиснуть меня в один из транспортов, увозивших детей, которые остались без обоих родителей. Когда задвинулись двери вагона, я продолжал биться с криками: «выпустите меня отсюда, я здесь по ошибке, я не круглый сирота, я хочу к маме!»... Но поезд тронулся и через несколько суток мы оказались в городе Бузыу. Нас первоначально поместили в приют и сразу приступили к составлению списков для отправки в Палестину. Узнав об этом, я опять устроил дебош с криками: «я никуда не поеду, у меня жива мама и я хочу к ней ». Мне было тогда 10 лет и я никак не мог понять свою маму, которая «оторвала» меня от себя, чтоб спасти мне жизнь. Мама боялась, что немцы перед отступлением расстреляют всех оставшихся живых. Позднее детей, не попавших в списки отправляемых в Палестину, отправили в город Яссы и Васлуй. Я попал в группу, которая оказалась в городе Васлуй.

Здесь нас поместили в хороший детдом, стали откармливать. Помню как сразу стали составлять списки детей, которым предстояло вскоре отправиться в Палестину. Мне, 10-ти летнему мальчишке, приходилось руками и ногами отбиваться от того, чтобы быть включённым в эти списки. Я доказывал, что я никакой не круглый сирота, у меня жива мать, с которой я мечтаю встретиться после войны. Я не желал уезжать за океан, так как очень любил свою маму и верил, что ещё увижу её (так оно и случилось в 1944-м году)…. Вскоре нас разобрали к себе местные богатые семьи. Я попал в семью Гершкович, где ко мне относились очень тепло, но как только Красная Армия вошла в город, я решил сбежать, чтоб каким-то образом добраться до Черновцов (?) в надежде встретиться с мамой.

Ещё когда я находился у семьи Гершкович, на моём теле стали появляться нарывы. К тому времени я полюбил 2-х больших семейных собак, и вероятно симпатия эта была обоюдной и эти животные любили лизать мои раны на ногах. Как оказалось позднее, и внесли мне страшную инфекцию, от которой меня вытащили уже в больнице, после встречи с мамой.

Итак, в один прекрасный день, когда Красная Армия уже вошла в Васлуй, я украл в семье буханку хлеба и убежал на вокзал.… На открытых платформах, рядом с раненными красноармейцами, возвращающимися в тыл, сам больной, я добрался до Черновиц. Я помнил, где жила моя бабушка - мама погибшего отца, бабушка Тони. К ней-то я как-то приполз, но двери оказались закрытыми, её просто не было дома. Это оказалось выше моих сил и я свалился на лестничной клетке и уснул. Таким бабушка и застала меня, потащила домой, начала сдирать с меня пропитанную гноем и кровью одежду, выкупала и уложила в постель. Температура была около 40-ка. Первый вопрос, который я задал, когда пришёл немного в себя: «А мама жива? Где она?».- «Успокойся сынок, она на работе и скоро вернётся». И действительно мама прибежала и меня срочно отправили в больницу. У меня оказался запущенный форункулёз, из которого меня вытащили только благодаря вливанию крови моей матери (да будет ей вечная память). Так для меня закончилась эпопея.

на главную