«ГОРОД АНТОНЕСКУ»

 

Яков Верховский,
Валентина Тырмос

 

 

Последействие:
Возвращение в жизнь

Тирасполь, 12 апреля 1944 года.

Еще в первых числах марта 1944 года, когда Одесса стала заполняться бегущими из Крыма остатками немецких войск, румынские власти, поняв, как видно, к чему дело клонится, стали покидать город.
Вначале этот процесс шел как будто бы незаметно, медленно, но постепенно, по мере ухудшения ситуации, убыстрялся, пока не превратился в повальное бегство.
Бежали чиновники губернаторства, чиновники примарии, бежали высшие офицеры полиции, бежало духовенство. Пунктом их назначения был Тирасполь, и это на первых порах как будто бы объясняло и даже оправдывало этот спешный и, скажем так, несколько постыдный отъезд.
Тирасполь всегда считался «малой столицей Транснистрии», и какая была в том беда, ежели, скажем, «икс» или «игрек» отправлялся туда по своим, исключительно личным и спешным делам?
Они и раньше частенько туда наезжали – у многих там были даже «свои» дома, полные «своего» добра.
Тирасполь казался всей этой собачьей своре твердыней, исконной румынской землей, на которую не посмеют «посягнуть» русские.
Но русские «посягнули».

Освободив от захватчиков Одессу, войска 3-го Украинского фронта неожиданно повернули на север и двинулись на Тирасполь.
Это известие вызвало в переполненном городе панику, переросшую в беспредел. Все смешалось: румыны, немцы, беженцы из Одессы, местные –молдаване, фольксдойче и прочие разные, сотрудничавшие с оккупационными властями. Всем им нужно было бежать.
Бежать немедленно. Спасаться, спасать свою собственную драгоценную жизнь. Только жизнь и ничего боле. Бросить все с таким трудом нажитое – уворованное, награбленное – и бежать!
Но жадность все-таки очень сильное чувство – они не только, казалось, не мыслили бросить награбленное, но пытались даже, используя беспредел, еще немного урвать, ухватить, украсть или просто стибрить...
Ну и, конечно, напакостить, елико возможно.

Взрывать Тирасполь, как взорвали Одессу, смысла не было.
Столица-то она, конечно, столица, но что с нее возьмешь?
Старый железнодорожный вокзал, театр, естественно, драмы и комедии, несколько обшарпанных церквей, да одна центральная улица – Покровская, застроенная двухэтажными и трехэтажными «высотками». В основном же - одноэтажные частные домишки, многие даже уже покинутые хозяевами, бежавшими на Запад.
Так что единственная возможность напакостить – это расправиться с оставшимися в городе жителями – уничтожить их или угнать куда-нибудь, не суть важно, куда.

Начали с тюрем. В тюрьме, устроенной в помещении детских яслей. на Бородинской площади, расстреляли около 1000 мужчин, а в смежном с яслями детском саду – 200 женщин и детей. Большая часть расстрелянных были евреи. [Донесение комиссара воинской части № 43153, гвардии майора Куперштейна. Партийный архив ЦК КП Молдавии, ф. 51, оп. 2, д.47. Подлинник].
А вот с массовым угоном населения вышла неувязочка.

Угон, конечно, планировали – провели специальную регистрацию мужского населения и даже снабдили мальцов, не имевших еще паспортов, чем-то вроде удостоверений личности – а вот осуществить не успели.
Просто не успели и все.
Во-первых, русские подкузьмили – бросились на Тирасполь, как скаженные, а во-вторых, чиновники примарии и полиции, в обязанности которых входил запланированный угон, почувствовав опасность, разбежались.

Так и случилась, что действовать пришлось без всякого плана – мужчин стали просто хватать на улицах, не спрашивая удостоверений личности и не интересуясь ни возрастом, ни другими, бесполезными в данном случае, «биографическими данными».
И, наверное, как всегда бывает в таких случаях, на защиту сыновей и мужей, встали матери и жены. Они прятали свих мальчишек, больших и маленьких, где придется, кто лучше, кто хуже, лишь бы они не попали в лапы немецких живодеров.

Янкале тоже, конечно, нужно было спрятать, тем более, что он выглядел старше свих лет и ему в процессе подготовки к угону населения даже выдали в полиции то, специальное, удостоверение личности, где он фигурировал, как Яков Лукован и «рус» по национальности.

Спрятать Янкале помогли соседи.
Несколько мужиков из соседних дворов договорились спрятаться в подвале одного уже брошенного хозяевами дома и согласились прихватить мальчишку.

Подвал представлял собой одну небольшую комнату, в которую вели несколько деревянных ступеней из передней. Дверь была достаточно прочной, а единственное небольшое окно утоплено в приоконную яму и задраено внешними деревянными ставнями.
С наступлением сумерек, 11 апреля 1944 года, мужики пробрались в подвал. Туда же Фаничка привела Янкале.
Дверь заперли и завалили на всякий случай камнями и всякой рухлядью, окно и без этого было задраено, что придавало дому необходимый заброшенный вид.

Так неожиданно Янкале впервые в жизни оказался без мамы и без бабушки в темном подвале в компании незнакомых мужиков, которым в эти минуты не было никакого дела до прибившегося к ним мальчишки.
Мужики молчали. Они и в обычное время не были расположены к «салонным беседам», а тут и подавно, хотя любой как будто пустой разговор помог бы им скоротать время и, может быть, избавил от страха быть обнаруженными. Но они молчали.
А Янкале?

Как чувствовал себя тринадцатилетний мальчишка оказавшийся в этом подвале? Как чувствовал себя мальчишка, который прекрасно понимал, что его ждет в случае, в случае…
И хотя он старался не думать об этом проклятом «случае», ему было страшно. Очень страшно.
Там, на улице, за плотно задраенными ставнями, что-то происходило. Оттуда в подвал проникали странные пугающие звуки: крики, выстрелы, топот сапог…
А здесь, в подвале, было темно и тихо. Воздух был спертым, наполненным запахом крепкой домашней махры и самогонного перегара.

Янкале примостился на колченогом стуле у самого входа в подвал. Три мужика устроились на длинной деревянной скамье, а четвертый, видимо самый денежный и полнотелый, улегся на голую сетку ржавой железной кровати.

Этот четвертый, которому посчастливилось принять горизонтальное положение, вскоре задремал и теперь оглашал подвал мерным храпом, перемежаемым громкими вздохами и всхлипами.
После каждого такого всхлипа Янкале, тоже как видно дремавший на своем стуле, вздрагивал, открывал глаза и в первое мгновенье не мог понять, куда это он попал и где его мама.
А вспомнив, сжимался от страха и ставшими вдруг ледяными пальцами впивался в жесткие края стула, как будто бы этот скрипящий колченогий стул был его единственным другом и мог защитить!?

Время тянулось медленно. А потом, как будто бы окончательно остановилось, зависло в махорочно-самогонном воздухе подвала и казалось уже навеки.

Но около 3-х часов утра вдруг неожиданно стихли крики и выстрелы и наступила тишина. Тревожная, подозрительная и может быть еще более пугающая, чем крики и выстрелы, ставшие уже привычными.
Янкале вжался в ставший родным ему стул и пальцы, впившиеся в края его, побелели.
Мужики, сидевшие на скамье, стали прислушиваться и озираться, словно могли расслышать что-нибудь в этой, неведомо откуда взявшейся тишине, или разглядеть что-либо в густой кромешной тьме подвала.
И даже улегшийся на кровать мужик перестал храпеть, вздыхать и всхлипывать. Проснулся, что ли?
И тут… тишина взорвалась.

Взорвалась и раскололась на множество кричащих и голосящих голосов.
Слов нельзя было разобрать, но было понятно, что что-то произошло, случилось, и то, что случилось, не страшное, не угрожающее, а скорее радостное.
Постепенно крики приблизились.
Теперь кричали уже у самого их окна, и можно было разобрать слова и даже угадать кричащих.
«Выходите!», - кричали своим мужикам бабы-соседки, с восторгом выламывая деревянные ставни окна – «Выходите! Наши пришли!».
«Янкале!», - кричала Фаничка. – «Как ты там? Вылезай! Все в порядке! Все кончилось!».

Мужики заторопились, все разом бросились к окну и стали неловко тянуть на себя разбухшую за зиму раму. Рама нехотя поддалась, открылась и мужики, беззлобно толкаясь и матерясь, один за другим полезли в окно.

Янкале топтался сзади. Но в конце концов и он подобрался к окну и выбрался из этой тюрьмы на волю.
Тот день, 12 апреля 1944 года, был теплым и солнечным и, хотя не звучала музыка и стены домов еще не успели украсить лозунгами и портретами вождей, город выглядел празднично.

От безглазого остова Театра драмы и комедии, над которым уже развевался красный флаг, по Покровской шли освободившие Тирасполь войска 37-й армии 3-го Украинского фронта.
А на тротуарах толпились жители Тирасполя и…
И, нужно сказать правду, особого ликования они не проявляли, «ура» не кричали, кучулы в воздух не подбрасывали и выглядели несколько растерянно, словно еще никак не могли осознать происшедшее.
Желаемое, конечно, желаемое и, вместе с тем, неожиданное и пугающее.
Ну вот, ну вот, и красные. Новая власть…
Новая власть и, кто его знает, как еще это все обернется!?

Фаня и Янкале тоже в то утро стояли здесь, на тротуаре центральной улицы Тирасполя, смотрели на проходящие колонны солдат и не могли поверить своим глазам.
Для них освобождение Тирасполя было неописуемым и ни с чем не сравнимым счастьем.
Для них освобождение Тирасполя было их собственным личным освобождением. Освобождением, от страха, от ужаса, который продолжался невыносимо долго – более 900 дней и ночей, 22 тысячи бесконечных часов.
Для них освобождение Тирасполя было возвращением домой, в Одессу.
Для них освобождение Тирасполя было просто возвращением в жизнь…

Они хотели вернуться в Одессу уже сейчас, немедленно.
Но как-то так получилось, что здесь, в Тирасполе, у них еще были какие-то «дела» – заплатить старухе-хозяйке за комнату, раздать соседкам взятые на комиссию ткани, съездить на Колкотовую Балку и проститься с Шесточенками…
Подготовка к отъезду заняла несколько дней и к тому времени, как она была закончена, восстановилось железнодорожное сообщение между Тирасполем и Одессой.

Поезда пока шли только военные, но Фаничка надеялась как-нибудь упросить станционного диспетчера и для верности даже припасла литровую бутыль чистейшего самогона.

Так в один их последних дней апреля 1944 года они оказались на дощатой платформе полуразрушенного тираспольского вокзала: постаревшая за эти годы бабушка Слува в своем неизменном, тоже правда существенно постаревшем, платке, Фаничка с узелком, в котором успокоительно булькал драгоценный самогон, и небольшим чемоданчиком, в котором помещалось все их движимое и недвижимое имущество, и Янкале, ведущий на кожаном поводке огромного пса по кличке Рекс.

Рыжий лохматый Рекс с белым пятном на всегда улыбающейся морде, считался немецкой овчаркой, хотя ничем не напоминал эту благородную породу. Он был отпрыском Дамки - дворовой собаки старухи Сидоровны из Колкотовой Балки. Янкале подобрал щенка, перевез его в Тирасполь и вот теперь с гордостью вез своего огромного пса домой в Одессу.

Самогон, как видно, сыграл предназначенную ему роль и, вопреки всем правилам, запрещавшим транспортировку людей на грузовых платформах, станционный диспетчер разрешил им влезть на открытую грузовую платформу военного эшелона.
Платформа была загружена танками, поврежденными в бою за Тирасполь. Танки везли в Одессу, где на заводе Январского восстания, изготовлявшего когда-то из тракторов знаменитые танки «НИ», их должны были отремонтировать и вернуть в строй – война еще была не окончена и танкам предстояла работа.

Военный эшелон стоял в Тирасполе всего несколько минут и как только они взобрались на платформу, она неожиданно дернулась, заскрежетала и покатила, сначала медленно, а потом все быстрее и быстрее.
Замелькали обшарпанные строения железнодорожной станции, черные остовы безлистных еще деревьев и бескрайние серые поля, с которых уже почти сошел снег.
Платформа с танками была прицеплена, как и полагалась, в самом хвосте военного эшелона и их изрядно качало. Встречный ветер обжигал лицо, слепил глаза, таранил скудную одежонку.
Доставалось и зеленому камуфляжному брезенту, которым были укрыты танки. Брезент натужно вздыхал и вздыбливался, как будто силился оторваться от крепежных растяжек и взлететь.
Стало холодно. Фаничка отогнула край оторвавшегося от растяжки брезента, и они все вместе протиснулись в его сомнительное тепло.

Рекс тоже залез под брезент, прижался к ноге хозяина и уснул, уютно посапывая во сне.
Уснул и Янкале, и бабушка Слува задремала.
Одна лишь Фаничка не могла сомкнуть воспаленных от ветра глаз.
Навстречу ей мчались бескрайние серые поля, облезлые лесопосадки, обгоревшие развалины станций и полустанков. И где-то там, за полями, развалинами и лесопосадками, угадывалось море.
И где-то там за полями, развалинами и лесопосадками была Одесса.
Какая она сейчас… Одесса?

В ту жуткую зиму 1942-го, когда, не желая идти на Слободку в гетто, они бежали из города в никуда, Одесса была завалена снегом, местами окрашенным в буро-красный цвет от валявшихся на нем трупов.
Трупы были везде: на тротуарах, на мостовых, у стен домов и даже каким-то невообразимым образом на деревьях. Трупы были страшны - исковерканы, голы - но еще страшнее, чем трупы, были валявшиеся рядом с ними живые, те, которым вскоре предстояло стать трупами. Живые хрипели, стонали и выли так, как хрипела, стонала и выла ее любимая старшая сестра Циля, замерзавшая у ворот их родного дома на Прохоровской. Циля хрипела, стонала и выла, а она, Фаня, стояла на противоположной стороне улицы и ничем не могла ей помочь.

Фаня закрыла глаза, как будто, закрыв их, уже не увидит ту страшную картину, которая никогда, никогда не исчезнет из ее памяти.
Фаня закрыла глаза, но заснуть не смогла. Встречный ветер свистел в ушах, рвал из рук жесткий брезент, и она, придерживая его край, продолжала вспоминать засыпанную снегом Одессу и ту ночь, когда, вот так же укрывшись брезентом, они ехали в кузове переполненного румынскими солдатами военного грузовика. Ехали в никуда, в какую-то Колкотовую Балку, о существовании которой узнали случайно за день до этого.

Сыпал жесткий колючий снег и, обжигая солдат, заставлял их материться по-русски и по-румынски. Солдаты тогда, в темноте зимней ночи, не поняли, кто они, эти случайные их «попутчики», которым понадобилось вдруг ни с того, ни с сего, переться ночью в мороз в какое-то занюханное село, не признали в них спасавшихся от угона в гетто евреев.
Они, эти крестьянские парни в легких для русской зимы шинельках и старых боканчах с обмотками, отнеслись к ним по-человечески и даже, пытаясь, видимо, проявить уважение к старухе, спросили у бабушки Слувы: «Фриг, баб-у-у-шка?» - «Холодно, бабушка?».
А если бы поняли?
Если бы признали?..
«Не думать! Не вспоминать!», - приказала себе Фаничка.
Они возвращались домой, в Одессу.
Они возвращались в жизнь.


Я остаюсь евреем!
От Янкале

Тирасполь, 12 апреля 1944 года.
Два с половиной года под страхом смерти.
Я хорошо помню то утро, когда мы с мамой встречали Красную Армию.
Наши солдаты шли по Покровской улице прямо по мостовой.
А мы стояли на тротуаре.
И все люди тоже стояли на тротуаре и радовались и что-то кричали.
И мальчишки маленькие бежали рядом с солдатами и тоже что-то кричали.
И все смеялись и всем было весело.
А потом мы сразу стали собираться домой, в Одессу.
Помню, как мы пришли на вокзал и стали ждать поезда.
Помню, как он появился вдруг, застучал по рельсам, выпустил пар и как загудит.
В эту самую минуту Рекс вырвал у меня из рук поводок и, задрав хвост, как бешенный понесся по перрону.
Я бросился за ним.
Не мог же я бросить друга?!
В конце концов, все кончилось хорошо – я поймал Рекса, и мы все залезли на платформу поезда.
Залезать было трудно, особенно для бабушки, потому что платформа была высокая и на ней стояли танки, укрытые зеленым брезентом.
Наш поезд был военным – он вез в Одессу танки и солдат, а пассажиров не брал, но мама упросила какого-то начальника и нас взяли, потому что нам очень нужно было поскорее вернуться домой.
Неужели мы возвращаемся домой?
Неужели нам теперь не нужно бояться?
Неужели мы теперь такие же люди, как все, и можем жить дома, в Одессе?
Я все еще не мог прийти в себя от всего, что со мной произошло.
Все было, как во сне.
Базар в Тирасполе, а до него, кажется, Колкотовая Балка, мороз и румынский военный грузовик…
Да, конечно, был румынский грузовик и солдаты на нем, но и до этого страшного грузовика было много, очень много всего.
До грузовика был Дальник и кладбище, на котором мы ночевали, и колонна евреев, в которой мы шли куда-то, и собаки, и выстрелы, и… папа…
Папа…
Его, наверное, убили там, на Дальнике.
И тетю Цилю, наверное, тоже убили.
Но мама нам с бабушкой про это не рассказывает.
Она теперь вообще все больше молчит и волосы ее стали совсем седые, как у бабушки. Она теперь стала похожа на бабушку. Моя мама.
Это, наверное, из-за меня.
Она все это время за меня боялась.
В эти последние дни перед освобождением, когда немцы стали хватать людей на улицах, она спрятала меня в каком-то заброшенном доме.
Там, в этом доме, был подвал, в котором соседи устроили убежище. Мама пристроила туда и меня.
К вечеру, когда стало темнеть, я вместе с соседями забрался в подвал.
В маленьком душном подвале, кроме меня, было еще человек пять мужчин. Свет не зажигали. Разговаривали шепотом. Боялись. Не знали, сколько времени нам придется просидеть.
Но под утро мы услышали крик: «Наши пришли! Наши!».
И все стали вылезать.
Я тоже вылез. Коленки у меня дрожали.
Но там, на улице, меня ждала мама.
Еще не совсем рассвело, но было светло от огромного зарева. Потом мы узнали, что это горела табачная фабрика – немцы ее подожги, когда удирали.
Мне почему-то было очень холодно. Мама накинула на меня какой-то платок и увела домой.
«Успокойся», - сказала, - «Все хорошо. Тебе нужно поспать немного, еще очень рано».
Уснуть я так и не смог.
Мне как-то не верилось, что все кончилось.
Не верилось, что не нужно все время помнить, что ты еврей, и что за это тебя могут убить.
А теперь вот мы едем домой на платформе военного поезда и прячемся от ветра под брезентом, которым укрыты танки.
Настоящие танки! Танки, которые сражались за нас!
Танки, которые нас освободили!
И вот теперь мы едем в Одессу, которую тоже уже освободили.
И там теперь больше нет ни этих румын, ни этих немцев.
А здесь, под брезентом тепло и Рекс уже спит, и бабушка кажется тоже.
Мама обнимает меня за плечи и говорит: «Послушай, сыночка, нам скоро, наверное, понадобиться обратиться в милицию и получить новые документы. Ты знаешь, тот паспорт на имя Елизаветы Лукован, который спасал нас все эти годы, поддельный и теперь уже непригоден.
Но ты в этом паспорте записан, как русский. Да и в удостоверении, которое выдали тебе в полиции Тирасполя, тоже значится, что ты «рус», то есть русский.
Так что в принципе и в новых документах ты можешь быть записан русским, только…
Смотри, ты уже большой мальчик, тебе уже 13 лет, и ты должен сам решить, кем ты хочешь быть, русским или евреем».
Кем я, кем я… хочу быть?
Какой странный вопрос.
Я, конечно, понимаю, что мама просто волнуется за меня.
Ведь быть русским - значит никогда, никогда не слышать слова «жид».
Быть русским – значит не бояться.
Не бояться, что тебя оскорбят, что тебя убьют.
Наверное, это хорошо, это удобно, быть русским.
Но причем здесь я?
Ведь я еврей?
Я посмотрел в глаза моей мамы и ответил на ее вопрос:
«Я хочу остаться тем, кто я есть. Тем, кто я есть на самом деле.
Я хочу остаться тем, кем родился.
Кем мы все родились. И ты, и бабушка, и папа – ведь его убили на Дальнике за то, что он еврей, правда?
Я хочу остаться евреем».
И я остался евреем.