«Короткая» оккупация*
Недавно житель Нацрат-Илита Наум Вульфович Нагинский получил от министерства финансов официальный документ, подтверждающий его право на получение ежегодной государственной помощи как человека, пережившего ужасы Катастрофы. Науму пришлось приложить немало усилий, чтобы добиться этого права: его жизненная история якобы не отвечала существующим критериям определения «жертва нацизма».
Наум был ребенком, когда ему довелось испытать на оккупированной территории все ужасы войны. Но ему «не повезло»: Донецкая область недолго находилась под властью оккупантов, и этот факт не причислял Наума к статусу жертвы нацизма. Между тем, даже того короткого срока, что выпал на его военное детство, с лишком хватило на всю последующую жизнь.
Наум справедливо считает: так же, как нет для нацистских преступлений срока давности, так не может служить юридическим оправданием «длинный» или «короткий» срок, в течение которого оставшиеся в оккупации евреи испытывали страдания. Потому, как только Кнессет принял в марте этого года закон о материальной помощи жертвам Катастрофы, Наум Нагинский (живущий лишь на пособие службы национального страхования) обратился в специальную комиссию министерства финансов с просьбой предоставить ему такую помощь. Первоначально ему отказали. Но потом, беседуя по телефону с одной из сотрудниц комиссии, он сообщил ей, что написал о своих мытарствах в оккупации воспоминания. Та заинтересовалась и попросила почитать их. Они оказались настолько впечатляющими, что комиссия решила в порядке исключения назначить Науму государственную помощь.
Редакция «Н.Н.», в свою очередь, публикует сегодня отрывки из этих воспоминаний:
Я, Нагинский Наум Вульфович, родился 29 марта 1930 года в городе Ромны Сумской области в семье рабочего-стекольщика. В 1934 году наша семья переехала в Донбасс, в город Ворошиловград (ныне Луганск) Донецкой области. После начала войны большая часть Донбасса была оккупирована, но наш город эта участь временно обошла. Мы даже продолжали учиться в школе, а отец, будучи инвалидом, был освобожден от призыва в армию и работал на заводе. Многие соседи эвакуировались: евреи, коммунисты, ответственные работники. Мои родители знали, что в первую мировую войну немцы евреев не трогали, кроме того, не хотелось бросать хозяйство - так что решили оставаться на месте.
17 июля 1942 года в город вступили оккупационные войска. В одном из первых объявлений говорилось: «Жыды лишаются всех прав: гражданских, имущественных и других. Все жыды, независимо от возраста, обязаны носить нарукавные повязки с вышитой на них шестиконечной звездой».
Одновременно начался грабеж. Немцы понесли из домов картины в рамах, ковры, другие ценные вещи. Приступили к грабежу и жители. Входят бесцеремонно в дом, забираются в шкафы, лезут на чердак, в сарай, хватают все, что подвернется под руку. Наш «тихий» сосед-алкоголик Севастьянов заимел большую тележку и ежедневно выезжал по утрам с сыном на «охоту» (так мы называли между собой их выезды). Они срывали наскоро забитые досками двери и окна оставленных домов, вытаскивали все ценное – мебель, одежду, обувь, посуду, и увозили к себе.
И ничего не скажешь: грозят дать в жидовскую морду.
Другие объявления гласили, что «все жыды, начиная с тринадцатилетнего возраста, привлекаются к обязательному физическому труду». Мама уверяла конвоира, что мне еще нет 13, но он заставил и меня идти со всеми на биржу. Мне и соседской девочке Шуре Диваковой поручили привозить в бочке из центра города воду. Бочка была привязана к телеге, а в телегу впрягались вместо лошади мы. И вот так ехали несколько километров.
Однажды Шура сказала мне, что на бывшем аэродроме стоит воинская часть, и из ее столовой выбрасывают в мусорный бак обглоданные кости, которые можно еще, если их отмыть, есть. Правда, по некоторым уже ползали черви, но выбора у нас не было и мы начали туда ходить – до тех пор, пока не прогнал немецкий часовой.
Водили евреев на работы строем, при этом им запрещалось ходить по тротуарам - только по булыжной мостовой. Вот идет такой «строй» из стариков, старушек и детей, а параллельно ему – «простые» горожане, не евреи. Проезжая с бочкой воды, мы слышим одно оскорбление за другим. «Ишь, жидовская морда, да еще в пенсне на каблучках вышагивает. Хватит пить нашу кровь христианскую». «Это они распяли нашего Христа, надо их самих распять» ... И так далее.
Но был свидетелем и обратных случаев. Ведут голодных бедных стариков на тяжелые работы. Подскакивает, к примеру, к колонне евреев-стариков одна женщина. «Да это доктор из нашей поликлиники. Она спасла жизнь моему сыну. Циля Рафаэловна, Вы, наверное, сегодня еще ничего не ели». И протягивает, несмотря на запрет конвоя, кусочек хлеба.
Куда их ведут? Вчера они мыли в тюрьме «параши», позавчера разбирали завалы из разрушенных домов, а сегодня или завтра, вполне возможно, погрузят всех на машины и отправят за город в Иванищев Яр или Острую Могилу, где регулярно проводятся расстрельные акции. Об этих расстрелах нам рассказала бабушка моей соученицы Левиной. Почти ежедневно в район Яра и Острой Могилы пригоняют или привозят на машинах от пятидесяти до ста евреев разного возраста – от стариков до младенцев. Их подводят к заранее вырытым ямам, заставляют раздеться догола и сложить аккуратно одежду. Потом всю эту одежду поджигают, а людей расстреливают – они падают прямо в яму. Бульдозеры сталкивают не упавших в яму еще живых людей, заваливают их землей. Потом машины несколько раз проезжают по этой груде еще кричащих и стонущих людей. Затем женщины-могильщицы (в их составе и эта бабушка) заравнивают место расстрела. И ждут такой же участи.
В один из августовских дней к нам пришел полицейский.
- Как вы забрались далеко от города! Устал, пока к вам шел. Вот повестка: прибыть всем завтра утром на центральную площадь для отправки в отдаленные районы. За невыполнение – расстрел (как всегда).
Из рассказов бабушки Левиной мы уже знали, куда нас вызывают. Ночью перешли к соседям Диваковым. День или два, которые провели у них, прячась от чужих глаз, показались вечностью. Ведь наши «прятки» - риск не только для нас. Да и продуктов у тети Маруси не густо. Ночью, укутав в одеяло пятилетнюю Тамару (декабрь на дворе!), мы посадили ее на тележку, уложили рядом кой-какие продукты и тронулись на восток.
Первая остановка - на бывшем аэродроме. Темно. Луна еще не взошла. И вдруг недалеко от нас, у Иванищева Яра, вспыхнули яркие огни. Это был свет фар нескольких автомобилей. И тотчас услышали лай собак, команды на немецком языке. А затем - выстрелы и крики. Крики мужчин, женщин, детей... Более жуткого я никогда не слышал - ни до, ни после. Душераздирающие крики! Они по сей день стоят у меня в ушах.
- Мы должны были находиться там, - тихо сказала мама. - Это, считайте, первый день нашей сверхсрочной жизни.
Следующей ночью мы вновь двинулись в путь. И шли потом только ночами. Днем прятались в зарослях неубранного подсолнечника или кукурузы, разжигали костерок и мама готовила нехитрый обед из ячменя с жиром. Огонь добывали от кресала, подолгу выбивая из него искру.
Иногда располагались недалеко от деревни, и тогда я ходил туда попрошайничать. Говорил, будто переезжаем в соседнюю деревню, поскольку наш дом попал под бомбежку русских. Порой гнали прочь: «А то натравим собаку», порой угощали хлебными объедками, картофелиной...
В одной из деревень нас очень тепло встретила одинокая женщина Поля Бородавенко. Ее мужа в начале войны призвали в армию, и с тех пор она ничего о нем не знала. Тетя Поля накормила нас, взяла к себе в постель маленькую Тамару, а наутро предложила оставить девочку у себя. И мы согласились: кто знает, что нас ждет впереди, а тут хоть малышка останется в живых: ведь она не знает, что приговорена к расстрелу лишь за национальную принадлежность (забегая вперед, скажу, что тетя Поля так привязалась к девочке, что потом, после освобождения, уговаривала нас оставить ее у себя).
В другой деревне увидели пустой дом – без стекол, но с печкой. Принесли топливо - кукурузу, подсолнухи, высекли крысалом огонь, перекусили и решили здесь передохнуть. А утром услышали шум, гомон и хохот приближающихся немецких солдат! Они шли прямо к «нашему» дому. Едва успели снять с тележки все вещи – чтобы убрать следы своего пребывания, загасить угольки в печи и перебраться на чердак. Только спрятались, как в дом вошли молодые веселые солдаты. Открыли консервные банки, позавтракали. Схватили нашу тележку и начали разъезжать с ней около дома. Мы сидели на чердаке ни живы ни мертвы. И только тогда вздохнули, когда нежданные гости сели на проходившую по дороге машину...
Вскоре наши скитания по морозным дорогам подошли к концу. Мы добрались до деревни, где было более-менее спокойно. А в ночь на 1 января 1943 года небо над нами засветилось огромным заревом - стало светло, как днем. Были слышны автоматные и пулемётные очереди, гул техники. Утром увидели русских солдат - в нашей, хотя и грязной, но родной форме...
- Таких людей, как Наум Нагинский, осталось в живых совсем немного, - говорит Давид Таубкин, заместитель председателя Всеизраильской ассоциации «Уцелевшие в концлагерях и гетто». – Они просто чудом остались в живых на оккупированной территории. В Ростовской, Донецкой областях, на Северном Кавказе немцы были недолго и потому просто не успели создать «организованную» систему уничтожения евреев – подобную той, что была в Западной Украине и в Белоруссии. Оставшиеся, между тем, в этих областях евреи пережили свое горе. Многие из них во время скитаний были пойманы и расстреляны полицаями, выданы местными жителями немцам, у которых их ждала та же участь. Лишь единицам удалось спастись. Наша ассоциация считает, что этим людям также положена поддержка как жертвам Холокоста. Мы написали по этому поводу письмо в специальную комиссию министерства финансов, занимающуюся вопросами социальной помощи узникам нацизма. Обратились также в международную еврейскую организацию «Клеймс Конференс» с просьбой включить евреев, скрывавшихся от преследований фашистов на оккупированных территориях – независимо от срока этой оккупации, в число жертв Катастрофы. Надеемся, что справедливость будет восстановлена и в отношении к данной группе наших соплеменников.
*Опубликовано в газете Новости недели, 09.01.09
