После войны наша большая шумная коммуналка затихла и помрачнела. Одни не вернулись с фронта, а среди тех, кто умер в блокаду , была моя добрая и веселая мама. Без нее в комнате у нас стало неуютно и тоскливо, особенно когда отец надолго уходил к какой-то другой женщине. В нашем 6-б у меня был товарищ, Толька Хейфец. Он любил математику, и я иногда после школы ходил к нему решать задачи.

Однажды вечером, осенью 1946-го, по-моему, в ноябре, делаем мы с Толькой уроки, а за стенкой, в столовой, его родители что-то вполголоса горячо обсуждают. Речь шла о каких-то стихах, которые в списках ходили по Ленинграду. Вслушиваюсь в приглушенный голос Татьяны Феликсовны:

В чужом жилище руки грея,
Я ее осмелилась спросить:
«Кто же мы такие?»
«Мы евреи! Как могла ты это позабыть?»

— Не так громко, — сказал Толькин папа и по-еврейски добавил, — мальчики услышат…

Некоторое время Татьяна Феликсовна читала шепотом, затем увлеклась, и несколько четверостиший я не только расслышал, но и запомнил. У меня, вообще, была хорошая память на стихи. По дороге домой я постепенно восстановил в памяти некоторые стихи.

Лорелея, девушка на Рейне,
Светлых струй зеленый полусон.
Чем мы виноваты, Генрих Гейне?
Чем не услужили, Мендельсон?
Милые полотна Левитана
— Ясное свечение берез,
Чарли Чаплин с белого экрана,
Вы ответьте мне на мой вопрос!

Дома было холодно и одиноко. Отец опять ночевать не пришел. Я достал тетрадочку, в которую выписывал из книг разные мысли, и пока заносил туда эти стихи, вспомнил еще одну строфу.

Конец 40-х и начало 50-х годов были трудными для советских евреев. Та часть их, что не погибла во время войны, испытывала необъяснимую враждебность со стороны верховной власти. Центральные газеты стало страшно разворачивать: то разоблачение каких-то театральных критиков — сплошь еврейские фамилии, то издевательская кампания по раскрытию псевдонимов; запрещают еврейские газеты, закрывают еврейские театры, убит Михоэлс , разгромлен Антифашистский комитет. Евреи мрачнеют, уходят в себя, чаще других умирают от инфарктов, чаще других сходят с ума. А злобная фантазия Виссарионыча не иссякает. Жизнь в железных стенах социализма становилась все более душной и тревожной. В 1951-м окончил я школу, получил аттестат зрелости. На выпускном вечере подошла ко мне наша литераторша Спицына и сказала: «Будет преступление, если ты не пойдешь на филфак…» Вот пришел я на филологический факультет Ленинградского университета и протянул женщине в приемной комиссии нужные документы и свой почти серебряный аттестат. Она глянула на меня, оттолкнула мои бумаги и сказала : «Мы таких не берем». Вышел я на набережную. Теплый, солнечный день . В руках — документы, в душе — тоска. Стою и думаю: каких «таких»? Подошел парень в солдатской форме, без погон. — Закурить не найдется? Я достал сигареты, мы закурили.
— Что, документы не приняли? Я кивнул.
— А что сказали?
— «Мы таких не берем…» Думаю, это таких, кто еще нигде не печатался.

Он рассмеялся.

— Я после армии. Все три года печатался в армейских газетах, а все равно — послали подальше. Не берут таких, как мы с тобой! Он протянул мне руку:— Ефим Рубинсон. Ты сейчас — куда? — На тренировку. Я в школе Алексеева, бегаю. Мне к трем — на стадион «Медик». Мы пошли на Петроградскую. Сначала шли молча, потом он спросил: — Слышал стихи?

Я спрошу у Маркса и Эйнштейна,
Кто великой мудростью сильны,
Может, им открыта эта тайна
Нашей перед вечностью вины?
Мы евреи, сколько в этом слове
Горечи и бесприютных лет…

— Слышал, — перебил я, — еще в шестом классе. А ты не знаешь, кто автор? — Стихи Маргариты Алигер из поэмы «Твоя победа», впервые напечатана пять лет назад в журнале «Знамя». Эта глава называется «Мы евреи», теперь она запрещена, но в списках хранится во многих семьях. Мы вышли на мост, вокруг — никого, но Ефим понизил голос: — Эти стихи, найденные при обыске — основание для ареста, многих и посадили. А знаешь, теперь по рукам ходит «Ответ Маргарите Алигер ». Говорят, даже самого Ильи Эренбурга. Несколько строф помню.