Публикация Аркадия Туника (сына Ицхака).

Дрозды

Тихо на еврейском кладбище. Мы лежим в высокой траве и смотрим на бегущие по небу легкие облака. Если бы не запах пожарищ из центра города, можно было бы подумать, что все происшедшее за последние две недели – это кошмарный сон, что стоит только проснуться – и все станет на свои места.
- Не везет нам,- вздыхает Вэлвул. Мы двоюродные братья и ровесники, но подружились только за последнее время. Уже три дня мы упорно ищем пистолет. В дымящихся развалинах Советской улицы мы сбили колени, едва ускользнули из-под обвалившейся стены, но оружия не нашли.
Уйти из дому очень трудно. Мама не отпускает ни на шаг. У мамы астма. Когда она волнуется, кашель душит ее и она долго не может успокоиться. Жалко ее расстраивать. Мы послушно сидим дома. Живем мы с мамой и братом у тети, матери Вэлвула. Наш дом сгорел.
24 июня мама увела нас из города, объятого пламенем. Два дня шли мы в тесном потоке людей, прятались в канаве от проносившихся над головами самолетов. Но шли мы очень медленно. Брату 8 лет. Он плакал и быстро уставал. Мама беспрерывно кашляла. На третий день все бросились обратно – впереди немцы.
Папу мы не видели с 23 июня. Мы знаем, что всех мужчин и пленных немцы согнали в Дрозды. Кто-то сказал маме, будто видели там и папу.

***

Мы идем с мамой в Дрозды. До войны мы убегали в Дрозды тайком. Там очень красивый лес и хорошо купаться. Это совсем близко.
Сегодня в городе висели объявления: можно принести передачу. До этого всякого, кто пытался подойти к проволоке, расстреливали.
На огромном лугу сидят тысячи людей. Луг разбит на два квадрата. В одном – военнопленные, в другом – все в гражданском. Люди сидят прямо под открытым небом на голой земле. От травы ничего не осталось, под ногами у них грязное месиво. Уборных нет. Страшное зловоние стоит над лугом. За две недели люди совершенно обессилели, умирали от голода, ран и болезней. Жив ли папа? У него язва.
Пока мы медленно двигаемся в огромной очереди, я убегаю к проволоке. Дети уже здесь. Десятки рук протягивают нам ржавые консервные банки – воды, мальчик, воды. Рядом река. Мы бежим за водой. Туда-обратно. Наконец, немцу надоело смотреть, он щелкает затвором.
Мы проходим за проволоку. Ищем папу. Никогда я не думал, что можно так похудеть. Папа! Он пытается улыбнуться. Мама плачет. От папы действительно остались одни глаза. Большие – они блестят на обросшем исхудалом лице.
Хуже всего с водой. Река рядом, но путь к ней устлан трупами. Многие не выдерживали – бросались за проволоку, к реке. Их спокойно расстреливали часовые. Собирали дождевую воду в ямки, в консервные банки.
Папа рассказывает: его схватили под Минском, держали три дня в тюрьме, потом перевели сюда. Что будет дальше?
Солнце садится. Давно начали выгонять женщин и детей. Папа торопит нас.

Переселение в гетто

Июльское солнце висит прямо над головой. По раскаленным от зноя улицам медленно двигаются люди с узлами и посудой. Старики, женщины везут на тележках свой скарб. Бахрома скатерти волочится в уличной пыли. Переселение.
На стенах домов белеет приказ коменданта: «Все жиды должны до 1 августа переселиться в гетто. За невыполнение приказа – смертная казнь.»
Жид. Никогда до войны не слышал я этого слова, не думал, какой я национальности. Даже во времена самых «жестоких войн» между нашей улицей и Сторожевкой, когда, чтобы победить и унизить «противника», применялись любые средства – не подозревал я, какая пропасть лежит между мной и моими сверстниками.
Гетто. Мы, дети, пристаем с расспросами к взрослым, и никак не поймем, что это за слово – «гетто». Зачем понадобилось немцам переселять людей с места на место? Оптимисты утверждают, что ничего страшного в этом нет. Немцы любят порядок и не любят евреев, что ж, переживем и в гетто.
Мы уже не те дети, которыми были до 22 июня. С первого дня войны увидели мы смерть. Вначале ее принесли так спокойно летящие в синем небе самолеты. Хотелось по привычке любоваться серебристыми птицами, махать им руками. Но свист бомб и огонь пожаров быстро научили нас ненависти к этим недосягаемым и безнаказанным убийцам. Потом вереницы раненых, измученных жаждой и голодом, пленных бойцов. Хлопки выстрелов по ночам и трупы молодых красноармейцев на тихих утренних улицах. Не прошло и месяца с начала войны, а как много вобрали в себя наши глаза.
***
Мерным шагом по тротуару проходит патруль полевой жандармерии. Большие бляхи на груди. Каски, орлы и свастика на бляхах, черепа на рукавах, кованые блестящие сапоги и такая уверенная, твердая поступь. Это «газлоним» - бандиты. При их приближении мы разбегаемся по подворотням и оттуда наблюдаем, как проходят они по опустевшей улице. Не успевший укрыться прохожий торопится пройти, уставившись глазами в землю, низко опустив голову: быстрей, быстрей, если остановят – смерть.
Дедушкин дом попал в район гетто – почти все наши переселились туда. Дедушкин дом – сколько воспоминаний связано с ним. Только у дедушки можно было проехать верхом на лошади, залезть в будку к Мурзе, выпить сладкого пасхального вина. Совсем недавно, 1 мая, все наши родственники собрались после демонстрации у дедушки. Особенно радовалась детвора. Такое вкусное мороженое было только у дедушки – наше твердое и единодушное мнение. В этом мы разбирались хорошо. Чудаки эти взрослые – сами пьют горькую водку.
Сразу все перестали ссориться, забыты старые семейные распри.
Пока взрослые гадают и думают, что же это будет дальше, мы собираемся в каморке у дедушки и он, нюхая табак, рассказывает нам всякие истории из своей жизни. Дедушка держится прямо, могучее телосложение не сломили годы и тяжелый труд балаголы.
По ночам мы крепко закрываем ставни и двери. Дедушка кладет рядом с собой топор и лом. Мурза захлебывается от лая. Она пока уцелела. Почти всех собак перестреляли немцы, но у нас во дворе они еще не были.
Крики и выстрелы раздаются каждую ночь. Недалеко от нас вырезали всю семью. Утром мы с ужасом ходили по комнатам. Кровь, перья, выброшенное из комода белоснежное накрахмаленное белье и запах – запах смерти. В сенях – старик-отец с рассеченной головой, в спальне – его дочь и маленькая внучка в люльке.
- Боже мой.
- За что?
- Кто – грабители, бежавшие из тюрем, немцы?
Старики кивали головами – такого не было даже при поляках в двадцатом году. Плохо, совсем плохо. Плач стоит на тихой Заславской улице. Каждый день хоронят, каждую ночь режут снова. И так на всех улицах гетто, особенно в районе еврейского кладбища.
Кто мог подумать, что это только начало, начало невиданного планомерного убийства ни в чем не повинных людей.

Жизнь в гетто

Вокруг гетто выросли проволочные заграждения. Вход и выход – только с конвоиром. Каждый день новые приказы. За неисполнение – одно наказание – расстрел. Всем евреям нашить на платья, кофточки и пальто круглые латы желтого цвета диаметром десять сантиметров. Пришить наглухо, а не приколоть. Ходить только по мостовой, строем и под конвоем. Юде, жид – ты не человек. Утром – на работу, вечером – измученные, голодные – в гетто.
Биржа труда, полиция, бункер – входили в нашу жизнь новые слова, полные ужасного смысла.
Рихтер – оберштурмфюрер – не дай бог, дети, попасть ему на глаза. Мы быстро узнаем, в каком районе гетто этот всемогущий Рихтер, и из-за угла следим за ним. Невысокий, пузатый, на кривых ногах, с парабеллумом на животе. Лицо тяжелое, глазки маленькие, фуражка всегда надвинута на низкий лоб. Лающим голосом отдает приказания свите, смеется, указывает рукой в лайковой перчатке. Убить бы его. Но из рогатки можно убить разве что воробья. А пока он убивает нас, старых и малых. Каждый день на Юбилейной площади он лично расстреливает людей, особенно любит убивать молодежь. Мы идем на площадь – на земляном фундаменте старого дома свежая кровь, вокруг валяются лохмотья одежды, гильзы. Смерть стала обычной вещью. Мы подходим к убитым, смотрим на вытекший мозг, белое – как полотно – лицо, скрюченные пальцы.
Днем пусто на улицах гетто. Полиция и гестаповцы устраивают облавы, укрывающихся от работы увозят в гестапо или сажают в бункер. Оттуда еще никто не вернулся. Знаем в лицо мы и начальника полиции. Это маленький немец. Его рыжее, изрытое оспой лицо лоснится от счастья. Полицейские тянутся перед ним в струнку.
Мы с Вэлвулом обегаем за день все гетто. Мама его умерла, сестру увели на работу. Мы забираемся в пустую квартиру и играем в карты: очко, рамс. Мы мечтаем достать оружие, убить хоть одного гестаповца. Но как, где его достать, украсть... Мы готовы на все. Но как, как?
Говорят, фронт уже за Смоленском. Вечерами до нас доносятся звуки музыки, работает кино. Неужели люди еще могут гулять, смотреть кино? Погода стоит чудесная, такого лета давно не было. Солнце уходит к горизонту. Как пахнет травой, цветами! Мы с тоской и любопытством смотрим за колючую проволоку – там люди ходят без лат, ходят куда хотят, смеются.
Вот в гетто въехала легковая машина – мгновенно опустела улица. Из машины выходит высокая красивая девушка – это Лина. Ей улыбается молодой немец, он что-то весело кричит вслед девушке. Мы подходим к самой машине, - нет, он совсем не страшный - этот немец. Лина работает уборщицей на аэродроме.
- Сволочь, проститутка, как она может!
- А что ей остается делать?
- Как что? Еврейская девушка – позор! Проклятие на ее голову!
Потом ее увезли гестаповцы. Говорили, будто она готовила с летчиком побег к нашим.

***

Каждое утро папу уводят в колонне на работу. Вечером я жду его у ворот гетто. Вот идет наша колонна. Низко опущены головы. В руках банки, котелки. Папа передает мне котелок. Там суп. Это папин обед. Конвоир должен довести колонну до Юбилейной площади и там отметить на бирже, что все пришли. Только после этого мы идем домой. Мама и брат ждут на лестнице.
Папа еще держится молодцом, но как изменились люди. Заросшие, оборванные, с расшнурованными ботинками и расстегнутыми брюками, с большими желтыми латами на груди и спине. Рядом с папой – старый товарищ Тэйшов. Его всегда встречает дочь – большеглазая, худая девочка в длинном мамином пальто. Маму убили. Как он сгорбился, оброс, оборвался. Пальцы пожелтели от обгорающих окурков, руки трясутся. Папа говорит, что он был лучшим портным среди них, первым франтом.
Мама старается держать все в чистоте, но нет мыла. Вчера я видел на подушке большую вошь. Хорошо, что мама не заметила – она бы очень огорчилась. Ко вшам мы тоже привыкли. Они целыми толпами бродят на людях, одеялах. Никто не обращает на них внимания – только бы не тифозные. Попасть в больницу – значит умереть от пули.
Ноги стали пухнуть, не лезет обувь – это от голода.
Прошел почти год, как мы живем в гетто. Иногда мне кажется, что мы никогда иначе и не жили.
Дважды за это время попадали мы в погромы. Обычно, рано утром гестаповцы и полицейские оцепляли часть гетто и уничтожали там всех жителей. К вечеру убийцы убирались и милостиво разрешали всем спрятавшимся перебраться в уцелевший район гетто.
Гетто становилось все меньше и меньше. Неумолимо сжимались его границы, и так же неумолимо приближалась смерть.
Нам пока везло. Один погром мы пересидели в «малине». Убежище находилось под полом, лаз был через печь. Посторонний никак не мог заметить его среди кафельных плит. Некоторые отгораживали часть комнаты фальшивой стеной, другие просто поднимали половицы. Но все труднее становилось прятаться. Полицаи становились опытнее. Теперь почти каждый фундамент подрывался гранатой.
Во второй раз, уже накануне погрома, прошел о нем слух. К ночи люди начали переходить из одного места в другое. Какой район оцепят – никто не знал. Нам повезло – мы не попали в кольцо.
Теперь мы живем на втором этаже. Мама сразу сказала, что этот дом – ловушка. Спрятаться здесь негде.

Погром 28 июля 1942 года

Как всегда, рано утром папу увели на работу. Погода была пасмурная, идти никуда не хотелось. Да и не с кем: Вэлвул с сестрой погибли в последний погром.
Мама начала стирать белье. Я сидел на ступеньках, носил воду и смотрел, как быстро она устает. Мама совсем ослабела. Потрет рубашку, покроется вся каплями пота и бессильно опускает руки. Сдал и дедушка. У него выпали все зубы, он мог есть только похлебку из муки – затирку.
Когда я на углу набирал воду, мне показалось подозрительным, что там, где обычно стоит один полицейский – их трое. Они громко разговаривали и смеялись, как пьяные. Я сказал об этом дедушке, маме.
Погром? Нет, не может быть. Наверное, у них праздник или облава готовится. Погромы начинаются на рассвете. Из гетто никого не выпускают. А сегодня всех угнали на работу, и скоро будет десять часов.
Вскоре открылись ворота гетто. Прошел отряд полицейских. По дворам быстро прошел слух, что Рихтер приказал всем прибыть на Юбилейную площадь – будут что-то объявлять.
- Идти всем: и детям, и старикам.
- Вещи?
- Никаких вещей – просто зачтут приказ коменданта.
Встревоженные лица женщин: что делать? Что означает это приглашение?
- А, может, брать?
- Нет, ничего быть не может, хотя и заверяли нас после каждого погрома, что он последний, что больше убийств не будет, что евреи нужны для работы.
И все же, где-то в самой глубине души, измученные люди верили, надеялись, что ЭТО должно кончиться. Ведь не может же ОН без конца резать людей. Ведь должен быть конец. И люди пошли. Пошли женщины, старики, дети. Пошли на опухших от голода ногах. Встречались знакомые, едва узнавали друг друга – живы еще – слава богу. Шли вместе.
- Что замышляет немец?
- Нет, верить им нельзя.
На площади собрались тысячи людей. Окруженный эсэсовцами, стоял Рихтер. Рядом машина с мощными усилителями. А в это время вся территория гетто была окружена плотным кольцом карателей. Вверх по Республиканской улице ринулись грузовики с эсэсовцами и вереница закрытых, очень длинных черных машин – таких еще не видело гетто. Своим лающим резким голосом Рихтер объявил, что сейчас подадут «вагенс унд алле юден музун фарен арбайтен». Люди почуяли неладное – какая же это работа с детьми и старцами. Но вся площадь уже окружена. Полевая жандармерия, полицаи, украинские националисты – плотная стена – и дула, дула, дула. Подъехали машины. Но почему они такие длинные, черные, обитые внутри железом, с массивными дверцами? Крики и стоны избиваемых прикладами людей повисли над гетто. Силой, по 50-70 человек в машину. Шнель! Плач и ругань, выстрелы и урчание тяжелых машин – все слилось в один жуткий звук. Быстрей, быстрей – машины подходят одна за другой. И все еще не знали люди, что сажают их в душегубки, как прозвали потом в гетто эти машины, созданные специально для удушения людей.
Очень просто и дешево отравлять людей выхлопным газом. Двигатель работает на специальной смеси – спасения нет. Герметичная коробка за 15-20 минут умерщвляет 50-70 человек. Этого времени как раз хватает, чтобы доехать до деревни Тростенец и сбросить трупы в ров. Газовая камера на колесах. В каких муках умирали там наши близкие – об этом могли сказать только искаженные от ужаса лица мертвецов.
Машины шли непрерывно.
 

***

Нет, мама сразу сказала дедушке, что идти туда нельзя. Спрятаться тоже некуда. А по дворам уже разбегались опьяненные водкой и кровью палачи, сгоняя всех на площадь.
- Дети – надо спрятать детей. Если в доме заберут взрослых – искать не будут. Меня мама заталкивает на русскую печь, заваливает старым хламом и лоханкой. Брата сажает за тумбочку в углу и завешивает старыми пальто. Двух девочек – двоюродную сестру и соседку – за шкаф в темную комнату. Никто не смел противоречить маме – будто все это было давно решено.
Всего несколько минут прошло, как мама начала искать, куда нас спрятать – уже раздается топот на лестнице. Распахивается дверь.
- Выходи.
- Шнель.
- Кто еще есть?
Спокойный голос мамы: «Больше никого нет. Вот мы все. Разве мало?»
Еще минуту в квартире раздаются пьяные крики и смех, грохот разбитых тарелок, стук дверцы шкафа, потом шаги на лестнице и тишина, мертвая тишина...
Звонко пробили часы – раз, два, три – 3 часа. Значит, с того момента, как увели маму, прошло около трех часов. Закашлялся брат. Я выбрался из-под хлама, прошел к нему, дал воды. На полу валялось белье, которое начала стирать мама. Очень громко тикали часы. Вылезли из-под шкафа девочки. Мы пробрались к окну. Внизу с урчанием проносились черные закрытые машины. Слышались крики и выстрелы. Начался дождь.
На лестнице раздался топот. Мы бросились под кровати. Полицейский вбежал в квартиру, схватил папин плащ, сорвал латы, выругался матом – видимо, остались следы от лат, но плащ забрал и убежал.
А машины все шли и шли.

К ночи разразилась сильная гроза. Раскаты грома чередовались с выстрелами, криками и разрывами гранат. Мы столпились у окна. Вспышки молний ярко освещали мокрые плащи и каски гестаповцев внизу. Погром не прекращался.
К утру бушевавшая всю ночь гроза стала стихать. Устала, казалось, природа, вложив свою мощь в яростную грозу – протест против нечеловеческой жестокости и варварства, пытаясь смыть кровь тысяч людей с мостовых, охладить головы безумных убийц. Напрасно. Погром разгорелся с новой силой.
И опять весь день шли черные машины. Полюбоваться на погром приезжало начальство в легковых автомобилях. Они одобрительно покачивали головами и громко смеялись.
Несколько раз мы убегали от окна, когда раздавались шаги на лестнице. А потом уже не трогались с места. Брату стало совсем плохо, он был в жару, непрерывно просил пить, плакал и звал маму.
Только на вторую ночь я заплакал, заплакал от бессильной ярости и презрения к себе. Как мог я лежать затаившись, когда уводили маму? Почему не вцепился зубами в горло хоть одному из них? Никогда, никогда не прощу я этого себе.
И еще два дня и две ночи продолжался погром.
Только на пятый день убрали гестаповцы караул внизу. Исчезла охрана у проволочного заграждения. На мертвых улицах стали появляться чудом уцелевшие люди.
Люди? – Нет, это не люди, а живые призраки. Безмолвные, еле двигающиеся тени с глазами, еще полными смертельного страха. Потом привели угнанные четыре дня назад рабочие колонны. Отцы звали детей, жен, деды – внуков. Нечеловеческие рыдания и стоны наполнили гетто. Редко, очень редко находили своих. Обессилев от криков и поисков, обезумевшие от горя люди опускались на землю – и проклинали, проклинали и этот день, и землю, и небо, и солнце, которое не закатилось от ужаса, а продолжало так ласково светить и греть.
Мертвые не убирались четыре дня. Запах тлена, дурманящий запах мертвых тел полз над дымящимся от пожаров гетто.

***

Это был смертельный удар по гетто: погибло около 50 тысяч человек, в живых осталось несколько тысяч.

Гетто в гетто

Сентябрь 1942 года. Сухой ветер гонит по пустым улицам пожелтевшие листья. После погрома 28 июля гетто уменьшили наполовину, но и теперь многие дома стоят пустые. Окна раскрыты, двери сорваны с петель. В комнатах сдвинутая с места мебель, разбросанные по полу вещи, разбитая посуда. Во дворах висит постиранное два месяца тому назад белье. Оно пожелтело от дождей и пыли – никто его не снимает.
Что-то подобное я читал в сказке. Там злая воля волшебницы усыпила весь дворец, людей. Только в сказке пришел добрый принц, и все вновь ожило. А в жизни воскресить мертвых нельзя.
Погром убил душу и в тех, кто остался в живых. Оцепенение и безразличие охватило нас. Теперь мы не убегали при виде гестаповца или полицая. Не прятались по ночам, когда въезжали в гетто машины и раздавались выстрелы. Люди не кричали – теперь умирали молча.
Одно чувство осталось живым в наших сердцах – ненависть. Ненависть – только она могла еще оживить убитых заживо людей, она могла стать этим принцем из сказки. Каждого гестаповца, полицейского провожали глаза, полные ненависти. Глаза детей, которые никогда уже не смогут по-детски смеяться и веселиться. Глаза женщин, которые никогда не станут опять женщинами. Глаза стариков, которые унесут в землю проклятия убийцам, бормоча их на древнееврейском языке. Только ненависть еще заставляла людей двигаться, умываться, жить.
Шли дни. Каждый из них был еще одним шагом к неизбежному концу. Шли дни. И время – этот неумолимый и незваный доктор – постепенно делало свое дело. Люди оживали, выходили из состояния отчаяния и оцепенения с тем, чтобы через несколько месяцев все повторилось снова.
В один из таких серых осенних дней по всей длине нашей улицы стали ставить столбы и натягивать колючую проволоку. Оцепили район в несколько улиц, поставили ворота. Люди, попавшие в двойное гетто, молча собирались и уходили из домов. Их никто не гнал и не задерживал. Когда появился приказ покинуть огороженный район – там почти никого не было.
Зачем немцы построили гетто в гетто? Несколько дней стояли опустевшие безжизненные дома. Никто ничего не знал. Ждали погрома.
Однажды, ранним утром, мы увидели за проволокой людей. Непохожая на нашу одежда. Женщины в кокетливых передниках и повязках из пестрых материй на голове. Речь – знакомая и в то же время странно звучащая – протяжная и мелодичная.
Да ведь это по-немецки! Просто мы ее не слышали в устах женщин, разговаривающих с детьми.
Перед проволокой прохаживались мерным шагом пожилые мужчины с белыми повязками на левом рукаве.
Что же это за соседи появились у нас?
Мы подходим ближе. Женщина с улыбкой смотрит на нас из окна, что-то кричит, показывает на нас рукой мальчику. Но дяденька с белой повязкой совсем как немец резко кричит: «Запрещено»!
Оружия у него нет. Мы продвигаемся ближе. Он что-то сердито говорит женщине. Теперь мы увидели на белой повязке желтую шестиконечную звезду. Мы знаем – это звезда Давида. Такая же на воротах еврейского кладбища. Значит – это евреи.
Но почему они говорят только по-немецки? Почему не подпускают нас? Вот женщина вышла из дому в пальто. На левой стороне пришита желтая звезда. Мы показываем пальцем на ее грудь, потом на свои латы: «Юде»?
- Яа.
Этот с повязкой совсем рассвирепел. Он покраснел от крика, достал блокнот и что-то записывает, глядя на номер дома. Но женщина только улыбнулась и пошла, не обращая на него внимания.
Мы идем целой гурьбой вдоль проволоки. Ни гестаповцев, ни полицейских не видно. А «полицаи» с белыми повязками могут свистеть и кричать, сколько им угодно – никто их не боится.
Во дворах снуют люди. Стирают белье, протирают окна. Бегают дети в белых чулочках, белокурые – совсем как немцы.
Через час мы уже хорошие знакомые с одним из «полицаев». У него очень добрые глаза, и он смешно улыбается беззубым ртом.
- Да, да, мы евреи, немецкие евреи из Гамбурга.
- Привезли эшелоном, со станции колонну пешком привели в гетто.
- Уже несколько дней нечего кушать. Но, говорят, здесь будем работать и, конечно, кушать.
Он похлопывает себя по животу. Мы пристально разглядываем желтые ботинки на толстой, захваченной медными скобками, подошве. Он не понимает, чем мы так удивлены. Потом опускает глаза на наши босые ноги. Глаза его сразу становятся серьезными, он тяжело вздыхает, покачивает головой.
Уже после полудня, несмотря на окрики «полиции», началась оживленная торговля. Сигареты, куски хлеба шли за перчатки, расчески, зажигалки. «Немки» торговались, размахивали руками – совсем как наши женщины.
Гетто голодало. Но эти люди совсем ничего не ели несколько суток. Глаза их загорались при виде куска хлеба, руки дрожали от голодной жадности.
Через несколько дней мы уже знали многих в лицо и протяжно здоровались: «Гут морген».
Так вот они какие – «капиталисты», «буржуи»...
Находились среди них такие, что и теперь не желали вступать с нами ни в какие разговоры. Это, наверное, настоящие буржуи. Почти никто из них не умел говорить по-еврейски. Неужели и их, «своих», будет убивать Гитлер?
Нас – это еще можно понять: мы советские, евреи-коммунисты.
- Но эти? – Они даже внешне не отличаются от немцев.
Начались заморозки. Не привычные к холоду люди жестоко страдали в своих легких пальто.
Их пока не убивали. Они умирали сами. Умирали от голода, холода и болезней. Каждый день люди с белыми повязками на рукавах впрягались в телегу с трупами, покрытую мешковиной, и молча тащили ее на кладбище. Ударили морозы. Опустели улицы и дворы. Над редким домом вился тонкий дымок – топить нечем. Район словно вымер.
Пройти к ним не могли даже мы, мальчишки – такой они поднимали крик, а «полиция» уже бежала к нам, свирепо грозя кулаками.
Рядом были пустые дома. Их можно было разобрать на дрова, как это делали мы. Но слово «ферботтен» было здесь законом. Они были очень дисциплинированными, эти «немцы».
Мы подружились с Карлом. Он и его жена – совсем молоденькая блондинка – жили напротив нас в угловом доме. Жена его, как и все девушки, ходила в брюках. Была она стройная и такая тонкая, что казалась совсем девочкой. Карл часто носил ее на руках по двору, играл с ней в снежки. Карл работал автомехаником. Вероятно, благодаря своему веселому нраву и умелым рукам, в еде они не нуждались. Большого роста, светловолосый – типичный немец – если бы не желтая звезда на груди с аккуратной вышивкой «Юде». Он угощал нас колбасой и старательно выговаривал по-русски: «Ничего, переживем».
Каждое воскресенье они прогуливались с женой вдоль колючей проволоки и все встречные приветливо улыбались им. Разглаживались горькие складки на лицах, в ввалившихся глазах появлялся теплый блеск. Выше поднимали люди опущенные головы, и сердца заполняла гордость за человеческую красоту, молодость и счастье, которое продолжало жить и громко заявляло о себе.
В одну из морозных ночей большую колонну немецких евреев увели на товарную станцию. Утром многие из оставшихся стояли у проволоки с заплаканными лицами. «Полиция» никого не отгоняла от проволоки.
«Начали уничтожать и нас». Молчаливым стал Карл. Не доносился больше веселый смех его маленькой жены.
А весной, так же тихо, как появились, исчезли из гетто немецкие евреи. Их всех уничтожили в лагере смерти под Минском. Ни один из них не спрятался, ни одного выстрела не раздалось.

Они были очень дисциплинированными, эти «немцы».

на главную