Приговор

ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ

ПРОЩАНИЕ С РОДИТЕЛЯМИ

Спустя дней пять отряд двинулся на восток. Наша 51-я замыкающая, под командованием начальника штаба Мерзлякова. Пронягин и Дудко с авангардом - группы 52-я, 54-я, 55-я.

Группу 53-ю Бобкова оставили на месте. Там все партизаны местные, жители окольных сел. Когда пришла наша очередь строиться, вызвал нас Мерзляков и приказом оставляет наших родителей, брата Рувена (заику) и двух маленьких. Объясняет: впереди ждут нас тяжелые бои при переходе Брест-Московской железной дороги. Как только удачно перейдем, пошлем за ними.

Действительно, мы не знали, что нас ждет впереди. Опасность, конечно, была, но не больше, чем здесь. Все просьбы оказались бесполезны, а командира Пронягина и комиссара Дудко уже здесь нет. Итак, втроем - брат, сестра и я вместе с группой тронулись на восток. Родители, Рувен и двое маленьких - Ехиэль и Ури остались.

Помню прощание.

- Мама, как только перейдем опасную полосу железной дороги и шоссе, вернемся за вами.

Мать в ответ:

- Дети мои, идите с Богом, пусть он вас хранит! Мы уже больше не увидимся.

- Мама, перестань, что ты...

А она опять:

- Дети мои, храни вас Господь! Мы уже больше не увидимся.

Эти слова на нас очень подействовали, грызли душу. Слова матери все время звучали в ушах. Отец был более оптимистичен.

Между тем наше стремительное передвижение действительно оказалось нелегким. Постоянные атаки, с боями и потерями форсировали железную дорогу и шоссе, охраняемое немцами, полицаями.

Весь отряд соединился. Разведка доложила, что в деревне Гавиновичи немцы открыли пулеметную школу для полицаев-добровольцев и мобилизованных. Пронягин понял эту опасность и решил ее уничтожить. Группа 54-я Леонтьева и наша 51-я Федоровича 10.08.1942 года атаковала. После короткого сопротивления помещение школы разбито, есть убитые и много пленных, около 40 человек. По приказу командира всех построили. Отделили добровольцев от мобилизованных. Первых всех на месте расстреляли. Других, после переписи и обращения к ним командира Пронягина, отпустили домой.

- Возвращайтесь домой и расскажите всем, что кто присоединится к нацистам и изменит Родине, поднимет против нас оружие - будет расстрелян!

Это приказ Сталина.

Интересно, как потом стало нам известно, мобилизация прекратилась. Кто получал повестку, удирал в лес или прятался.

Этот бой был нелегкий. Я благодарил судьбу, что мне не пришлось выполнять "приказы Сталина". Когда ты в бою открываешь огонь, берешь на мушку, то лица не видишь, но здесь стоишь перед ним, прямо смотришь в глаза...

События разбивались стремительно, ежедневно бои, стычки. Подходим к деревне Чемелы над Щарой. Там склады сена и корма для лошадей. А над Щарой стратегический мост, сильно охраняемый немцами и ротой украинцев. Приказ уничтожить склады, перейти на другую сторону реки, сжигая за собой мост.

И вот, 4 сентября 1942 года отряд разделили на две части. Наша 51-я атакует комендатуру в деревне Чемелы, а остальные силы - мост. Бой был тяжелый, в

нашем отделении погибли трое, в том числе мой второй номер Люстик Метек из Польши. От разрыва связки гранат, брошенной на нас, смертельно ранен Метек, я легко ранен и контужен, взрывной волной из рук выбит пулемет. Помню его слова: "Яша, добей меня!" А у меня нечем, при себе только гранаты.

В разгар боя Герц подполз ко мне и притащил мой пулемет. Этот инцидент чуть не кончился для меня плачевно из-за потери оружия.

Бой кончился, комендатура сожжена, все стоги сена и склад кормов в огне. Мост на Щарой взят. Переправились на другую сторону, сжигая за собой мост и - на восток, в болота Полесья.

Наверное, немцам надоели частые болезненные удары. Так вот разведка доносит, что на всех окольных железнодорожных станциях разгружают войсковые части, двигающиеся на восток. Цель - уничтожить "бандитов", как они нас называли. Им в помощь 18-й латышский полицейский добровольный батальон СС, местные полицаи и украинские роты.

И вот 11 сентября 1942 года наш отряд прижали к реке в районе Добромысль - Волько. Обстрел из минометов, орудий, над нами самолеты, все броды рек и речушек блокированы. Казалось, окружение полное, выхода нет.

Разведка докладывает командиру Протягину: где и что. И тут принято необычное решение. Весь обоз оставить, лошадей отпустить, тяжелое оружие разобрать и спрятать. (Были у нас две 45-миллиметровые пушки и несколько легких минометов, две машины). И в болото. Командир пошел первым и все гуськом за ним. Направление юго-восток. Оказывается, командир решил атаковать самое укрепленное место, где немцы и не надеялись на эту "наглость". Это место обороняла рота из 18-го латышского добровольного полицейского батальона, откуда их на лодках доставили из Телехан Пинской области. А именно - 10-й шлюз, соединяющий реку Щару с рекой Ясельда каналом Огинского.

По пути в одном столкновении был тяжело ранен комиссар Дудко и партизанка Голда Герцовская. Их

заносят глубже в кусты и оставляют. Мы думали, что они погибнут, но они выжили. Благодаря партизанке Герцовской, ухаживающей за тяжело раненым комиссаром. Спустя некоторое время проходящие партизаны наткнулись на них.

И вот на рассвете, в густом тумане, приближаемся к 10-му шлюзу. Видны два узких мостика над каналом, вдали деревянное здание, где ночуют каратели. Один латыш с удочкой рыбачил, другой стоит с пулеметом на страже. Группа тихо подбирается, ждет зеленой ракеты.

Весь отряд подтянулся. Помню, за минуту до атаки ко мне обратился молодой партизан Малах и сказал:

- Знаешь, Яша, я еще в жизни девушку не поцеловал.

- Только это в голове у тебя сейчас?

Вот и выстрел зеленой ракеты. В этой же атаке Малах погиб.

Открыт ураганный огонь со всех сторон. Бежим гуськом через соединительные узкие мостики. Внезапность полная. Оба латыша - один у лодки, другой за пулеметом - наповал. Большинство атакующих переходит вброд, выходит на другой берег и сразу открывает

огонь. Завязывается тяжелый бой. В результате полный разгром карателей. И у нас большие потери - 13 убитых и больше 40 раненых. Среди тяжелораненых и наш командир, старший лейтенант Федорович. В нашей группе убиты Грингауз Яков, младший Малах и Инберг Ицхак. Федорович, тяжелораненый, в полном сознании, отдает последний приказ добить его. Все бойцы около него, слезы на глазах. Последнее обращение Федоровича к врачу:

- Скажи им, что спасения нет.

Врач в ответ молчит. Решает жребий. Выпало на Розмарина. Но он категорически отказался. Тогда лучший его друг, наш партизан, сказал:

- Оставьте нас вдвоем.

Мы отдаляемся. Выстрел догнал нас. Быстро возвращаемся собрать убитых товарищей и как-нибудь их похоронить. В результате этого тяжелого боя мы вышли из окружения. Легкораненых вынесли, оставили на излечении, в так называемом больничном лагере. Настроение тяжелое, унылое, быстро удаляемся от места боя. Командование отряда имени Щорса (уже без Дудко) решает продолжать движение на восток. Больных, раненых оставить "временно". Среди них я и моя сестра Рая. Герц присоединился к нам, не хотел на сей раз нас оставить.

Прошло много лет. Павла Васильевича Пронягина уже нет. Но задумываясь об этом периоде и обо всех этих операциях, предпринятых по его личной инициативе, надо понять это время. Середина 1942 года, враг под Москвой, Ленинград окружен, нацистские дивизии рвутся к Сталинграду, и тут, в глубоком тылу, разгромлены и уничтожены гарнизоны, железнодорожные объекты и мосты, охраняемые местными полицаями.

Вот и для них это был предупреждающий урок. За сотрудничество с врагом с наказанием долго ждать не пришлось. И оно беспощадное.

После войны мы с ним встречались. В 1960 году Павел Васильевич гостил у меня в Риге. Интересно, что

он не хотел вспоминать о прошлом. В 1993 году я гостил у него в Бресте, объехали и обошли все боевые места и дороги. В 1996 году Павел Васильевич гостил у меня в Израиле. Вспоминали, говорили, и когда я хотел подчеркнуть его личные заслуги, смелость, решительность, стремление к цели, инициативность в принятии самостоятельных решений, он только рукой махнул:

- Оставь, Яша. Это все было "решение партии"...

В его ответе слышались обида и горечь.

Может, к месту здесь рассказать и о личной трагедии Павла Васильевича.

В 1942 году в 26-летнем возрасте Павел Пронягин подружился с новой партизанкой, беженкой из Варшавы. Оказалось, это обратилось во взаимную и глубокую любовь. Интимные связи в партизанах обычно оказывались временными и непрочными. У рядовых в этом отношении не было проблем - не было времени и возможностей. А тут отношения оказались взаимными и честными. Не всему командованию это понравилось, а когда она забеременела и намеки на ее "перевод" не подействовали, зародилась идея (особый отдел и начальник штаба), чтобы ее попросту убрать. Этот план дошел до ушей Павла Васильевича, и он сразу принял предохранительные меры. Тайком, под предлогом перевода, поместил ее в надежную крестьянскую семью, где она и родила сына. Долго оставаться там не могла и опять тайком отправлена в отдаленный семейный лагерь, оставив грудного сына. До сих пор неизвестна причина смерти ребенка, но на молодую мать это ужасно подействовало и в 1944 году, с приходом Советской Армии, она уехала в Польшу.

Павел Васильевич тоже не мог докопаться до истины, и так они расстались с глубокой раной в душе. Он не перестал ее любить и вспоминать, также и она.

В начале 90-х годов она навестила его, встретились, многое вспомнили. Тайна не расшифровалась, хоть они были уверены, что чья-то рука была в том замешана. Их связь не прекращалась до самой его смерти, хотя она жила далеко за границей...

ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ

БРАТ МОЙ - ГЕРЦ

Оставленные партизаны были очень обижены, особенно на начальника штаба Мерзлякова, но делать нечего. Злились также и на наших товарищей, которые недостаточно и нерешительно сопротивлялись этому произволу.

Через некоторое время на нас наткнулись партизаны отряда „дяди Васи", расположенного в Краснослободском районе Минской области. Это был отряд, организованный под Белостоком из бывших военнослужащих, попавших в окружение и тоже двигавшийся на восток для соединения с Красной Армией. По пути этот отряд, увеличившийся за счет местных жителей и бежавших из гетто до 1000 человек, остановился и расположился у реки Лани, вдоль бывшей границы СССР с Польшей.

Когда нас, бывших щорсовцев, привели в лагерь, командир Васильев Василий Алексеевич (дядя Вася) сразу принял и зачислил в свой отряд. Брат мой Герц очень переживал, особенно когда слышал замечания о наших "боевых способностях" и разные анекдоты. Мне он всегда говорил, что должны, обязаны личным примером доказать, что мы такие как все - не хуже, а может, и лучше. Я с ним был в одном взводе. Несколько недель "тихой" жизни вернули нам равновесие и здоровье. У Герца прошла дизентерия, а моя рана почти зажила, сестра Рая - в санитарном взводе медсестрой. Все это время мы думали о семье, оставшейся в Волчьих Норах, надеясь...

А пока тяжелой дождливой осенью мы принимали участие во всех крупных и мелких операциях. Особенно

вспоминается атака на краснослободский гарнизон, где впервые взяли в плен эссесовцев-голландцев. Оказывается, у немцев были помощники из всех оккупированных стран.

Не было случая, когда нужны были добровольцы для выполнения задания, чтобы рука Герца не была поднята. Он как будто искал... хотел этим доказать. Не раз командир говорил:

- Нужны еще двое, ведь Герц не пропустит.

В воскресенье, 14 марта 1943 года, меня - пулеметчика, с моим вторым номером Володей по кличке "Белорус", с полуночи поставили в так называемый "секрет". Охраняем подходы к нашему лагерю. Остальное наше отделение в количестве десяти партизан отправлено на разведку в район Ганцевич. Недавно прошли сильную облаву немецких войск, уходили от столкновений с превосходящими силами противника. И все это время были в постоянном движении и стычках.

Итак, мартовский рассвет, утренние заморозки. Издали к нам приближается колонна. Наши возвращаются с задания. Начал считать - один, два, три... - дошел до семи и все. Нет более. Значит не хватает троих. Сердце сжалось. Герца, Герца нет, не может быть, чтобы он упустил такую возможность. С приходом в лагерь выяснилось: отделение дошло до опушки леса, впереди в около четырехстах метрах деревня Чудин. Высылается разведка из троих. Конечно, Герц среди них.

- Дошли до первых домов,- докладывает командир отделения. - Слышны взрывы гранат и пулеметные очереди - попали в засаду. Прождав около получаса, решили вернуться в лагерь доложить. Враг в деревне, судьба разведчиков неизвестна.

Поздним утром послан взвод выяснить судьбу разведчиков. Я в их числе. Подходим к опушке, издали видно движение крестьян. Россыпью вперед, доходим - врага нет. Наткнулись на три трупа. Наши. Тело Герца было особенно изуродовано, проколото штыком, как сито. На левой ноге ниже колена - повязка, значит, был ранен. Взяли хоронить. Местные просили - не на клад-

бище, около, боятся наказания оккупантов. Рассказывали, что латыши взяли несколько подвод до Ганцевич, еще не вернулись.

И вот Герц, мой сильный и смелый брат, не знающий страха и риска, пример и гордость моя, лежит мертвый, изуродованный, бледный, как снег, как будто с улыбкой - на лице.

Всегда были вместе, во всех крупных и мелких операциях, обвиняю себя - надо было настоять и пойти вместе, я бы открыл огонь. Может, врага и не допустил, ведь видно, что он был ранен. И так, грызя себя, сдерживая слезы, похоронили.

Перед возвращением в лагерь вернулись подводы из Ганцевич. Короткий рассказ возчиков-крестьян:

Отвезли карателей-латышей. На одной подводе убитый латыш и двое тяжелораненых. Из разговоров карателей поняли: хотели раненого партизана живьем взять в плен.

«Бросай оружие!» - крикнули ему. По их приказу Герц отбросил автомат, но сам встать не смог.

«Вставай! Руки вверх!»

Партизан сказал:

- Я ранен в ногу. Помогите встать.

Когда каратели-латыши приблизились, чтобы его поднять - два взрыва...

Вот и весь рассказ.

Мой родной, красивый, незабываемый Герц, что искал - нашел. Доказал - мы тоже умеем воевать и с честью умереть.

Какая-то апатия, пустота овладела мною. Обнимаясь с младшей сестрой, как будто прощался. Наверное, заметили в отряде. Отняли временно пулемет, стал стрелком. Но партизанская жизнь продолжалась со всей интенсивностью.

В апреле 1943 года неудачная попытка дойти до места базирования родителей. Как потом оказалось - уже было поздно. В живых их уже не было.

Советская Армия приближается, бои усиливаются. Врагу не даем покоя. Началась так называемая «рель-

совая война». Накануне подхода фронта получаем приказ атаковать и захватить железнодорожные станции Люща и Бостынь на линии Барановичи-Лунинец. У нас большие, болезненные потери - более ста человек убитых, около трехсот раненых, задание не выполнено - станции не взяты. Оказывается командир Пинского соединения „Комаров" (Корж Василий Захарович) хотел преподнести подарок 1-му Белорусскому фронту. Не удалось, и как оказалось, было совсем не нужно. На следующий день несколько залпов советской артиллерии и один заход самолётов привел к освобождению этих железнодорожных станций без боя.

Быстрое продвижение Советской Армии в июле 1944 года, парад партизанского соединения в Пинске. И я, партизан отряда имени Дзержинского под командованием Н.М.Ломейко, в строю. Шагаем вместе, воодушевленные, на трибуне много военачальников и гражданских. Среди них и наш командир соединения В.3. Корж. После парада и короткого отдыха снова строимся.

Вызывают по списку. Три шага вперед. Меня тоже:

- Левое плечо вперед, шагом марш!

И я мобилизован. Стал солдатом. 215-й полк 61-й армии генерал-полковника Белова. Получили обмундирование, оружие, разделили по ротам. Оказалось, четыре земляка попали в нашу роту. Один из них со мной в одно отделение. Звали его Деречинский Цодик. Это произошло так быстро, что не успели опомниться. Честно говоря, я думал, что для меня война окончилась. Но на судьбу не повлияешь.

ГЛАВА ВОСЕМНАДЦАТАЯ

ВОЛНЕНИЕ В РЯДАХ - ШИРЕ ШАГ

Переход из партизанского отряда в регулярную армию сопровождался у меня большим душевным переломом. Отношение

командного состава к новобранцам в запасном полку жестокое, их задача в короткий срок подготовить нас и отправить во фронтовые части. Усиленная учеба, жесткая дисциплина, плохое питание, постоянно в движении - все это вместе действует отрицательно. Поэтому у нас было желание быстрее попасть в боевые части.

По пути в местечко Бытень встретил нашу бывшую партизанку Таню Гилерштейн, от нее узнал о трагической судьбе моей семьи. До сих пор теплилась какая-то надежда, но оказалось, никто не остался в живых.

На моем пути город Слоним. Получил короткий отпуск. Мы с другом вдвоем, два советских солдата, посещаем наш город. Есть такие, что нас узнают. Слышим реплики в отношении евреев:

- Видишь, есть которые остались, не всех убили.

Наши дома сожжены. Зайти в гости не к кому. Поговорить не с кем. Кругом чужие. Быстро возвращаемся в часть.

Приходят "покупатели", и мы уже в дивизии. Питание улучшилось. Нам повезло - опять вместе. Это нам очень помогло. В этой огромной массе солдат мы одиноки, а тут в одной палатке, вместе в строю, есть с кем по душам поговорить. Постепенно начинаем привыкать к новой армейской жизни. Здесь выполняем приказы с утра до вечера. В бой пока не вступаем. Продвигаемся пешком, заходим в населенные пункты.

Сразу запевалы вперед!

И все начинаем петь "Вставай, страна огромная" и другие. Идти, правда, легче. Народ выходит, приветствует. И тут начинаешь понимать, что ты частица огромной силы, принимаешь участие в разгроме немцев.

Сентябрь 1944 года. Нас грузят в эшелоны и - на фронт. Почти доехали до Пскова, выгрузились и усиленным маршем на северо-запад. Перешли старую советско-эстонскую границу и на юг в направлении Латвии. Пока на врага не наткнулись. Правда, несколько раз попали под авианалет. Команда - "Воздух"! И мы, как нас учили, разбегались по сторонам и в укрытия. Есть жертвы.

Войдя в Латвию, начали продвигаться с боями. Наша 61-я армия часть 1-го Прибалтийского фронта генерала Баграмяна. Лично я передвигаюсь с волнением, столько пережил, вся семья погибла, только одна сестра осталась. И здесь опять участвую в боях. Но ничего не поделаешь, продолжать надо.

13 октября 1944 года наша часть подходит к Риге. Готовится штурм города. Все происходит так быстро, что времени на рассуждение нет. По неразрушенным мостам вбегаем в город. Как ни странно, сопротивления почти не было. Город большой, красивый, я житель маленького местечка, первый раз вижу такое чудо. Помечтал: неплохо было бы остаться хоть на некоторое время. Но на следующий день нас погрузили в эшелон и опять в дорогу. Долго мы не ехали, выгрузили на станции Вайноте, на бывшей границе Латвии с Литвой. Против нас действует курляндская группировка. Всю нашу роту втиснули на ночлег в здание железно-

дорожной станции или склада. Около 120 бойцов. Как легли, так мгновенно уснули.

Я лично вообще-то в сны не верю, да и снилось редко. А если и снились, то утром, уже не помнил о чем.

В эту ночь приснилась мать. Будит меня:

- Вставай сын, иди помочись на улицу, не надо в кровати.

Я с перепугу бужу Цодика и рассказываю ему сон. А он просит меня оставить со своей ерундой. Не отстаю от него. Встал.

- Ну, если уже разбудил, пошли отольем. Схватив оружие, вышли из душного помещения.

Немного отдалились. Еще не успели застегнуться, свист и ужасный взрыв. Прямое попадание. Нас волной отбросило. Слышим крики и стоны. Из нашей роты может человек сорок осталось. Цадик ко мне:

- Спасибо, друг, что разбудил.

- Это не я, это моя мать нас спасла, - отвечаю ему. Оказалось, что это местный латыш навел на цель и - прямое попадание.

С этой ночи я перед каждым боем, говорил с мамой, просил:

- Пять сыновей имела, один остался, береги меня мать!

Задачу, поставленную Верховным командованием, мы так и не выполнили. Курляндская группировка нами не уничтожена, в непрерывных атаках понесли большие потери. Новое пополнение заполняет шеренги, среди них много молдован, не знающих русского языка. Есть случаи самострелов. Полевые трибуналы - приговоры исполняются на глазах у всех.

Ноябрь 1944 года. Нашу 61-ю армию снимают с позиций и грузят в эшелоны. Направление на юг, в Польшу.

Настроение улучшилось, местный язык знаю. Все ближе к Германии, в логово нацистов. По пути бурные приветствия местных жителей. Всматриваемся в лица, ища знакомых. Оставляем записки со своими данными, мол, живы, здоровы, может кто-нибудь будет искать.

Выгрузили нас недалеко от Варшавы и быстрым маршем, в полном боевом, на юг. Двигаемся только ночью, днем маскировка и отдых.

Не только мы, казалось, вся Русь в движении.

Перешли Вислу, вошли в так называемый Магнушевский плацдарм. Остановились у деревни Варки над рекой Пилицей. И ждем, занимая круговую оборону. Редкие вражеские артиллерийские обстрелы. С нашей стороны тихо. Каждое утро политработник читает нам статьи Эренбурга. Всем нутром чувствуем - атака скоро.

Ночью, 13 января 1945 года, приказ: быть готовыми. Последняя проверка оружия, гранат, боеприпасов. К завтраку получили 50 грамм спирта. Вдруг в морозном тумане около нас проходит колонна солдат. Слышим голоса:

- Прощайте, славяне, не поминайте лихом!

Ага, штрафной батальон пошел. Вслед за ним и мы. Началась ураганная артиллерийская подготовка. Бьют все орудия, минометы, "катюши".

Небо горит. А мы приближаемся к переправе. Там, на другом берегу, проклятый враг.

Бежим вперед, в два ряда. Цодик за мной и все время слышу:

- Яша, я здесь.

Встречный огонь: вокруг в воде разрывы. Не обращаем внимания, быстрее на тот берег и в атаку. В бою ты как автомат, стреляешь на ходу, бросаешь гранаты, падаешь, снова поднимаешься и вперед. Начинает уже хорошо светать. Разгром немцев полный. Много вокруг трупов, живые сдаются в плен. Слышим голоса:

- Гитлер капут!

От усталости присел. Раздаются голоса командиров рот, каждый собирает свою. Иду к своей. Где пропал Цодик? Не вижу его, бегом приближаюсь к своим - есть Цодик, жив! Обнялись без слов. Проверка - не хватает около 15 бойцов, наверное, ранены или убиты. Это уже не наше дело. Мы движемся вперед, рота за ротой, батальон за батальоном - огромная сила. В этот зимний январский день 1945 года устремилась на запад среди

других частей и наша, 61-я армия уже 1-го Белорусского фронта. Почти без боев дошли до города Кутна. Дивизия продолжает наступление на запад в Германию.

По дороге уже есть плакаты. Читаем: "Уничтожить фашистскую гадину в собственной берлоге!" "Папа, убей немца!" Сердцебиение учащается.

Нас обгоняют мотострелковые части. Ближе к старой границе сопротивление усиливается, но ничто не может остановить эту наступающую лавину.

После недельного усиленного перехода - опять плакаты: "Перед вами фашистская Германия!" Волнение в рядах - шире шаг! Перед нами спуск к реке. Над рекой железнодорожный мост разрушен, под откосом он сброшен вместе с военным эшелоном. Читаю надпись на колесах:

- "Alle Roder mussen rotten fur den Sieg" ("Все колеса должны вращаться для победы").

Привал. Все содаты сели, смотрят:

- Что по-немецкий написано?

Перевели им суть надписи. Мы вдвоем, прижатые друг к другу и смотрим. Дожили. Перед нами проклятая страна и нам, уцелевшим двум узникам гетто, двум советским солдатам, посчастливилось добраться до границы Германии и своими глазами увидеть эту картину.

Приказ строиться и - вперед. Привал кончился. Встали, сильное рукопожатие и со словами на идиш "Спасибо Всевышнему"...

ГЛАВА ДЕВЯТНАДЦАТАЯ

ГИБЕЛЬ ДРУГА

10 февраля 1945 года подходим к городу Шнайдемиль. Наш полк остановили среди других частей. Основная сила продолжает движение на северо-запад. Оказывается, город не взят, он в окружении, но не сдался. Наша задача взять город. "Если враг не сдается - его уничтожают". Наша рота с окраины города продвигается к центру. Среди бойцов Васька-Сибиряк, всегда с гитарой, на каждом привале все отдыхают, а он играет и поет. Душа-парень.

Оказалось, не так-то просто. Завязался тяжелейший бой из дома в дом, из этажа на этаж, со двора во двор. Убитые, раненые, взрывы гранат, автоматные

очереди. К счастью, наткнулся на ящики с немецкими ручными гранатами, свои уже использовали. Тут пригодился партизанский опыт - считаю до семи, на восемь - бросаю готовую к взрыву гранату, уже не успеют отбросить обратно. Не слышу и не вижу Цодика около себя, нет времени на поиски.

Жестокая схватка продолжается. Вдруг приказ по цепочке - получил и передай дальше:

"В плен не брать!"

Оказывается, сдавшихся в плен, немцы при подходе наших расстреляли в упор. Наш командир батальона погиб таким же коварным способом. Два раза повторять не надо. Ненависть и злоба доходят до предела.

В полдень отбой - огонь прекратить. Все-таки есть и пленные, ведут их под конвоем. Наши убитые разбросаны по дворам, домам, лестничным клеткам. Приказано собрать и уложить их в сквере в центре города. Цодика нет. Взвод уцелевших собирается, выясняется, больше половины отсутствуют. Бегом в сквер.

Начинаю проходить вдоль рядов погибших, покрытых шинелями или плащ-палатками. Открываю один, другой, быстрей, прошел один ряд, другой, вошел в третий, приподнял шинель - Цодик лежит. Не выдержал, ноги подкосились, очутился на коленях, стал орать: "Почему? Как же так, оставил меня одного!" Это длится не более минуты. Сильный удар по плечу:

- Вставай солдат, война есть война.

Опомнился, встал, последний взгляд, прикрыл шинелью и догонять полуразбитый взвод. По пути заметил около лежащего гитару. "Боже мой, и Васька-сибиряк. Кто сейчас будет нам петь на привалах?"

Полную внутреннюю опустошенность почувствовал после этого боя. Все думал о предстоящей гибели, где никто со мной и не попрощается. Очень болезненной была потеря близкого боевого друга. Все время вместе. Понимали друг друга без слов. Взаимные мечты и планы на будущее, ведь война приближается к концу. А тут я сам, одинокий в этой огромной массе людей. По пути получили пополнение и все время пешком вперед. Ведь недаром мы - Пехота! Все время, будучи в

движении, действовал, как только остановились - ужасная депрессия, в следующей схватке - моя очередь. Никто и не поплачет, так излей слезы сейчас, только чтобы никто не заметил. Но все не скроешь. Новый комбат как-то подошел ко мне:

- Знаю, что потерял друга, что ты владеешь языками польским и немецким.

Подтвердил.

- Так вот, получишь перевод в комендантский взвод, будешь рядом со мной.

- Слушаюсь, товарищ комбат!

Конечно, условия другие, уже не всегда пешком, и функции иные.

По дороге к Одеру все немецкие города и села пустые. 14 апреля 1945 г. переправа и атакуем город Эберсвальде. Ненависть к врагу и желание мести усиливается. Решил: при первой возможности, всех без исключения в подвал, запасался противотанковыми гранатами...

Форсируем Одер. Несмотря на сопротивление, приближаемся к городу. Открываем шквальный пулеметный огонь вдоль улиц, ждем ответного огня. Нет. Вдруг со всех окон и балконов, все что было дома белое вьется на ветру. Город сдался. Наученные опытом, осторожно, медленно - вперед. И вот незабываемая картина - около домов взрослые и дети стоят, у многих в руках ручные часы. Я помню свое обещание, хочу загнать всех в подвал, но дети с испугом смотрят прямо в глаза. Нет, не могу, не в силах. Так мои две гранаты остались неиспользованными до конца войны. Город занят, идем на Берлин. Что случилось дальше - невозможно было

предугадать и остановить. Солдаты и не только... стали насиловать подряд всех - молодых, и постарше. На красоту не смотрели. Ужасная картина - один встает, а другой уже готов. Массовый, унижающий... - на глазах у всех.

Мне лично кажется, что этот акт не был только толчком сексуального желания. А показом - вот вы, высшая раса, желавшая поработить, истребить и покорить народы, ваши женщины сейчас на земле "ногами дрыгают", как говорили солдаты. Вечером плачущая пожилая женщина обратилась к капитану, а я перевел:

- Дочь беременная, насилуют, помоги.

Побежал, взял ее с собой, как будто для нас. В эту ночь она была спасена. Утром мы двинулись. Что произошло дальше с ней - не знаю.

Колонны пленных с редким конвоем идут послушно под командованием своих офицеров. До этого взятый мною у убитого немца фотоаппарат лежит без дела. Не знаю, как с ним обращаться. Один из пленных объяснил, надо объектив вытянуть и т.д.

Все движется на запад, по дорогам стоят регулировщицы. Так мы с колонной "студебеккеров" попали в Берлин, а нам нужно на север. Берлин уже почти взят, рейхстаг разбит, перед нами Бранденбургские ворота. Прошу капитана остановиться на секунду, мол, хочу сфотографировать на фоне ворот. А потом прошу щелкнуть и меня, показываю как. Не терпится ему, но все-таки снял и быстро вдогонку. Как потом оказалось, снимки вышли, только капитана не нашел, чтобы передать. Там также были и семейные фотографии убитого немца.

Начало мая, есть еще очаги сопротивления, много заминированных подходов и вот в одной такой "оказии" изрыв и я ранен, опять в ногу. Осколки в руке, один до сих пор остался. Эвакуирован в центральный армейский госпиталь недалеко от города Бранденбурга.

9 мая - День Победы - я встречаю в госпитале. Все веселятся, торжествуют, обнимаются, целуются. Кончилась война. Домой к семье, к близким, а я лицом в подушку. Рыдаю.

Нет дома, нет семьи, нет близких, нет друзей - один.

В этом общем торжестве радости, заслуженного счастья и надежд, ты сломлен, вдруг понявший глубину трагедии твоей личной и целого еврейского народа.

Нашу армию перебросили на Дальний Восток. Оставшись в госпитале, я подружился со многими людьми, особенно с майором Хахалиным, которому очень помог. Оказывается, он болел инфекционным заболеванием, которое так залечили, что ничего не помогало. Пошли слухи, что у американцев есть какое-то новое лекарство под названием "пенициллин" и, может, оно ему поможет?

Берлин уже был разделен на четыре зоны и, по его просьбе, я в гражданском и самовольной отлучке подался туда. Наткнулся на врача, как говорят "на еврея не похожий, только все на него". Заговорил на идиш. Ответ сразу последовал на том же языке. Просьбу удовлетворил, объяснил как и где делать укол и дал еще одноразовый шприц в стерильной упаковке. Укол майору сделала тайком сестра. Можете себе представить реакцию врачей на "чудесное" выздоровление майора Хахалина после очередных анализов. Думали: здоровый организм, мол, сам победил болезнь.

В больнице меня навестили мои товарищи-партизаны Докторчик Аврам и доктор Блюмович. Они все стараются уехать на запад, а оттуда в Палестину. Предлагали ехать вместе, но я не хотел быть дезертиром. Дослужу уже до демобилизации, а тогда...

В июле 1945 года, перед выпиской из госпиталя, посетил меня майор Хахалин и предложил продолжать службу в оккупационных войсках в Восточной

Германии, а именно в комендатуре города Ной-Руппин в качестве переводчика. Согласился. По его заявке получил направление из госпиталя для дальнейшего прохождения воинской службы. Бытовые и другие условия совсем изменились, я солдат, но как будто гражданский. По моей просьбе и рекомендации майора получил отпуск, нашел сестру, которая меня все время искала. Взял к себе и жду дату демобилизации - 20 августа 1946 года.

Немецкий язык я знал, но после нескольких месяцев работы в комендатуре переводчиком и общения с местным населением, я стал говорить так, что немцы принимали меня за своего.

В конце 1945 года я стал переводчиком оперативного отдела МВД, работал с оперуполномоченными и иногда со следователями. Здесь я и встретился с разными нацистами, которые обо всех преступлениях ничего «не слышали и не знали». Конечно, кого хотели отправить в лагерь военнопленных или судить за преступления, особых доказательств и не нужно было, и не составляло трудностей в их добыче. В конечном итоге сами сознавались. Но, как заметил, «особоважных» - нацистов вербовали, и они стали работать на нас, во всяком случае подписывались, что будут такими. Моим непосредственным начальником был майор Аникин, постоянная работа с оперуполномоченным, старшим лейтенантом Андрияновым. Кроме меня в нашей части служили еще два еврейских парня - Зелькович Шломо (завхоз) и старшина Шварц Яков.

Жизнь как будто наладилась. Сестра, единственная из нашей семьи, со мной. Бытовых проблем нет. Уцелевшие из концлагерей и гетто стремились побыстрее уйти на запад, прочь из той страны, что стала одним большим кладбищем и где построены были эти лагеря массового истребления. И где сейчас, уже после войны, ненависть к евреям процветает. Доходят слухи о погромах, например, в городе Кельце.

Город Франкфурт-на-Одере стал границей между Польшей и оккупационной зоной Восточной Германии. Сотни уцелевших из лагерей стремятся на запад. Есть

трудности с переходом реки Одер. Польские пограничники делают большие проблемы. Мне иногда приходилось переезжать грузовиками и нас, конечно, никогда не проверяли. Это я несколько раз использовал и переправлял этих несчастных людей через Одер. Конечно, совершенно тайной это не могло остаться. Что-то мне подсказало отправить и сестру:

- Устраивай свою жизнь, я демобилизуюсь, и мы соединимся.

Всем возможным помог и - в путь-дорогу.

ГЛАВА ДВАДЦАТАЯ

ВЫСТРЕЛ

Но, как говорится, это были цветочки - ягодки впереди.

Где-то в начале марта 1946 года наши органы задержали одного немца, направленного на работу по демонтажу завода, сроком на 10 дней. За это время он должен был быть завербован. На мое несчастье старший лейтенант Андриянов стал одним из следователей (жестоким), а я его переводчиком. Этот немец среднего возраста был нацистом со стажем и работал в пропагандистском аппарате Геббельса. Следствие, как следствие, времени много нет, делается все, чтобы его сломать, до смерти запугать, и как только предложат сотрудничать, чтобы схватился обеими руками.

Он истинно верил, что я немец, удивлялся, что меня взяли в армию, ведь мог дезертировать, а я ему, что никогда не был ближе, чем 150-200 км. от фронта. Принял меня за немца из Поволжья. Умолял, просил, чтобы его строго не наказывали. Я ему говорю:

- Я ведь только переводчик, но, из моего опыта, за такие преступления, в чем тебя обвиняют - пощады нет.

Как-то раз в перерыве, когда следователь оставил нас вдвоем, я завел разговор на еврейскую тему.

- Слушай, - ему говорю, - я может, могу понять, что из ненависти к евреям так жестоко относились к ним. Но почему вы уничтожали младенцев, грудных детей? Ведь эти маленькие только что родились, в чем они виноваты?

Тут он меня прервал и выступая в роли препо-

давателя, стал объяснять:

- Вы ничего не поняли, эти младенцы самая большая опасность для нашей арийской расы. Есть такие, что внешне не отличаются от наших детей, девочки особенно. А если мальчикам не успели еще сделать этот обряд обрезания и если каким-нибудь образом такой ребенок попадет в нашу арийскую семью, так что мы сделали - загрязнили нашу расу!!!

Во время его объяснения я перестал владеть собой. Перед моими глазами встал мой младший брат Ури, рука сама вошла в ящик письменного стола, холодный металл пистолета... и выстрел. Он упал. В кабинет вскочил Андриянов:

- Ой, что ты наделал, все испортил!

Я немой, ни слова. Быстро взял он тяжелое пресс-папье со стола и выбросил через окно во двор.

- Скажи, что бросил в тебя, - и выбежал.

Через несколько минут вбежал подполковник Оболенский, начальник отдела и говорит:

- Ты что, с ума сошел?

- Так я, товарищ подполковник, вынужден был. Наверное, он узнал, что я еврей и бросил в меня пресс-папье, чуть не попал в голову.

Стиснув зубы:

- Убирайся отсюда!

Настроение ужасное. Сам не могу объяснить себе, как это допустил, но его слова все время звучали в моих ушах. "Так что мы сделали - загрязнили нашу арийскую расу". Нервы опять натянуты до предела: "Что со мной сделают?"

Но успокоили:

- Продолжай работать, одним гадом будет меньше...

Официально он не был задержан, тайком похоронен, а если его будут искать, кто его знает, наверно, сбежал. Но спокойствие не вернулось, чувствовал, что это так не пройдет. Прошел месяц, все по-старому. Успокоился.

12 апреля 1946 года ко мне звонит следователь из тюрьмы, просит, если есть время, прийти на несколько минут. Он не может понять одного арестованного. Это

была пятница, я был чем-то занят. Ответил, что сейчас некогда, потом заскочу.

- Не спеши, - говорит он, - когда найдешь время, зайдешь. Не горит. Может, после выходного.

И так прошел весь день. Забыл. Поздно вечером вернулся домой, вспомнил. Позвонил.

- Извини, замотался, может, сейчас приду.

- Да нет, не хочу тебя беспокоить. Давай завтра.

- Нет, сейчас приду. Пока завтра проснусь...

- Ну, как хочешь, - сказал он

Расстояние пять минут ходьбы. Звоню. Открывают ворота. Вошел в кабинет следователя. А тут сзади двое набросились, вынули пистолет, набросили мешок на голову, ботинки долой, пояс с брюк тоже. И вбросили в уже подготовленную камеру, захлопнули за мной металлическую дверь.

Я в этой сырой камере нойруппинской тюрьмы, освещенной слабой лампочкой, начал метаться и кричать:

- Требую встречи с товарищем командиром.

Все время повторяю эти слова. Не отвечают. Наверно, надоели мои крики, дверь открылась, в проеме тот "друг" следователь.

- Твои товарищи в Брянском лесу, здесь у тебя их нет, - цедит он сквозь зубы, - А если не перестанешь орать, сделаем тебя на голову короче.

Понял, бесполезно, надо успокоиться. Измученный, обессиленный уснул. Утром открыли окошко, суют какую-то баланду на завтрак. Отказался.

- Пока не встречусь с командиром, есть не буду.

- Ну и хуй с тобой!

К вечеру, не открывая окошко, спросили:

- Есть будешь?

- Нет.

Даже не ответили.

Ночью начал обдумывать свое положение. Ведь ничего не поможет, что задумали - то и сделают. Из опыта знаю, что бесконечного времени у них нет, есть какой-то срок, в который они должны решить мою судьбу.

Начал проклинать себя. "Какой дурак, ведь было столько возможностей удрать, переехать, ведь друзья предлагали, а я "болван" не хотел стать дезертиром. Так вот сейчас и жри баланду, сам виноват",

На второй день успокоился, стал принимать пищу. Начал говорить с мамой. "Помоги, дай силы выдержать".

Семь долгих дней сидел в ной-руппинской тюрьме. Не вызывали, не допрашивали, ничего, один в камере. На восьмой день дверь открывается.

- Выходи, руки назад!

Вышел. Набросили мешок на голову, связали веревкой руки сзади и втолкнули в машину. Тронулись. Думал, все, сейчас свернут с дороги в лес, там уже подготовлена могила, без следа, никто не услышит, не увидит. Стараюсь освободить руки, хоть последними силами...

Но машина не останавливается, продолжает движение. Чувствую, что съехали с асфальта и по булыжнику. Значит, въехали в город.

Привезли в бранденбургскую следственную тюрьму. Конвоиры с удивлением:

- Смотри, руки освободил.

Сняли мешок и ввели в большой светлый кабинет. На стене Ленин, Сталин и Дзержинский.

- Садись, - приказано.

Сел. Дверь открылась. Без команды встал. Вошедший представился:

- Я начальник следственной тюрьмы. Садись, - и милым, тихим голосом, держа формуляр, спрашивает: - Фамилия, имя, отчество, год и место рождения, звание и национальность?

Ничего не записывая, заорал:

- Встать! - Приблизился вплотную, смотрит прямо в глаза, и сильно ударил кулаком в лицо.

- Ты, жидовская морда! - Последовал еще удар, и продолжает: - Мы тебя спасли, а ты...

Это было так внезапно, не успел опомниться или отойти от удара, приказывает надзирателю:

- Отвести!

И тут до меня дошло, я не только жид, но еще и жидовская морда. Никто этого не слышит, кроме тех, кто на стене.

Бросили меня в небольшую переполненную камеру, где находились немцы. Одно небольшое окошко, дышать нечем. Понял, хотят меня совсем унизить, меня, советского солдата вместе с немцами. Начал орать:

- Требую перевода в русскую камеру! - И понял, что все это бесполезно. "Береги силы, еще пригодятся"...

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЕРВАЯ

"Я НЕ ШПИОН И НЕ ИЗМЕННИК"

Через три дня вызывают на допрос. Следователь Кириленко, папка с делом на столе, и начал спокойным голосом:

- Тебя обвиняют, вместе с твоим другом Зельковичем, в шпионаже, измене Родине и контрабанде. У нас есть все доказательства. Твой одноделец уже признался. Советую чистосердечно признаться и это может служить смягчающим обстоятельством при вынесении приговора.

Вот оно что, признание по этим обвинениям - прямая дорога к высшей мере наказания. Нет, так просто без борьбы не сдамся. Тихим покорным голосом:

- Можно ли прочитать обвинения?

Открыв папку начал читать сам: "Шепетинский и Зелькович завербованы английской разведкой. Собирали засекреченную информацию и передавали её. Выполняли диверсионные акты по месту прохождения воинской службы и занимались контрабандой сигарет".

- Так что я должен делать? - спрашиваю.

Ничего особенного. Подпиши здесь и укажи фамилии связных.

- Но у меня их не было, - отвечаю я.

- Неважно, - говорит он, - они уже нам известны. Хочешь, мы тебе их напомним?

- Извините, гражданин следователь, я этот документ подписать не могу. Выдумывать фамилии я не буду. Да и не шпион и не изменник я, а честный

советский солдат. Ни в каком случае не подпишу это оскорбительное враньё.

Не отвечая, следователь поднял трубку и докладывает:

- Товарищ майор, обвиняемый Шепетинский отказывается подписать обвинительный акт и ведет себя недоброжелательно.

Минуты через две ураганом влетел начальник следственного отделения майор Сиваков. Невысокого роста, плотный и без слов набросился на меня, руками и ногами лупя где попало. Устав, остановился говоря:

- Мы тебя приютили, а ты нам изменил. У нас не проходной двор, выход только в одну сторону.

Поволокли избитого в одиночку. В камере складная кровать, с подъемом её к стенке, сидеть нельзя, спать нельзя. Надзиратель все время глазом в волчок. Если сядешь на пол, прикроешь глаза - стук в железную дверь.

- Прекратить!

Вечером в десять отбой, кровать со стены, приказано спать. Лампочка в 500 ватт горит всю ночь. Как правило, на допрос вызывали через час после отбоя. За полчаса до подъема обратно в камеру. Сна фактически лишен. Следователи менялись каждые три часа. Иногда получали они обильную еду. Один только запах пищи с ума сводил. Наш паек: утром 300 гр. хлеба, теплый напиток, в полдень - баланда.

Одиночество, нехватка пищи, систематическое недосыпание, бесконечные допросы могут сломать самых сильных, устойчивых. Во время допроса лампа направлена тебе в лицо и беспрерывный крик надзирателя: "Руки", то есть не заслонять глаза. Каждую ночь те же вопросы и те же ответы. Физического насилия не было, ночи три принимали так называемую "стойку", то есть сидеть во время допроса не разрешали. Стоять. Один следователь с чувством юмора объяснил: "В ногах правды нет".

Чувствую, что надо выдержать, не поддаваться. Ведь они не могут бесконечно меня допрашивать и получать те же ответы. Понял, что могли меня пустить

"в расход" и ищи ветра в поле, но раз завели дело -значит, надежда есть, надо держаться из последних сил. Действительно, после трехнедельного такого "интенсивного" следствия, отправили меня в потсдамскую тюрьму. Интересно, что в таком тяжелейшем режиме каждый заключенный находит выход из положения. Так и я, днем, когда нельзя спать, ходил по камере, когда спиной к двери - закрывал глаза, когда лицом - открывал, но с открытыми глазами дремал. Иногда лбом в дверь и поворот. "Хватал сон".

С новым этапом понял, что бранденбургский период окончен, что я выдержал, не сломлен, но знал, что еще не конец, что меня еще ждет впереди... Дважды не умирают...

Перевод в потсдамскую следственную тюрьму обычный; ландшафтом любоваться не мог - перевезен "черным вороном". Оформили и в камеру. В ней немецкий высший офицер войск СС. Здесь случайностей не бывает. Насторожен. Он представился, я тоже. Подчеркнул свою национальность. Пусть он знает. В тот же день слышу открывают соседнюю камеру и громко вызывают:

- Зелькович!

Значит, однодельца посадили рядом со мной. Интересно. Ну и что - попробовал, стучу в стенку.

- Сеня, это я, Яша! - никто из надзирателей не мешает.

Ответ:

- Да, понял.

- Что думаешь? - спрашиваю.

- Признался.

- Почему? Ведь это ложь.

- Думаю о смерти, - отвечает.

Здесь решил его резко обидеть, может это поможет.

- Ты - мерзкий гад!

Он пытался что-то ответить, но я прекратил, не хочу слушать.

На допросы не вызывают. Голод усилился, пайку хлеба дают через день. Слабею, теряю вес. В какое-то

утро вызывают меня, заводят в небольшой зал, усаживают в левый угол. Впереди на подъеме стол, кресло. На стене, как обычно, портреты вождей. Вижу заводят еще одного, держат подмышки, еле передвигается, лицо -один нос, глаз не видно, одни впадины.

- "Боже мой, ведь это Шломо! Что с ним сделали?" Входят трое офицеров, все встают, Шломе помогают встать. Оказывается, главный прокурор, два помощника. Очная ставка. Обращаются к Зельковичу, зачитывают ему его же показания. Шпионаж, измена, диверсия, контрабанда - все вместе со мной. Много деталей и т.д.

- Обвиняемый Зелькович, подтверждаете ли вы свои показания?

Слабым, дрожащим голосом отвечает:

- Да, подтверждаю.

Здесь я не выдержал и не дожидаясь разрешения встал и быстро:

- Гражданин прокурор, посмотрите на этого изуродованного человека. Это все ложь! Его заставили, - больше не успел. Силой посадили, закрывая рот.

Но чудо произошло. Услышав это, Шломо приподнялся и с места, как мог громче:

- Шепетинский прав! Меня заставили, это все ложь.

Прокурор встал, закрыл папку и обращаясь к главному следователю:

- Так очную ставку не подготавливают, - и вышел. Трудно себе представить ярость моих сопровождаю щих. Бьют, чем попало, и слышу:

- В карцер его за срыв очной ставки! Десять суток!

Раздели догола. Имевшееся у меня маленькое полотенце всунул между ногами. Не заметили. Бросили в небольшой треугольник без окон, пол бетонированный, сверху одиночные капли беспрерывно капают. Как бы не было, рад, счастлив. Это мое высказывание придало силы однодельцу, вернуло ему, может быть, веру в борьбу. Значит, не сдаваться! Ведь признание - это смертный приговор, - окончательный, обжалованию не подлежит.

Условия в карцере жуткие, холодно, сыро, можно только сидеть или стоять. Нужно найти место, чтобы капли на голову не падали. Но опять рад, это маленькое

полотенце, эта маленькая тряпка, радость и счастье мое: сидя - под задницей, стоя - под ногами или на голове. Просто спасение.

Пайка хлеба, горячая баланда через сутки. Сбился со счета. Кричу: "Уже прошло!" Но они счет знают. Раза два, без слов, какой-то надзиратель всунул вместе с пайкой хлеба пару кусков сахара. Свет не без добрых людей. Приободряю сам себя - выдержал уже пять суток, надо еще немного. Понимаю, что ждет продолжение. Вечность прошла, пока открыли дверь, бросили одежду.

- Одевайся! В камеру!

Обессиленный, полуслепой свалился на нару. Лежу, вытянутые ноги. Голова на чем-то. Прелесть. Разве кто-нибудь может понять этой роскоши? Сосед мой, немец, понял, что со мной произошло что-то неладное. Молчит, не спрашивает. Не знаю, о чем он думал, но выскользнуло у него, как будто говорит сам с собой:

- Ведь нас учили, что евреи и коммунисты, что Советский Союз и еврейская нация - одно. А тут вдруг юде, да еще советский солдат, и так над ним издеваются.

Был у нас тоже один инцидент, не по его вине. Но в общем, мы сидели вместе. Если бы встретились раньше, во время войны, наверное только один остался бы в живых. А здесь мы товарищи по несчастью и говорить не о чем. Сутки одни оставили меня в покое. А потом как обычно - с подъемом и кровать на место, к стене. Заметил, что порция питания увеличилась, и хлеба вроде больше - 500 гр., и в баланде находили картофелину или кусочек мяса. В этих условиях организм сразу реагирует, а мысли, как молния в мозгах - ищу причину, чем это объяснить?

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВТОРАЯ

МОРДЕХАЙ ШИМШОНИ

Утром слышим металлический лязг ключей, дверь открылась, втолкнули в камеру новенького. Высокий, плечистый, красивый парень. В форме английского солдата, на рукаве шестиконечная звезда Давида. Представляясь, вытянул руку:

- Сержант еврейской бригады армии Её Величества Объединенного Королевства Великобритании Шимшони Мордехай.

Первым, представляясь, принял поданную руку немец. Потом, вглядываясь в его лицо, я подал руку. Чувствую долгое и сильное рукопожатие с каким-то непонятным взглядом. Повторил еще раз - Шимшони Мордехай. Что-то буркнул ему в ответ, отошел, сел на "парашу", без всякой надобности. Сижу, голова каруселью закружилась. Что за номер задумали, неужели бросили "наседку", ничего не зная о нашем совместном прошлом, или, может, ему не успели сказать мою фамилию. Сотни разных версий сверлят голову. Ошибки быть не может. Он не тот, кем себя пред-

ставляет, ведь я его отлично знаю и помню. Мой долголетний товарищ по молодежному движению - Даревский Моше. Принесли баланду, можно есть. Он рядом молча, едим, незаметно перебросил в мою тарелку кусочек найденного мяса, картошечку. Это меня еще больше насторожило - наверное прислали его окончательно меня сломать. Что делать? Неужели знал, кого идет "обработать", а если так, то почему согласился, ведь не мог же думать, что я его не узнаю? Не мог не заметить мое волнение, но откровенно говорить нельзя - мы втроем.

Этой ночью я не спал. Начал вспоминать все по порядку. Так вот, после прихода советских войск в наш город мы потерялись, меня судьба занесла в Белосток, где устроился на работу. В 1940 году слышал, что его, моего друга - Даревского Моше - арестовали за попытку перейти в Литву. От его семьи стало известно, что получил 8 лет лагерей Особым совещанием и выслан в Воркуту. "Здравствуй, дорогой, сейчас приземлился здесь, у меня в камере, как английский солдат с фамилией Шимшони Мордехай. Здорово! Ну, а что дальше?"

Спим. Бросаю взгляд, может, ошибся я - нет. Лежим все рядом - немец у стены, я в середине, новый с краю. Решил - надо поговорить. Легко толкая повернулся лицом к нему. Очнувшись, он ко мне тоже лицом. Начал тихо на идиш:

- Мойше, ты меня узнал?

- Ради Бога, Яша, узнал, но умоляю, не вспоминай это имя - меня зовут Мордехай.

И тут пошел длинный, тихий, с перерывами разговор двух несчастных товарищей-земляков, с которыми судьба так жестоко обошлась и заставила встретиться в потсдамской тюрьме в Германии.

Коротко его рассказ. Действительно, арестован в 1940 году. Получил приговор Особого совещания 8 лет Исправительно-трудовых лагерей. Выслан в Воркуту. В конце 1941 года война уже шла полным ходом. Его вызывают и как польского подданного зачисляют в армию Андерса. Эшелоном на юг, переезд в Иран и через Ирак в Палестину. Здесь наш новый польский легионер

не задумываясь, уходит, меняет фамилию и добровольцем зачисляется в Еврейскую бригаду английской армии в сапёрный батальон. И там с боями Египет, Ливия, Италия. Конец войны застал его в Бельгии. Желание побыстрее узнать о судьбе родных огромно. Получив недельный отпуск, подался в Польшу, в Лодзь. Там все уцелевшие евреи регистрируются. Можно получить информацию. Кто бы там не был, оставляют данные о себе. Узнав жестокую правду о трагедии его семьи - обратно через Германию в часть. И тут его в Берлине снимают с поезда, обыск, арест. Дело в том, что нашли у него около сотни, а может и больше, бумажек. На них фамилии и прочие данные. Многие уцелевшие дали их ему в Лодзи, чтобы передать где-нибудь, может, кто ищет их.

А потом мой рассказ. Тяжело начать, но начал и пошло...

И вот два мужика, один свежий, здоровый, физический сильный, гордый, свободный орел, не в состоянии распрямить крылья - брошен в клетку. Сломан психически и морально. Другой, до смерти уставший, голодный, физически измотанный, но морально и психически уравновешенный, стремившийся бороться за жизнь. Встретились, сразу начали помогать друг другу. Он половину своей еды мне отдает, я его ободряю морально. Кто не прошел это, не может понять, как важна взаимопомощь в таких тяжелых условиях.

В своих показаниях он указал, что вся его семья легально эмигрировала из Польши (Западная Белоруссия) в 1932 году, оттуда его знание разговорного русского языка. Ни в коем случае нельзя, чтобы они узнали о нашем знакомстве и о том, что он был гражданином СССР. Лично я, конечно, понял, что его не случайно бросили в мою камеру. Продолжение будет. Надо обдумать все возможные варианты. Я предупредил его, если предложат сотрудничество с ними, согласиться. Главное, выиграть как можно больше времени.

Долго ждать не пришлось!

Уже лето, вне тюрьмы, наверно, тепло, ветерок гуляет, солнечно, а у нас в камере хоть и есть маленькое

окошко, но небо не видно – «дашок» (навес) мешает. Но чувствуем порывы ветра, который загоняет нам свежий воздух. Прогулок у нас нет. Если выводят из камеры, то только выносить «парашу» или на допросы. При переходах через тюремные коридоры надзиратель хлопает в ладоши или звенит ключами. Если есть встречный - это служит сигналом, приказ: «Стоять! Повернуться лицом к стене, в нишу!» Там стоишь и ждешь, пока встречный пройдет, иногда и ты замечаешь там стоящих.

Итак, в такой вот летний августовский день 1946 года, дверь камеры открылась. Вызывают на допрос (первый раз не ночью). Ввели в знакомый мне кабинет, никого нет, надзиратель приказал сесть в углу. Вскоре влетел старший следователь, я встал. Попросил меня сесть за стол. Не глядя на меня, начал перелистывать страницы в папке.

- Ну, Шепетинский, как ваши дела?

- Жалоб нет, гражданин старший следователь.

Прошло несколько минут, он все перелистывает страницы, закрыв папку, встал:

- Вижу, что следствие по твоему делу еще не закончено. Знаем, что ты был партизаном, фронтовиком, в общем, принимал активное участие в борьбе против нацистов. Возможно, что ты шпионом и не был, но твоя сестра (здесь у меня цвет лица, наверно, изменился. «Неужели ее посадили?») передала нам, что ты готовился дезертировать, но учитывая твое прошлое, постараемся, по мере возможности, простить. Дело в том, что нам нужна твоя помощь. Считая тебя еще советским человеком, и надеясь, что таким останешься...

Здесь я его прервал:

- Совершенно правильно считаете, гражданин старший следователь.

- Значит, можно рассчитывать на твою помощь?

- Конечно. Все сделаю, чтобы оправдать ваше доверие.

- Молодец, так и знал. Так вот, с тобой в камере сидит английский военнослужащий. Он, правда, еврей, но у нас достоверные сведения, что он крупная фигура в английской разведке и ответственный за всю шпионскую

деятельность в этом районе...

(Это было начало "холодной" войны, известная речь Черчилля в Фултоне).

- ...Ты подружись с ним, узнай о его семье и т.д. А дальше - встретимся. Понял?

- Понял, гражданин старший следователь.

- Наверно, ты голодный?

Принесли тарелку наваристого густого супа с краюхой хлеба. Медленно, наслаждаясь, опорожнил тарелку. Встал. Только надзиратель со мной, следователя уже не было. Не заметил, как вышел.

На обратном пути думаю: "Игра началась". Огромная ответственность на моих плечах, ни в коем случае не выболтать о его гражданстве и прежнем знакомстве.

Вошел в камеру. Полный комплект. Немец с любопытством:

- Ну, что нового? Не били тебя?

- Трогать не трогали, но все по-старому, - ответил. Наши с Мордехаем взгляды встретились. Поняли друг друга. Ночью, как только сосед захрапел, обмениваемся информацией. После меня его тоже вызвали с подобным предложением. Он ответил, что писать донесения он может только на иврите, русской письменности он не знает. Ему ответили, чтобы все запоминал, а решат при следующей встрече.

Стало интересно. Мы уже при деле. Обдумываем все до последней детали. Я все запомнил, что он при допросах рассказывал о своей семье, учебе и т.д.

Весь день гуляешь по камере, мысленно занят, образы прошлого стали реже посещать. Только маму прошу: "Дай силы, помоги!"

При следующей встрече дали два листа бумаги. "Пиши!"

Начал писать.

"Выехал из Польши в 1932 году в Палестину. Ему было неполных двенадцать. Со всей семьей в составе четырех человек"... и т.д.

Не хватило бумаги. Дали еще лист.

Дошел до войны и добровольного ухода в английскую армию.

Кончил. Начали читать.

- И это все?

Отвечаю:

- Пока все, гражданин следователь. Ведь не могу на него нажимать, вдруг поймет.

Получил свою тарелку и еще сигарету.

Его тоже вызвали после меня, но решили, что ему писать не надо. Будет говорить, и по его словам будут записывать. Что до иврита, древнееврейского языка, то, как следователь узнал, такого языка в Советском Союзе нет. Он контрреволюционный.

Так, примерно, прошло еще около четырех свиданий. Прошел сентябрь - октябрь 1946 года наступил. Хоть и замкнутые в камере, чувствуем, лето ушло - осень наступила. По подсчетам Мордехая, Судный день, наш праздник Йом-Кипур попадает на субботу, 5 октября 1946 года. Будем, по традиции, постить. Восемь дней до этого одну пайку хлеба откладывали на вечерний "праздничный" ужин перед постом. Он знал молитву "Кол Нидрей" наизусть. И вот мы съели по четыре пайки хлеба, запивая водой. И Мордехай вслух пропел молитву. Немец думал, что мы тронулись. Ну и пусть!

Утром 5 октября меня вызвали. Его тоже. И встретились мы только спустя пару месяцев в пересыльной тюрьме "Торгау".

Начнем с Мордехая. На допросе ему начали зачитывать записанные следователем его показания. Он просил официального письменного перевода и добавил, что сегодня большой еврейский праздник и, как религиозный человек, он подписывать не может.

- И перевод тебе нужен, ты нам не веришь? Обругав и избив, его бросили в одиночку.

У меня дело повернулось по-другому. Сам начальник следственного отделения, уже подполковник, Сиваков:

- А мы думали, что ты советский человек, наш, а ты оказывается... Где связи, где агенты, что мы тебя просили - забыл? Какую ты нам ерунду напичкал.

Тут я хотел что-то сказать.

- Молчать!!! Мы тебе хотели помочь, верили, но вы, как все "французы", друг друга выручаете.

Что-то сказал надзирателю и вышел из кабинета. Меня поставили в угол лицом к стене. Прошло, наверное, около двух часов. Вернулся. Приказал сесть к столу. Сел. Дал мне несколько листов.

- Читай, запомни и подпиши. Под каждым листом подпись.

Начал читать - думаю, держи крепче руки, чтоб не дрожали. Волосы стали дыбом. Так вот - мои показания: "Он резидент, имеет своих агентов, подробно фамилии и адреса".

- Не торопись. Прочти еще несколько раз. Важно запомнить все. Понял?

Обращаюсь к нему.

- Гражданин начальник следственного отделения, я это подписывать не могу, он мне этого не рассказывал. Если вы знаете это с его показаний, то пусть он и подписывает.

Тут и началось.

- Если не подпишешь, то что было - чепуха. Здесь органы, понял, не детские игры, будешь умолять, чтобы тебе принесли на подпись эти бумаги. Будешь умолять твоего Бога о смерти, как избавление. Мы не таких ломали.

Тут я к нему обратился:

- Гражданин начальник следственного отделения, разрешите мне сказать несколько слов, которые до этого не говорил. Может и виноват за "молчок".

Утих. С интересом смотрит на меня.

- Продолжай!

- Гражданин начальник следственного отделения советских оккупационных войск МВД в Германии. Я, советский военнослужащий, со мной можете сделать, что хотите. Прямо здесь расстрелять. Никто не будет искать, никто не узнает. И все. А его... Он солдат дружественной вам армии, его ищут и если узнают, кто его беззаконно держит и над ним издевается, не завидую...

Больше не успел. Ударили, вскочили еще надзиратели и безжалостно избивают. Чувствую, голова "растет", большая шишка, кровь течет по лицу. Руками вытер, а они красные. Слышу слово "карцер", до смерти

испугался. Падаю в обморок. Затянули в изолятор. Кого-то вызвали. Бинтуют голову. Срываю. Не хочу. Смерти хочу. Бьюсь руками и ногами. Связали и бросили на пол. Прошел день. Что-то насильно вливали в рот. Успокоился. Начал обдумывать. "Если бы хотели убить, проблем бы не было. Значит, держись. Главное, что друга спас".

Прошел день-два, меня избитого, с опухшей головой в одиночку. Повели к фельдшеру. Осмотрел, перебинтовал.

- Ничего, пройдет. - И обратно в камеру.

Значит, победил, не сдался, не оклеветал, выдержал. Какое-то большое счастье меня объяло.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ТРЕТЬЯ

ТРИБУНАЛ

B середине октября переводят меня в другую камеру, что-то долго иду. Как будто другие коридоры. Открывают двери, а там Шломо Зелькович - мой одноделец, вместе с которым проходили по одному делу.

Обнялись.

Значит все, следствие закончилось, ждем суда.

Шломо мне:

- Сказанное тобой на очной ставке меня спасло.

Предлагает на суде подчеркнуть, что мы польские граждане и требуем польского суда. А я ему:

- Шломо, наша судьба уже решена, будь что будет. Совесть у нас чиста.

И вот в понедельник утром, 28 октября 1946 года, нас вводят в зал судебного заседания. Трое сидят, портреты над ними. Вопрос к нам:

- Знаете ли вы, где находитесь?

Молчим.

- Обвиняемые Шепитинский и Зелькович, вы находитесь перед военным трибуналом войск МВД.

Наши руки встретились и сжались. Шломо начал читать поминальную молитву "Кадиш". Я лично был уверен в высшей мере наказания. Без всяких вопросов начали читать приговор. Ничего не слышу, смотрю на них мертвыми глазами. Только когда услышал: - "10 лет ИТЛ и 5 лет поражения в правах" - очнулся. Наши руки разжались. Жизнь вернулась. Удерживаю вспышку радости. Шломо получил 8 лет ИТЛ и 3 года поражения.

После зачтения приговора и слов: "Приговор окончательный, обжалованию не подлежит", к нам обратился председатель с вопросом:

- Вам приговор понятен?

Молчим.

А когда закрыли папки, готовые к выходу, я обратился:

- Гражданин председатель военного трибунала, почему не приговорили нас к смерти? Немцы уничтожили всю нашу семью, расстреляйте нас тоже и будет полный конец всем нам!

Председатель военного трибунала встал, глядя прямо в глаза, сказал:

- Жить будешь, ебать не захочешь.

Прошло уже 55 лет. Хотелось бы встретить этого трибунальщика, пожать ему руку. Ведь мы вдвоем жертвы этой эпохи. Каждый по-своему. Что до предвидения, то первое - исполнилось. Спасибо. Другое - не совсем. Представил бы ему пятерых своих внуков и одну внучечку.

Уже прошло почти семь месяцев с момента моего ареста. Кошмар окончен. Осужден по статье 19-58- 1Б и 59-9. Значит, за попытку измены Родине и контрабанду на 10 лет лишения свободы и 5 лет поражения в правах. Мне 26 и когда освобожусь будет 41 год. Тогда мне это казалось невозможным. И очень далеким. Всех осужденных этапируют в пересыльную тюрьму в город Торгау.

Загнали нас в камеру 113. Вдруг очутился в медвежьих объятиях Мордехая. Какая радость! Тогда я и узнал от него, 'что с ним произошло. Приговорен за нелегальный переход границы сроком на 2 года. Вся затея сделать из него шпиона провалилась. Камера переполнена, в ней 50 человек, питание на истощение. Все с нетерпением ждут отправки в лагерь.

Большинство обитателей - это люди уголовного мира, так называемые "туристы", приехавшие в Германию с целью грабежа, воровства и легкой наживы. Вторая группа - "власовцы", которые перешли на

сторону врага. Остальные, сравнительно небольшая группа, это бывшие воины - солдаты и офицеры, по разным статьям. Выводят нас через день на получасовую прогулку. Это очень сложная процедура: сбор и вывод отбирал около 10 минут, на воздухе мы фактически были 20 минут. А потом обратно в камеру, где 50 человек и 4 "параши".

Наконец долгожданный день пришел и нас распределяют в "нормальные" камеры, то есть по 10 человек, вместо предназначенных двоих. Но есть уборная и можно спускать воду, также переговариваться. К счастью, мы попадаем втроем в одну десятку.

В начале февраля 1947 г., то есть после трех месяцев, из нашей камеры вызывают 9 заключенных на этап. Один Мордехай остался - краткосрочник и, наверное, потому что иностранец. Обнялись, попрощались с надеждой. Еще перед выходом встал на наши спины и чем-то писал на стене на "контрреволюционном" языке иврит. Шлома до конца не понял сути нашей дружбы с Мордехаем. Я, конечно, как огня боялся что-нибудь выболтать или дать понять. Только уже при встрече в Израиле он все узнал.

И вот нас распределяют по 50 человек в бараках, находящихся рядом с железнодорожными путями. Попали мы в разные группы. В моей группе, кроме меня, был еще один еврей-врач, полковник медицинской службы, начальник полевого госпиталя, осужден "от 7-го до 8-го", то есть по Указу от 7 августа 1932 года, за экономическое вредительство.

Перед погрузкой в вагоны нас раздевают наголо - "шмон". Стоим гуськом в очереди, чувствую за спиной чье-то дыхание, тела почти вплотную. Всунул руку в карман пальто и обалдел - нож. Обернулся, он смотрит на меня, как будто ничего не случилось. Тихо шепчет: "Протащи!"

Ничего себе "протащи", молниеносно обдумываю - жаловаться нельзя, а если найдут, скажу не заметил, кто-то всунул. Другого выхода нет. Вот моя очередь. Сел, в первую очередь пальто на пол, потом верхнюю одежду, обувь и все остальное. Стою голый, приказ

"Раком!" - согнулся. "Отойти!" - отошел. Жду одежду. Сердце стучит молотом. Нижнее белье бросили, сел, одеваюсь. Особенно тщательно проверяют обувь и верхнюю одежду - бросают. Схватили пальто, прощупывают подушечки плечей и бросают на пол. Спасен! Не торопясь одеваюсь и в строй. После обыска каждый получает запасную пару белья. И к вагонам. Входим, двухэтажные нары по сторонам, середина свободная, там и "параша". 25 человек в каждую сторону. Разделяют по пятеркам, один старший и одна кастрюля на группу. Подошел ко мне "заказчик" и говорит:

- Ну, видишь, запросто, - и всунул руку в карман, забрал свое "добро".

Попал в пятерку военных, старший - бывший майор Володя, осужден по статье 193, командир батальона, в Берлин дошел с боями от самого Сталинграда. Утром завтрак - два сухарика и сухая селедка. Вечером баланда на пять человек. Ложкой ныряем один за другим, четко соблюдая очередь. Каждый имеет свое прозвище. Мое - Яшка-жид.

Перед отправкой входит старшина конвоя.

- За беспорядки, хулиганство, порчу государственного имущества будут приняты самые строгие меры!

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ЧЕТВЕРТАЯ

ПОБЕГ С ЭШЕЛОНА

Тронулись на восток. И здесь началось: стал властвовать "криминал". У кого более не менее новая одежда или обувь отнимают, точнее "меняют". Взамен получаешь тряпье, просто грабеж. Интересно, что среди "фрайеров" были и воины, здоровенные ребята, но никто и ничего. Меня тоже проверяли, но не тронули, все тряпье.

Лежу на нижних нарах, верхние - для „законников". Думаю, что делать? Не выдержу, 15 лет это же вечность. Монотонный стук колес усыпляет, прижатые друг к другу, засыпаем. Честно говоря, давно так не спал. Следующей ночью проснулся от постороннего звука. Слышу - скребут. Когда глаза привыкли к темноте, вижу слева от дверей кто-то занимается стеной вагона. Сразу понял. «Братва» готовится к побегу. Место выбрано умно. При открытии вагонных дверей это место закрывается. Дверь открывают обычно два раза в день на стоянках - приносят пищу и проверка. При проверке всех загоняют в одну половину и, считая по одному, перегоняют на вторую. По окончанию - все по местам, а старший пятерки получает пищу для всех. Надо признать, «железное» правило «законников»: пайку трогать нельзя - действовало.

Я уже внутренне решил: при первой возможности побега - присоединяюсь. И вот на четвертую ночь, 10 февраля 1947 года, заметил, что «братва» начинает одевать запасную пару белья на себя, как маскировку.

Я тоже, накрывшись пальто, чтобы никто не заметил, натягиваю на себя запасное белье. Уставший, уснул. Порыв холодного воздуха меня разбудил. Вижу в стене белое пятно, значит дыра готова. В середине вагона стоят люди, переговариваются. Слышу:

- Кто первый?

Что-то нет ответа. Секунда и я, соскользнув с нар, уже между ними. Тихим уверенным голосом:

- Я пойду, - и уже головой в проем.

- Павлик, это ты?

Не отвечаю. Половина туловища уже наружу, руками ухватился за ступеньку, подтянулся, лежу на ней. Повернулся на спину - звезды надо мной, морозный ветер встречает.

Удалось!

Тихо, только стук колес в ритм с биением моего сердца. Еще усилие, оторвался и по заснеженной земле, приподняв голову, своим ходом. Поезд прошел.

Вдруг тишина абсолютная. Не может быть, я - на свободе!

Встал и в обратную сторону. Быстрее, не слышно уже стука колес. И вдруг пулеметные выстрелы, в небе осветительные ракеты.

Плохо. Ускорил шаг, надеясь, что не задержат надолго поезд. Оглянувшись, заметил вдалеке свет фонаря. Значит, погоня!

Соскользнув с железнодорожной насыпи, встал на ноги и пошел. Снег глубокий, оставляю следы. Свет фонаря все ближе и ближе. Слышу лай собаки. Понял - наверное заметили.

- Стой! Стрелять будем!

Ну и стреляй, думаю, мне уже все равно. Продолжаю идти, волоча ноги. Одиночные выстрелы над головой. Почувствовал сильный толчок в спину. Это овчарка двумя лапами. Ученая, знает свое дело. Лежу на животе, собака передо мной. При каждом моем движении с лаем обнажает клыки. Пролежал, может, минуту-две, конвоиры подтянулись и все вместе и каждый отдельно лупят, пощады нет.

- Гадина, все из-за тебя!

Руками обнял голову. Почувствовал во рту выбитые зубы, выплюнул. Наверно устали, объявили перекур, оставили меня лежащего на снегу одного, с красными пятнами на белой рубашке. Жду избавительного выстрела. И вдруг чувствую, кто-то языком облизывает мне лоб. Не может быть, неужели пожалели? А это овчарка, та самая, что свалила меня. Значит, я не сам, есть на этом свете существо, пожалевшее меня. (Это служебные собаки, их учат - лежащего не трогать. Тут человек лежит, и его бьют. Не понятно).

Прикосновение этой собаки меня довело до слез, до рыданий.

Слышу, на плохом русском:

- Товарищ младший лейтенант, разрешите мы его застрелим.

- А труп ты тащить будешь? - слышу в ответ. Подняли меня, связали руки и пешком к вагонам.

Оказалось расстояние более 10 километров. Часа три шли. Рассвет уже полный. Все командование меня встретило и опять кто рукой, кто ногами, оставляет следы на моем избитом теле. В конце свалили меня на землю, связали ноги и поволокли, останавливаясь возле открытой двери каждого вагона. Объясняли, что пытался бежать, пойман, наглядный пример, как будет выглядеть каждый, кто попытается повторить.

Было 24 вагона, 1200 заключенных. Надеялся, что в одном из них Шломо, может быть, меня узнает.

После "парада" внесли меня в вагон, где следователь начал:

- Фамилия, имя, отчество, статья, срок. - И продолжает. - Расскажи, как удалось тебе бежать и кто помог.

Отвечаю:

- Никто не помог, оперся о стенку вагона и вывалился.

Посмотрев с улыбкой на меня, продолжал:

- Из дела узнали, что ты был партизаном-воином, но скажи, откуда у тебя взялась смелость прыгнуть из вагона, ведь ты еврей?

Почувствовал его недоумение и, как казалось,

симпатию, ответил:

- Если бы вы, гражданин следователь, получили бы 10 лет без всякой вины, то тоже, наверное, так действовали.

- Знай, ты совершил новое преступление, и я обязан тебя представить перед судом за саботаж по статье 58-4.

Молчу.

Пришел начальник эшелона.

- Сутки в карцер!

Была часть вагона, где привязывали руки к крючку. Ноги свободные. Холодно. Время от времени пляшу, чтобы согреть онемевшее тело. Все болит, рот пустой. "Дубак" (надзиратель) прикреплен. Начал умолять:

- Воды, воды! Пить хочу!

На остановке вышел, слышу обращается к кому-то.

- Сестра, беглец воды хочет, можно ему дать?

- Оставь, все равно до утра подохнет, - слышу ее ответ.

Решил до утра выдержать, а потом все равно. До утра - нет. Начал петь разные песни. Не помог и крик: "Молчать"! Среди песен одна, которую Мордехай все время пел: "Хаялим альмоним" (Неизвестные солдаты). На следующей остановке меня сняли с крючка, напоили, есть ничего не мог и поволокли в мой вагон.

К моему удивлению, приняли меня доброжелательно, все без исключения. Вожак "законников" приставил ко мне одного, чтобы разжевать сухарь и вложить в рот. Посыпались вопросы, что сказал на следствии. Ответил:

- Ребята, с ними я был полчаса, с вами еще долгое время; жалко, конечно, а воля была близко.

Заметил еще двух побитых, синих, опухших. Моего старшего пятерки и врача.

- В чем дело?

Объяснили. После моего побега они не поняли кто, начали выбрасывать узлы с "трофеями" и тут на третьей или четвертой попытке вахтер заметил, открыл огонь, поезд остановили. Ворвались в вагон, всех в одну

сторону, начали считать. Дошли до "49". Одного нет. Приказ каждому командиру пятерки доложить об отсутствующем. Теснота ужасная. Все 50 в одной половине вагона. Мой Володя вызывает:

- Петр!

- Я.

- Сергей!

- Я.

- Вася!

- Я.

Ну, Яшка-жид и я. Докладывает:

- У меня все!

Получилось, все старшие пятерок докладывают - у нас все!

Опять считают сначала. И снова "49". Проверка по формулярам. И тут мой Володя:

- Яшка, Яшка, где ты?

Ответа нет. Значит он, никогда бы в жизни не поверил. "Ну вот тебе и жид", - и докладывает:

- У меня одного нет. Яшка, фамилию не знаю. Еврей.

Его вытащили из вагона и порядочно избили. Кому-то из охранников пришла мысль спросить:

- Есть тут еще заключенные еврейской национальности?

Бывший полковник медицинской службы, начальник полевого госпиталя, поднял руку.

- Я.

И его вытянули из вагона и избили до неузнаваемости.

Никто меня не упрекал. Лишних вопросов не задавали. Наоборот, почувствовал к себе уважение за решительность и смелость.

В Бресте нас перевели в другой эшелон. В Минске повели в баню, а вещи - в "вошебойку". Полным ходом на восток. На полустанках и станциях слышим голоса:

- Изменники! Так вам и надо!

Начало марта 1947 года.

Доехали. Станция Полуночная. Идельлаг.

Мой вес 52 кг. Еле волочусь. Яркий северный свет ослепляет. Добрался с трудом до очереди за баландой. Выпил и с трудом доплелся до барака, где снопом на нару. Многие, кто в силах, пошли на свалку, там можно было найти что-то съедобное. Я не в состоянии. Может, это меня и спасло. "Срачка" повалила многих из нашего этапа.

У дневального попросил врачебной помощи. Все болело. Завели в санчасть. Женщина-врач, заключенная, осмотрела, взвесила, пришла в ужас. Потом, прочитав из карточки мои данные - Шепетинский Яков Исаакович, спросила:

- Не ты тот беглец?

Подтвердил.

Сказала, что слышала это вчера от одного заключенного, бывшего военврача.

После осмотра получил направление в ОП - оздоровительный пункт. В таком состоянии к любой работе негоден. А пока в стационар. На следующий день меня посетила мой "ангел". Ей было за пятьдесят. Девять лет уже отсидела. Остался год. В следующем, 1948 году - на свободу, если не будет добавки. Рассказал о себе, как матери. Коротко. И говорить не было сил. Ее глаза, видевшие многое, увлажнились. На, прощание сказала:

- Держись, сыночек!

Спасибо, дорогой доктор! Отсидевшая 10 лет за "отравление" великого писателя Горького и проявившая такую участь ко мне. Невольно сравниваю ее с той незнакомой медсестрой: "Оставь, все равно до утра подохнет!"

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЯТАЯ

ИВДЕЛЬЛАГ

Привезли меня в лагпункт «Глухарная». Там оздоровительный пункт Ивдельлага. Здесь собирают «доходяг», которых можно довести до рабочего состояния. Обычный срок пребывания от двух до четырех недель. Стоя в очереди за едой, заметил одного зека, который, проходя вдоль очереди, всматривался в лица стоящих. Когда вторично проходил, я спросил его на идиш:

- Кого ищешь?

Он обрадовался, подождал, пока я получу пищу, и пригласил меня к себе в барак. Это было помещение для заключенных инженерно-технического персонала. Представился:

- Я - Хаит Нахман, из Кишинева. Осужден в 1942 году на восемь лет. Два года уже здесь. Оставлен писарем за исключительно красивый почерк.

Он меня начал убеждать, что здесь на общих работах самые здоровые не выдерживают. Во что бы то ни стало надо стать «придурком», то есть найти какую-нибудь работу кладовщика, счетовода, нормировщика, бригадира, только не на общие.

- Что до побега, то Боже упаси, нет никаких шансов. Все попытки кончались плачевно.

Во время работы ему попался в руки мой формуляр, где большими буквами было написано БЕГЛЕЦ. «Случайно» чернильница опрокинулась и содержимое вылилось на несколько формуляров, в том числе и на мой. Испуганный, он показал оперу и попросил извинения, тот ответил:

- Пустяки, перепиши заново.

Итак, мой новый формуляр стал чистым - без надписи «беглец».

Помог он мне также с питанием и устроил рабочим на кухню. Я стал быстро поправляться, знал, что это опасно, быстрее попаду на этап. Но воздержаться было сверх моих сил. Прошли три недели, очередная комиссия и я направлен на 8-й отдельный лагерный пункт в бригаду погрузки вагонов. Расстояние до места работы небольшое, но работа очень тяжелая, 12 часов в сутки.

1948 год. Образование Государства Израиль стало свершившимся фактом. Во всех советских газетах появились доброжелательные отзывы. В Москву прибыла посол Израиля г-жа Голда Меир. В газетах печатались репортажи о нападении соседних стран на молодое государство. Покровительствовал им английский империализм. Решил написать официальное заявление Молотову и Швернику с просьбой, направить меня, как бывшего воина, бороться за свободу молодого государства. Шли какие-то слухи, что Советский Союз направляет туда добровольцев.

Прошло несколько месяцев и меня вызывают с пещами на этап.

(Возвращаюсь сейчас к первой главе - хронологичеки события станут яснее.)

Конец 1948 года. Те, кому удалось выжить после арестов 1938 года, стали освобождаться. Среди них наш старший бухгалтер Смирнов. Начальник нашего лагпункта младший лейтенант Дидур, отношение которого ко мне совершенно изменилось, как-то спросил, не знаю ли я какого-то специалиста по счетному делу. Не долго думая, сказал, что знаю, далеко искать не надо - он перед вами.

Работа и отношения в бригаде были уже налажены. Начальник, глядя на меня, сказал: подумаем, и, если не будет возражений сверху, возьмем с трехмесячным испытательным сроком.

Чтобы не было "сюрпризов", посоветовался с "Чувашом". Тот:

- Дают - бери.

Приставлен к отбывающему старшему бухгалтеру. Быстро вошел в курс, ведь до войны я и окончил курс с отличием и работал по этой специальности.

Вдруг я понял, какая власть попала в мои руки. После подписи начальника, моя вторая и без нее ни один документ не был действителен. Уходящий старший бухгалтер, по секрету объяснил мне дополнительные обязанности, касающиеся снабжения некоторых должностных лиц.

Прошло три года. Я старший бухгалтер центрального штрафного лагпункта Ивдельлага "Лаксия". Бытовых проблем нет. Подружился со многими интересными людьми, особенно с медицинским персоналом, врачами Бущенко Степаном, Гаджимуратом Мишей и Пономаренко Донатом Николаевичем.

Пополнение поступает беспрерывно: космополиты, по "ленинградскому делу", среди них - относительно много евреев. Были и странности. Как-то к нам прибыл этап около 800 человек - все парикмахеры, наверное, по специальной заявке ГУЛАГа. Только их всех, по ошибке, в одно место направили. С десяток оставили, остальных на пересылку.

Мысли о сестре не дают мне покоя. Решил написать заявление с просьбой уточнения места отбывания срока наказания. Данные: Шепетинская Раиса Исааковна, 1926 года рождения, арестована в 1946 году. Прошло полгода. Получил ответ: "Такая в списках ГУЛАГа не значится". Камень с сердца, значит, свободная, где-то живет.

Времени свободного много, библиотечные книги "глотал" одну за другой. Познакомился с богатейшей русской классикой 19-го века. Из современных писателей были сочинения Горького и некоторых других. Газеты, хоть и с опозданием, прибывают.

В 1952 году назначен новый начальник Ивдельлага. Вместо майора Полякова назначен старший лейтенант Куроедов. Идут слухи, что бывший арестован.

Нас предупреждают: подготовиться к визиту нового начальства. В назначенный день приехали. Весь состав

ИТП выстроен. Начальник лагпункта докладывает. Старший лейтенант Куроедов обходит, останавливается, спрашивает Ф.И.О., статью, срок, должность. Моя очередь - отпеваю все данные - должность старший бухгалтер. Бросая злобный взгляд:

- И ты, изменник Родины, старший бухгалтер?!

Уже через час по вызову явился к начальнику лагпункта Дидуру.

- Слушай, ничего не могу сделать. Получил приказ снять с должности и срочно тебя отправить в течение трех дней на лагпункт "Маловодный".

- Гражданин начальник, только не на "Маловодный". Прошу, там мне пощады не будет. (Дело в том, что я - фрайер, все эти годы был под покровительством "законников", а там одни "ссученные").

- Не уверен, что удастся, но попытаюсь.

Бегу к "Чувашу", рассказываю о беде.

- Иди к Степану, он что-нибудь придумает.

Сразу побежал к врачу Бущенко, а тот мне:

- Не волнуйся, что-то сделаем.

- А что?

- "Мастырку".

Под кожу, выше косточки ступни левой ноги, ввел мне какую-то миниатюрную зерновину. Уже через сутки температура поднялась до 40 градусов и меня - в стационар. Пришло время отправки. Врач докладывает:

- Больной Шепетинский в изоляторе. Не транспортабелен.

Оказывается, старший лейтенант Куроедов, начальник Ивдельлага, лично заинтересовался моим переводом. Когда ему доложили, что врачи не разрешили, ответил:

- Я знаю эти болезни.

Случилось невероятное - сам приехал в Лаксию, потеряв один день работы, чтобы проверить и наказать лекарей за "саботаж".

Когда вошли в стационар, я почти не замечал людей, действительно, температура дошла до 40 градусов, весь в огне, тело красное. Все-таки велел поднять меня

с койки и поставить на ноги. Доктор Бущенко сказал, что он не только нарушает врачебные правила, но и может сам себе навредить, поскольку диагноз еще не установлен, а болезнь может быть заразной. Тут наш "герой" оставил стационар и обратно по плохой лыжневой дороге - к себе. Наверное, напуган возможным заражением. Смех смехом, но я действительно проболел около десяти дней. Бредил, был почти в бессознательном состоянии. Вот тебе и "мастырка". Но в "Маловодный" не отправили.

Время делает свое, я выздоровел и на работу. Не знаю, кому быть благодарным, начальнику лагпункта или техноруку, но меня зачислили в бригаду рабочих верхнего склада, куда свозят лес со всех делянок. Там его сортируют и складывают. Со временем стал ответственным приемщиком.

События, происходящие в стране, конечно, имели влияние и в зоне. Вся антисемитская кампания космополитов, а потом дело деятелей культуры - Еврейский антифашистский комитет, затем врачей-отравителей в белых халатах, конечно, не способствовала спокойному отбыванию срока наказания. Были случаи, когда хорошие, честные люди-неевреи, избегали со мной встреч и бесед.

Март 1953 года. Смерть Сталина всколыхнула всю страну. На работу нас не погнали. Траур всеобщий. Прошло однако немного времени, условия в лагере улучшились: режим, питание и возможность получения писем и посылок. Но, к сожалению, меня это не касалось - "кроме радио, близких родственников нет". Думал, может, и дотяну до конца срока, уже привык и к новой обстановке, да и люди забыли, кем был раньше. Но случилось иначе. Один из четырех лесомастеров погиб в результате несчастного случая. Тогда вспомнили обо мне. Начальник лагпункта вызвал и в присутствии технорука заявляет, что я назначен на эту должность. Не помогли мои просьбы и мольба.

- Мне до конца срока осталось немного, оставьте меня в покое.

Но решение было окончательным. Ничего не поделаешь. Обещают помощь и т.д.

Получил перевод в барак ИТП, и мои будущие товарищи по должности, то есть лесомастера, решили "обмочить" это дело.

- Ты позаботься о закуске, а мы обо всем остальном.

Здесь отказываться нельзя. Как оказалось, меня хотели упоить и тем самым опозорить. Но свет не без добрых людей.

- Яков Исаакович, знай, что в этих водочных бутылках будет чистый спирт, - сказал мне один из "шестерок" лесомастера.

- Спасибо, друг, учтем.

Подготовился как следует. 100 граммов сливочного масла до того... Как подняли первый тост, я с усилием, до дна. От гортани до желудка огненный столб. Они смотрят, как будто я с луны упал.

- Хороша, вот это да! - и сразу продолжаю.- Человек на двух ногах стоит,- и тут же наполняю второй стакан. Закусываем. На минуту отлучился, два пальца в рот... Вернулся и сразу: - Бог троицу любит! Не прошло много времени и их с трудом доволокли до коек.

Экзамен прошел. Стали уважать.

Начал работать, все делал, чтобы рабочие получали максимальный паек. А для этого нужно перевыполнять план. Изменил порядок работы. Лес не стал разделывать на делянках, а лебедками стаскивать в одно место, а там вязками буксировать до верхнего склада. И только на месте разделывать по сортам: крепежный, строительный, пиловочник, шпалу, столбы и самый дефицитный - палубник и фанерную березу. Но чтобы ты не сделал, выполнить план на 150 процентов без «туфты» невозможно. И она была не только в лесной промышленности, но, как оказалось, во всех отраслях народного хозяйства.

На нижних складах были излишки, особенно крепежного леса и шпалы. Остальных сортов было

значительно меньше. Надо было приложить усилия, чтобы их получить. Вообще, об этой советской системе «Туфта» можно написать не одну диссертацию. Главное - все, сверху донизу, об этом знали. Чтобы-то ни было, мой участок норму перевыполнял и рабочие получали, почти все, максимальную порцию питания.

Срок освобождения приближался. По приговору -12 апреля 1956 года, но за хорошую работу получил зачеты - 480 дней - то есть минус 16 месяцев.

Ура!

Срок освобождения сократился - 15 декабря 1954 г.

Но чем ближе этот желанный день, тем больше усиливается волнение. Пропал аппетит, бессонница, разные мысли - вдруг передумают или добавят, может, вспомнят побег. А потом, куда податься - ведь у меня пять лет ссылки? Наверное, все бывшие заключенные прошли через это состояние.

С начала декабря 1954 года работаю вместе с принимающим у меня должность. Стараюсь познакомить со всеми нужными людьми и даю советы. Потом перепугался, что наделал. Эти несколько дней до освобождения - ад.

Утро 15 декабря 1954 года.

- Шепетинский, с вещами!

Зима. Температура минус 35 градусов. В группе освобожденных человек 40. Все под конвоем. Привезли. Вводят в теплое помещение, вызывают по одному. Думаю, по алфавиту, значит я из последних. С ума сойти можно. Нервы натянуты до предела. И что вы думаете, я остался один. Всех уже вызвали. Помещение обогревается, бушлат снят, но зуб на зуб не попадает, холодный пот обливает с ног до головы. Неужели...

Прошел час, вызвали. Стараюсь быть спокойным. Предъявили тюремное дело, подписал, однако небрежно перелистал несколько страниц, заметил свое заявление от 1948 года. Предлагают выбрать место ссылки, можно остаться на месте, то есть на Северном Урале. Выбрал Караганду. Там проживает мой бывший товарищ Хаим Нахман. Получил сухой паек на 10 дней,

справку об освобождении, и на железнодорожный проезд. Отдельно направление в местные органы милиции для отметки о прибытии. После всего этого открыли ворота - "Счастливо!"

До железнодорожной станции 4 км. Спрашиваю, где остальные. Улыбаясь, ответил:

- Думал, что ждать тебя будут? Они ушли. Если не хочешь сам идти, подожди до завтра.

Понял.

- Счастливо оставаться!

Вокруг все бело, ворота, барак, колючая проволока, провода, дым из трубы, земля и небо. Только я в черной ушанке, черном бушлате, черных ватных брюках и валенках с черным вещмешком за спиной.

Начал шаг за шагом, один, вперед. Ноздри втягивают морозный воздух, со свистом выдыхаю.

Душа молча поет. Могу свернуть влево, могу свернуть вправо, могу подпрыгнуть вверх - без боязни могу. Все могу!

Вокруг удивительная тишина, только скрип снега под моими ногами. Скрип за скрипом, равными интервалами. Нет лучшей сопровождающей музыки.

Встречный ледяной ветерок обвивает мое горячее лицо. Ресницы и брови уже тоже белые. Снимаю свои черные перчатки, набираю сухой чистый снег и сжимая, растираю лицо.

Как хорошо!!! Свободный!

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ШЕСТАЯ

КАРАГАНДА

Караганда меня встретила смесью пыли, угля и песка. После долгих лет на Северном Урале в лесных массивах, среди лиственниц, сосен и елей, где воздух прозрачный, как янтарь, здесь нечем дышать. "Но люди живут и ты привыкнешь".

Семья Хаита приняла меня очень дружелюбно. Первый визит в Управление милиции - отметился, сейчас должен быть их гостем два раза в месяц. Выезжать без разрешения нельзя. Тут же получил направление на работу в шахту имени Костенко. Ну и что ж! Надо побывать и под землей. Назначили в бригаду ВШТ (внутренний шахтный транспорт).

В 1956 году Караганда была городом сбора всех освободившихся из лагерей Союза. Благо, и сама эта область, была переполнена ими.

В том году же обнародовали договор между СССР и Польшей. А именно: все бывшие польские граждане, которые по какой-нибудь причине не могли вернуться на родину, сейчас могут это сделать. Значит, смогу выехать законно, а оттуда уже легче - в Израиль.

Познакомился со многими в моем положении, из которых особую роль в моей последующей жизни сыграл Цейтлин Шмуэль (Буби). Тоже отбыл "червонец". У меня были, как помните, проблемы с зубами. Стала меня лечить врач поликлиники Боброва Софья Ильинична. Очень чуткий и добрый человек. Разведена, с дочкой Ирой. Откровенно рассказал ей о своих мечтах и планах, но, к сожалению, она была связана с мамой (старым членом партии) и братом, так что не могла стать моей спутницей.

Вскоре получил повестку явиться в отделение милиции. Причина вызова указана не была. А ждать надо недели две. Был подготовлен ко всему, собрал все необходимое, уверен, что "казенный паек" еще не окончен. Не описать, как прошли у меня эти дни, не пожелаю никому. И вот явился. Подал дежурному повестку и личные документы.

- Садитесь, вас вызовут!

Часа два ждал.

- Шепетинский Яков Исаакович, в комнату номер три.

Сердце под горло, нелюдские усилия удержать равновесие и спокойствие.

Стучу в комнату № 3. Слышу:

- Войдите.

Вошел. За столом сидит молодой лейтенант милиции, вытянул руку, приглашая сесть. Держит мое личное удостоверение.

- Вы, гражданин Шепетинский, отбыли срок наказания по приговору Военного трибунала войск НКВД.

- Так точно, отбыл!

Подав мне руку, говорит:

- Так вот, гражданин Шепитинский Яков Исаакович, поздравляю, ваше дело пересмотрено Военной коллегией

Верховного Суда СССР 23 мая 1956 года. Вы считаетесь несудимым и больше приходить в милицию отмечаться нет необходимости. К сему вручаю вам документ на получение двухмесячной зарплаты.

Здесь я не выдержал. Взрыв чувств гнева и обиды переполнил меня:

- Ну зачем, зачем эта дополнительная пытка? Ведь вы могли в повестке указать причину вызова, поверьте, чуть не подох. Пятнадцать дней только думал о самом

худшем. Неужели у вас нет немного человечности?

- Гражданин Шепетинский, у нас не принято указывать причину вызова...

Начал серьезно готовиться к эмиграции в Польшу. Мой новый друг Буби, зная об этом, попросил меня "взять" с собой его подругу Риву. Тоже отсидевшую 10 лет и проживающую временно у своей сестры в Риге. Дело простое - жениться и вместе выехать. Он тоже ищет какую-то "польку", а там они соединятся. Не долго думая, согласился. Принес мне все необходимые документы из ЗАГСа, подписал и через месяца два получил свидетельство о браке. Можете поздравить - я женат. Жену свою не только не знал, но и не видел. Подал в ОВИР заявление на выезд в Польшу.

Долго ждать не пришлось. Меня прямо с улицы и в Главное управление КГБ.

Надо же, опять "держись"! Начинается!

Начальник КГБ с угрозами и криками обвиняет меня, что я незаконно пытаюсь вывезти за рубеж гражданку СССР.

- Извините, это моя жена.

- Какая тебе жена, знаем все, ты не только бывший изменник, но и мошенник. Этот брак фиктивный.

- Если эти бумаги фальшивые и фиктивные, тогда вы правы. Первый раз в жизни женился, это моя законная жена.

- Так вот, Шепетинский, предлагаю тебе подписать, что этот брак фиктивный и мы тебе разрешим выехать одному.

Думаю себе, нашел кого, знаем мы эти обещания.

- Простите, товарищ начальник, к сожалению не могу. Она моя первая и законная жена. Все документы советские и соответствуют закону. Буду жаловаться.

- Ну, как хочешь. Все-таки подумай.

Отпустили меня!

После встречи с Буби решили, что я должен оставить Караганду и переехать к жене в Ригу, а там снова начать хлопотать о выезде. Моя "жена" будет встречать меня на вокзале с "Правдой" в руках, а у меня будут "Известия". Так и встретились, временно жили в квартире ее сестры.

Прощание с Карагандой, особенно с Софьей Ильиничной, было для меня тяжелым, но желание попасть в страну, о которой всю жизнь мечтал, было сильнее всего.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ СЕДЬМАЯ

И Я ТАМ БЫЛ...

Рига очень красивая. Вспомнил 13 октября 1944 года, когда с войсками вступил в этот город, мечтал хоть немного пожить здесь, вот я и здесь, на работу устроился, только одно не дает мне покоя, по ночам не сплю, днем все время думаю, хочу ТУДА, постоять, голову склонить, помолиться. Узнав о моем намерении, Буби и Хаим (брат моей "жены") присоединяются - поехали вместе. Приехали в мой родной город Слоним. Помню каждую улицу, каждый переулок, узнаю все уцелевшие дома, кажется - выйдет тебе навстречу знакомый, сосед, родственник, помню лица всех, их голоса, походки, но напрасно, не жди, не надейся, - никто не выйдет тебе навстречу, не услышишь знакомую речь.

Никого уже нет - абсолютно никого.

Родной город стал чужим. Даже памятника, какой-нибудь таблицы нет. Оставляем город и туда, где... Когда приблизились, прошу:

- Оставьте меня одного!

Прошло уже почти двадцать лет. Природа изменилась - деревья выросли, зеленый густой кустарник покрывает поляны,

но чувствую - это здесь. Передо мной две неглубокие параллельные впадины. Сердце замерло. Глаза повлажнели. Опускаюсь на землю. Она мягкая, податливая, просееваю ее, пересыпая из руки в руку. Невольно рука углубляется в грунт, еще немножко - кости, людские кости, наших. Вытаскиваю, еще одну, меняю место чуть рядом, - есть. Еще вынимаю. Снимаю быстро рубашку, завязываю рукава и наполняю. С собой возьму.

До сих пор не могу объяснить себе причину этого поступка.

Но сколько можно выдержать: тихие рыдания лавиной вырываются из груди, столько лет ждал. Некогда было - все время был занят. Друзья оказались возле меня. Подняли. «Поймите, здесь больше восьми тысяч человек, и я там был...»

По пути домой остановились в Вильнюсе у друзей, в семье Штукаревич. Но одна мысль не давала мне покоя. Какая причина была перед расстрелом отделить мужчин от женщин с детьми? Ночью, сойдя с кровати, потерял сознание. Вызвали "скорую", даже госпитализировать не могли, пульс более 200 ударов в минуту. Все время бредил. Прошло несколько дней, пришел в сознание.

- Ну, слава Богу, очнулся, а мы думали... - сказали гостеприимные хозяева. - Побудь еще пару дней, поправишься и поедешь домой. Пока отдыхай.

А я опять к маме: "Помоги, ребенка жду..."

24 марта 1960 года родилась дочь. Назвали ее Ханой, в мамину честь. Вспомнил ее слова: "Когда жив - доживешь".

Вторая попытка выезда тоже не удалась - получили отказ. Наконец выяснилась истинная причина.

Оказывается, я был у Ривы вторым мужем. Она в 1945 году, перед арестом, тоже с таким намерением вышла замуж. Ее "муж" успел выехать сам в Польшу. Значит, я женился на замужней (бигамистке). Я, конечно, об этом не знал, только на суде, где ей было предъявлено это обвинение, узнал. Приговором наш брак был расторгнут. Не мог скрыть огорчение и боль. Рассердился.

- Почему правду не сказала?

Но, с другой стороны, знал ее любовь к стране, в которую так стремилась и цену, которую за это заплатила. Выходим молча из суда.

- Яша, что будет?

- Будем дальше бороться вместе.

Через посольство Израиля Буби оформил развод с ее бывшим мужем, и мы вторично поженились 20 августа 1963 года, в день ее рождения.

Осенью получил отпуск и решили поехать на юг, на отдых, первый раз в жизни. Славно провели время в этих чудесных красивых местах втроем, вместе с дочерью. Удалось получить места на пароходе "Россия" из Сухуми до Одессы. Когда сошли в Одессе, сели в поезд, который отвозил пассажиров в морской порт. На переезде маневровый паровоз слегка ударил нас, и я очутился в госпитале, раненый еще раз в правую ногу. Благодарил судьбу, что дочь и жена остались целы. Они уехали в Ригу, а я остался, пока не заживет травма после операции. Ночью, лежа в палате, слушал новости по радио: убили президента США Кеннеди. Бужу соседа:

- Слушай, Кеннеди убили. «А кто он такой?» - слышу в ответ. - Продолжай спать, дружок. Извини, что разбудил...

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВОСЬМАЯ

«МЫ УЖЕ ДОМА»

В следующем году посетили меня в Риге земляки из Израиля, туристы. Объяснили, что хотят поставить в Тель-Авиве памятник погибшим жителям Слонима. Но, по еврейскому обряду, нужен им пепел или кости с места захоронения. Могу ли я им помочь туда съездить. Отвечаю, что никуда ехать не нужно, есть у меня. Оформили акт и с благодарностью взяв с собой уехали. Кости были захоронены на кладбище в Тель-Авиве. На церемонию захоронения и открытия памятника съехались слонимчане со всего мира.

Срок подачи документов на выезд в Польшу истек. Решили подать просьбу на эмиграцию в Израиль. Рива после родов тяжело заболела. Выезд разрешили. И 15 июня 1966 года мы в Израиле. Все оставшиеся в живых партизаны и друг Шимшони Мордехай, он же Даревский Моше, встречали нас. Найденная сестра, уже мать троих детей, прилетела из Канады, где устроила свою жизнь. Длинная эпопея завершилась.

Когда спускались с трапа самолета, шестилетняя дочь Ханна с плачем:

- Папа, хватит уже разъезжать по всяким местам. Хочу домой.

- Доченька, мы уже дома.

Мою супругу Риву прямо от самолета «амбуланс» увез в больницу. Ее лечили самими современными методами и лекарствами. И о чудо! Недели через две выписали домой. Получили квартиру и необходимые

вещи. Багаж еще в дороге. Родственники с обеих сторон помогали чем могли.

Учебный год начался и наша Ханеле пошла в первый класс. Единственная новая репатриантка во всей школе. Ее первая учительница не кто иная, как дочь Бен-Гуриона - Гэула Бен-Элиэзер. Только новые репатрианты знают и поймут, как непросто все начинать. Отношение к дочери со стороны педагогов и почти всех детей было отличное, но ребенок есть ребенок. Все матери водят детей по утрам в школу, ходят на родительские собрания, а наша не может. Больная.

Не забыть упрек ребенка:

- Мама, надоело, все здоровые, а ты больная. Когда уже выздоровеешь?

А в ответ:

- Потерпи, золотце, скоро у тебя будет мама здоровая.

А я рядом, слышу и молчу. Сказать нечего.

Сколько сил имеют матери, зная о своей болезни и отсутствия шансов на выздоровление, так реагировать.

В откровенном разговоре со мной:

- Яша, я знаю, что ты без женщины не сможешь.

Прошу, найди такую, чтобы была тебе не только женой, но и матерью нашему ребенку.

Стоя у кровати безнадежно больной, но сильной духом, мужественной и любящей жены и матери, говорю:

- Рива, сдаваться нельзя, будем бороться за жизнь до конца. Знай - наша дочь будет всегда на первом плане.

В ответ улыбка на больном измученном лице.

Устроился на работу. Стал вольнонаемным в Армии Обороны Израиля. Работа интересная, один день не похож на другой. Рядом отличный состав молодых солдат и военнослужащих. Наступили напряженные весенние майские дни 1967 года. Опять весь арабский мир обещает нас уничтожить. Весь свободный мир - нейтральный. Восточный блок беспрерывно снабжает наших врагов, их "идейных" братьев, оружием. Франция объявила эмбарго Израилю. Уже оплаченные и готовые к отправке самолеты типа "Мираж" - заморожены.

Положение очень опасное, серьезное, надеяться не на кого, только на себя. Весь народ мобилизован. Жизнь продолжается тихо и спокойно внешне, но внутри... Выхода нет, пружина сжата до предела. И вот, 5 июня 1967 года, началось. Шесть полных суток, пока пружина не разжалась до конца. Мир в недоумении, а наш народ молча, с почестями хоронит своих сыновей, спасших свой народ от нового Холокоста.

Люди мира! Если когда-нибудь вы приедете в Израиль познакомиться со страной, пожалуйста, посетите военные кладбища. Поймете цену нашей свободы и независимости.

Помню эти суровые дни, этот болтающий, беспрерывно жестикулирующий, разделений на разные партии, народ вдруг замолк. Объединился в одну массу, в один мощный кулак. Спасибо, Боже, что я был в то время частью этого народа и свидетелем этих дней.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ДЕВЯТАЯ

ОПОЗНАНИЕ

К концу 1967 года получил повестку явиться в полицию. Надо же, и здесь нашли меня. С волнением и любопытством открываю конверт. Нет, непохоже. Указано по какой причине и в каком отделении. Просят прибыть с удостоверением личности в следственный отдел по делу нацистских преступников. В назначенный день и время явился и сразу был приглашен. Оказывается, это по просьбе немецкой полиции Гамбурга. Искали меня в Риге, но уже после моего отъезда. Начальник отделения, капитан полиции, держа в руках запечатанный пакет, объясняет:

- Германское правосудие просит предъявить вам снимки для опознания гебитскомиссара Эррена. На каждом есть порядковый номер.

Тут же при мне раскрыл пакет и разложил фотографии на столе.

- Не торопитесь. Если узнаете, позовите меня и составим соответствующий акт.

Поставив на столик питье и бейгелах, оставили одного.

Бросил взгляд на фото. Как распознать?! Все в военной форме. С ума сойти! Уже прошло более - 26-ти лет и видел я его лично только два раза - первый, рядом со мной, когда наши взгляды на несколько секунд встретились. Второй раз - во время акции 29.06.1942 г., когда застрелил мою бабушку - "горящую ведьму".

Быстро беру одну за другой, всматриваюсь - не узнаю. Понял, какая ответственность легла на мои плечи. Значит, арестован. Если не будет свидетелей, и

если ошибусь - пойдет на волю. Стало жарко, хоть в комнате было прохладно. Напился воды. И вдруг мелькнула мысль: брось смотреть на лица, смотри на окружающую среду, ведь снимок сделан в твоем городе, где тебе знаком каждый уголок, парк, улицы, дом, крыльцо. И начал медленно перебирать. Есть - узнал! Ведь это крыльцо дома на ул. Замковой, где жила еврейская семья и там поселился немецкий гебитскомиссар. Еще один снимок нашел на фоне этого крыльца. Ошибки быть не могло! А теперь - где он? Ну, конечно, он самый важный, на переднем плане. Досмотрел все. На остальных его не оказалось. Вызвал офицера и предъявил снимки, на которых он был под номерами такими-то. Составили акт и прикрепили к нему отобранные снимки. Подписал.

- Спасибо. Большое спасибо. Вы свободны, - сказал он.

Перед выходом обращаюсь к офицеру:

- Скажи, пожалуйста, ведь мы свои люди, не ошибся ли я?

А он в ответ:

- Ведь ты сам видел, при тебе открыл запечатанный пакет. Понятия не имею. Сегодня мы высылаем и когда получим ответ, сообщим.

Пришел домой и рассказал Риве. На работе все сослуживцы собрались. Спрашивают, что и как. Никогда не рассказывал, а тут начал и пошел вспоминать. Вижу, все серьезные, "ушки на макушке". Как-то очнулся и остановился. Хватит на сегодня. Был зол на себя - разболтался.

Это был период уже после процесса Эйхмана в Израиле. И люди, особенно молодежь, начали интересоваться, задавать вопросы и т.д. До этого многие уцелевшие стыдились вслух вспоминать о пережитом. Их обвиняли, что не сопротивлялись, шли как скот на убой... Как малый ребенок радовался, когда через некоторое время из полиции мне позвонили и сообщили: - "Буль", значит попал в самую точку. Правильно опознал из сорока двух снимков.

Жизнь продолжается, дочь уже заканчивает второй

класс. Поправляет мои ошибки на иврите. Состояние Ривы ухудшается, болезнь не поддается лечению. Диагноз, поставленный в Союзе, верен: "Воспаление соединительной ткани". Живет на кортизоне, опухла, почти потеряла зрение - беда! Когда в больнице -просится домой.

Март 1969 года. Офицер полиции лично пришел домой. Принес приглашение на поездку в Германию с целью опознания личности. Объяснил, что это очень важно. Если там его опознаешь - от суда не уйдет.

Что же делать? Советуюсь с командиром на работе. Все говорят: должен, обязан. Рива тоже говорит:

- Коль начал - доведи до конца.

Положили ее в больницу Тельха-Шомер. Дочь у соседей. И я - на самолет. Встретили меня психологи, социальные работники и в гостиницу. Не нажимают, мол, отдохни несколько дней. Нет, - говорю им, - завтра, мне некогда, должен вернуться домой как можно быстрее. Согласились.

После завтрака входим в помещение прокуратуры. Проверка паспорта - я или не я. Спрашивают, нуждаюсь ли я в переводчике. Отвечаю, что "да". Пришла симпатичная молодая женщина. Объясняют: сейчас введут меня в зал, передо мной будет стоять ряд мужчин. Задавать вопросы нельзя. Только смотреть. Когда узнаю кто - указать на него, что это - Эррен, гебитскомиссар города Слоним. «Понятно?» «Да».

С двух сторон меня сопровождают двое в гражданском. Передо мной девять немцев. Все смотрят на меня нагло, как будто хотят сказать - это я. Смотрю. В отчаянии я. Ведь люди меняются, правда, видел его на снимке и лично встретил на какое-то мгновение, но прошло почти 28 лет. За такой промежуток времени люди полнеют, худеют, лысеют, и если ты с ним не в контакте, как можно узнать? Но я обязан, стараюсь вспомнить его глаза, но вдруг меня осенило: ведь он стоял рядом со мной и был немного ниже меня ростом. Значит, кто выше, вровень со мной или намного ниже - не он. Ведь, наверное, его рост за это время не изменился. Прошу разрешения подойти ближе и к каждому

отдельно. Разрешили. Подхожу, сопровождающий со мной. Присматриваюсь, но на самом деле, сравниваю рост. Из девяти остались трое, которые подходят по росту. Прошу, чтобы смотрели мне прямо в глаза, мол, помню цвет глаз. От одного к другому, третьему, жду. Дай мне сигнал, что это ты, - прошу мысленно. В зале тишина, чувствуется напряжение всех. А я подхожу и прошу повторно:

- Посмотрите мне прямо в глаза.

Одна пара глаз на долю секунды отвела взгляд. Всем своим нутром чувствую - он! Мысленно одел его в форму. Нет сомнений. Еще раз подошел к нему вплотную. Указал и захлопал в ладони:

- Браво, литовец!

Это были те самые слова, которые он сказал, аплодируя литовцу за точный выстрел, убивший моего двоюродного брата во время акции в гетто 29.06.1942 года.

Мои спутники, подхватив меня под руки, отвели назад. Ко мне официально обратился прокурор:

- Господин Шепетинский, прошу еще раз указать на подозреваемое вами лицо, которое, по вашему мнению, является гебитскомиссаром города Слонима.

Указал. Все, кончилась пытка. Вывели всех: Составили еще протокол, подписал. Подошли медики, спросили, как себя чувствую. От волнения не ответил. Дали стакан воды с каким-то успокоительным сиропом. Придя в гостиницу, даже не спросил сопровождающих, ошибся ли я. До вечера спал. Когда проснулся - ужин. Сопровождающие меня лица предлагают прогулку по ночному городу. Отвечаю:

- Большое спасибо! Домой хочу и быстрее.

Вернулся домой к тяжело больной супруге и тоскующей дочери. Состояние Ривы требует беспрерывной госпитализации. Ее родная сестра Мирьям и сиделка около нее бессменно. Я разрываюсь между больницей, работой и уходом за ребенком. Врачи сделали все возможное, но исход был предрешен. 14 июня 1969 года утром мне сообщили, что Рива потеряла сознание.

Быстро в больницу. К полудню скончалась. Медсестра Эдна, ухаживающая за ней, с плачем меня обняла и сказала:

- Знаете, это не женщина умерла, это погиб воин. Целеустремленная, сильная, столько перетерпевшая женщина-мать и жена, скончалась.

15 июня 1969 года, ровно три года спустя после

прибытия на родину в Израиль, провожали мы ее в последний путь.

После "шивы" - семидневного траура, где масса людей - родные, друзья, соседи, знакомые, приходят выразить соболезнование и посидеть с нами - тишина. Ты - отец и мать, а жизнь сильнее всего - она продолжается.

ГЛАВА ТРИДЦАТАЯ

ЛЮСЯ

Прошли нелегких два года. Знакомые и друзья заботятся, стараются помочь. Решили познакомить меня с одной женщиной. Дали телефон. Позвонил. 12 января 1971 года встретились. На этой встрече у меня невольно выскочило:

- Это она и есть.

Врач-педиатр, разведенная, с сыном. Много общего. Оказывается, ей рассказали о моей судьбе. Пошла в школу увидеть ребенка. При первом серьезном разговоре я ей сказал:

- Знай, Люся, перед тобой раненый физически и душевно человек, с дочерью, которая росла почти без матери. Материальных благ у меня нет. Единственное,

что могу тебе подарить - мою любовь.

Посмотрев на меня, сказала:

- Знаешь, Яша, этого хватит.

Услышав такой ответ, почувствовал, что это то, что Рива хотела, и что я исполнил ее завещание.

3 марта 1971 года, в день рождения Люси, мы поженились. И недавно праздновали 30-летие совместной жизни.

Из любящей, заботливой мамы-супруги превратилась в не менее любящую и еще более заботливую бабушку шестерых внуков и старого, "хныкающего" мужа.

За нашу совместную супружескую жизнь, между обычными семейными делами, произошло несколько интересных событий, связанных с нашим прошлым.

Весной 1973 года меня приглашают на суд в Гамбург, как свидетеля. Еду в сопровождении личного врача. То есть с моей любимой, подставляющей всегда плечо, супругой - Людмилой Бенедиктовной. Ответил на все вопросы, на сей раз без переводчика. Все подробности, детали, это было не просто, но чувствовал, что это был завет тех, кто был уничтожен с такой жестокостью.

Вот отрывки из приговора, вынесенного судом города Гамбурга на немецком языке и переведенного автором на русский:

(Перевод отдельных мест приговора на русский):

Показания обстоятельств, которые происходили у могил, в основном опираются на свидетельства Якова Шепетинского. Его показания были подтверждены другими свидетелями (бывшими немецкими солдатами, принимавшими участие в акции). Среди них: Лелонг, Молль, Граксенберг, Прейг, Гельпингер, Грекл, Пахалы, Ахмиллер, Айхингер, а также два врача-еврея из гетто: д-р Каплинский и д-р Алендер.

В общем эти свидетели не дали полной картина происходящего около могилы. Некоторые из них находились там очень короткое время. Частично о происходящем там они узнавали из рассказов других солдат.

Совпадение показаний этих свидетелей с показаниями Якова Шепетинского удивительно точно схожи сами по себе. Только из того, что он рассказал, хотя немецкие свидетели в своих показаниях были воздержаны, суд поэтому убежден в правде и искренности показаний этого свидетеля...

Свидетель Яков Шепетинский правильно определил представленные ему в процессе следствия фотографии обвиняемого.

Интересно, что суд нашел всех немцев из роты, которая участвовала в этом злодеянии. В приговоре отмечено, что я точно опознал на снимках гебитскомиссара (Эррен получил пожизненное заключение). Рассказанные мной подробности, совершавшиеся возле могил, удивительно точно совпадали с показаниями участников расстрела. После Гамбурга мы поехали к сестре в Канаду и вернулись домой к обычной семейной жизни.

Сын Барух служит в действующей Армии Обороны Израиля. Вспыхнула война Судного дня. Опять совместное нападение Египта и Сирии на нашу маленькую страну. Тяжелые бои и немалые потери. Но все мы знаем, как эта война окончилась. Слава Богу, сын вернулся с войны целым и невредимым.

1 января 1986 года вышел на пенсию. Времени стало много. Есть и для внуков, и для прогулок с собакой и еще остается. Люся настаивает: начинай писать воспоминания. Сейчас ни дети, ни внуки нашим прошлым не интересуются, но придет время, и они будут жалеть, что не спрашивали и не записывали.

"Приговор окончательный, обжалованию не подлежит", - и я начал.

Страница за страницей, а вечером, перед сном - всегда открытое ухо супруги, первого слушателя и критика.

Это не просто, это не роман, не повесть, не твоя фантазия или внимательный глаз талантливого писателя - это твоя жизнь. И когда ты пером по бумаге - опять заново переживаешь, перед тобой появляются образы родных, товарищей, лица близких и врагов. Сколько бессонных ночей и иногда реплик: "Яша, я к тебе обращаюсь, а ты не слышишь".

Спасибо тебе, дорогая супруга моя, что имела столько терпения, что так настаивала и ободряла.

По приглашению Медицинского института города Вроцлав, где жена закончила лечебный факультет, съездили на юбилей.

В этом же городе мы посетили могилу отца Люси Бенедикта, умершего в 1951 году.

Потом поехали в Белосток, гуляем по городу, вспомнили Эстер - мою первую любовь. Идем по направлению железнодорожному вокзалу, там недалеко жил и я. Приближаемся, наши руки сжаты. Вот этот дом, сейчас откроется дверь и моя любимая тетя Циля выйдет нас приветствовать, как будто ничего не случилось...

ВМЕСТО ПОСЛЕСЛОВИЯ

Вот оно!

До цели - окончил книгу - добрался с трудом! Нервы напряжены до предела, силы почти истощены.

Книга под названием «Лестница Якова» вышла на иврите. К большому удивлению - разошлась, выпустили еще одно издание.

Появились рецензии в печати и посыпались письма от читателей. Можно издать новую книгу, только публикуя эти отзывы без всяких комментариев.

Времена тоже изменились!

Берлинская стена развалилась и вместе с ней режим Восточной Германии. Могучий Советский Союз - кто бы подумал! - превратился в СНГ (Союз независимых государств).

Стало возможным побывать во всех этих местах, упомянутых в моей книге, поклонится на могилах родных, погибших в боях друзей и, может быть, встретить еще проживающих там однополчан.

Значит, решили - время терять нельзя.

Едем!

Надежная, верная опора, любящая и любимая супруга со мной.

Сентябрь - 1993 год. Мы стоим в Берлине у Брандебургских ворот. Точно в том месте, где я

стоял в начале мая 1945 года. (Тогда мы на мгновенье остановились и еще успели сделать памятный снимок).

Посетили все знакомые места по военной службе и все тюрьмы, в которых я содержался после ареста.

Сюрприз меня ждал в Постамской тюрьме. После моего объяснения о цели визита, неожиданно нас впустили и показали мою камеру. По словам начальника тюрьмы (это была женщина) - у нее первый такой случай за время ее службы, когда бывший „жилец" изъявил такое странное желание.

Ностальгия!

Но самая волнующая была поездка в места, где жили родные, где прошла наша юность, где жили наши семьи, родные, друзья, знакомые. Во Львов - где Люся родилась и в Слоним, мой родной город.

Низко склонив голову, сильно сжимал комок у горла, не вытирая влажные глаза, стоял у массовых могил - траншей. У памятников солдат и партизан читал выбитые на камне имена, но - увы! - не наткнулся на знакомые фамилии павших бойцов. Исключение было только в фамилии партизана Шепетинского Герца Исаковича. Его имя было выбито среди других погибших партизан на мраморной плите у братской могилы в городе Ганцевичи. (Мой родной брат!)

Посетили мы бывший партизанский лагерь у Заводного леса, где по свидетельству местных жителей, собраны и захоронены все погибшие в окрестностях партизаны-евреи -как неизвестные.

Там, наверное, и похоронены мой отец, моя мать и мои трое младших братьев.

Посетили дер.Чудино, место гибели моего брата Герца. В связи с этим особую благодарность позвольте мне выразить нашему бывшему командиру Пронягину Павлу Васильевичу, который тепло и радушно нас принял, создал все необходимые условия и, несмотря на возраст, сопровождал нас по всем военных тропам, вспоминая и рассказывая.

Оказали нам тоже большую помощь местные военные и гражданские власти, узнав, что легендарный партизанский командир приехал с бывшим партизаном, живущим ныне в Израиле, который желает посетить места боев и почтить память погибших бойцов.

С интересом и воодушевлением помогал нам в этой поездке майор Шкулов Николай, участник афганской войны и педагог-историк Подгородецкий (см. фото).

К сожалению, бывших партизан мы нашли немного,

их и осталось совсем мало. Состоявшиеся с ними встречи были очень теплые. Воспоминания возвращали нас в те далеко ушедшие молодые годы...

При посещении Волчьих Нор, где местный житель, бывший партизан Иван Анищик пытался нас довести до шалаша, в котором пряталась моя мать с детьми и где их настигла жестокая смерть. Я шел медленно и отстал

от остальных. И вдруг я сам оказался в том лесу, где 60 лет тому назад прятались оставшиеся в живых моя мать с двумя братишками...

Не могу объяснить, что на меня нашло и причину моего громкого повторяющегося крика-вызова на идиш:

Тате, маме, бридер!

Генуг зах уйсбагалтун!

Ды мелхоме шон геэндикт.

Гейт аруйс! Гейт аруйс!

Ушедшие вперед решили, что я заблудился и остановились, ожидая меня. Кто-то спросил суть моего крика. Ответил что-то невнятное. Продолжаем идти вместе.

По просьбе Игоря перевожу ему на русский содержание крика:

Папа, мама, братья!!!

Хватить прятаться

Война уже закончилась

Выходите! Выходите!

Сумерки приближались, искали, искали, но шалаш не нашли. Начали медленно возвращаться. Тихо, без единого слова, идем темной просекой, сверху лишь верхушки сосен золотятся яркими красками заходящего солнца.

ДОПОЛНЕНИЯ

Более пятидесяти лет мучает меня вопрос, почему во время акции каратели отделяли женщин с детьми от мужчин. Ведь все, все без исключения должны были быть умертвлены.

Значит, почему? Должна была быть какая-то причина. У аккуратных и дисциплинированных нацистов ничего не совершалось так себе...

Голову ломал - какая ...

После войны, встречая уцелевших узников лагерей смерти, по их рассказам, там тоже разделяли мужчин и женщин с детьми, делали селекцию.

Работоспособных оставляли пока в живых, а остальных всех вместе гнали в газовые камеры!

Этот вопрос мучил меня долгие годы, должна быть причина, нечеловеческая дьявольская - но какая?

И вот в 1993 году после возвращения домой из поездки в Германию и Белоруссию, где посетили знакомые места и боевых товарищей, поехал в Иерусалим в музей Яд Вашем.

Спросил в архиве, есть ли, может быть, новые документы о том времени - о периоде оккупации Белоруссии и в частности из города Слонима?

- Есть, - ответили мне. - Получили недавно целый ящик документов об оккупации в Советском Союзе. Но документы прислали из Соединенных Штатов. Все они были помечены рубрикой „Совершенно секретно".

Разрешили посмотреть. С нетерпением начал перелистывать, искал что-нибудь о городе Слониме. Минут через 15-20 наткнулся! Передо мной официальный советский документ - Акт о гитлеровских злодеяниях в Слонимском районе Барановичской области.

Читаю текст этого акта, подписанный членами

комиссии 19 июля 1944 года, то есть сразу после освобождения города. Документ подписали: Бобров Касьян Евстафьевич - председатель комиссии, депутат Верховного Совета БССР; зам. председателя - Головченко Василий Никифорович; отв. секретарь - Сараев Николай Михайлович;

в присутствии военного врача судебно-медицинской экспертизы Малиновского Владислава Александровича; докторов Прокопович Елены Александровны и Попеня-Островской Екатирины Васильевны; священика православной церкви Снантовича Николая Игнатьевича; настоятеля католической церкви Драгиля Генриха Владиславовича 18-19 июля 1944 г. раскопали одну из массовых могил мирных граждан гор.Слонима...

При осмотре трупов обнаружено, что почти все убиты выстрелом в затылок. Большинство детских жертв брошены в яму живыми. Об этом свидетельствует отсутствие пулевых ран на телах детей. Трупы в яму сваливали как попало... Хватит!

Надо успокоиться, придти в себя. Добрался домой, начал вспоминать, рассуждать, пытаясь разгадать мысли и действия садистов-гитлеровцев.

Так вот почему палачи посылали женщин с детьми налево, а мужчин - направо? Бедные женщины-матери могли подумать, что немцы их, наверно, не будут убивать. А когда последовал приказ:

- Женщины с детьми, сделать три шага вперед! Несчастные матери с детьми на руках подчинились.

И тут нацистский офицер-каратель нежным голосом просит:

- Передайте мне вашего детеныша...

Что думала в этот страшный момент несчастная мать? Наверно, что ребенка пощадят.

А тот садист взял плачущего малыша и передает палачам, и те проходят к открытой траншее и гоп... бросают ребенка в яму.

Одна, стоявшая на краю строя мама с ребенком на руках, видя, что все начинают разбегаться, тоже бежит, прикрывая малыша своим телом. А солдат поднимает

винтовку и целится в свою жертву...

Эту жуткую картину запечатлел один из присутствующих карателей. (Это широко известно теперь фото экспонировалось на многих выставках и хранится в многих музеях мира).

Мне этот снимок был знаком, но что-то меня подталкивало найти оригинал. Долго искать не пришлось. Нашел. Мои опасения были правильны. Фото в печати воспроизводилось не полностью. На оригинальном снимке отчетливо видно, что не один солдат стреляет, а ясно заметны на краю снимка еще два ствола и лежащий на земле тело женщины с ребенком.

Значит, по убегающей матери с малышом, видевшей весь этот ужас, стреляли все каратели. А оставшегося живого ребенка палачи подобрали у убитой матери, передали по цепочке и сбросили в яму.

Поэтому ничего удивительного, что на вскрытых братских могилах в Слониме члены Чрезвычайной государственной комиссии не нашли следы пуль на детских трупах.

- 162 -

ОТ АВТОРА

Когда книга была уже готова, я обнаружил в своем домашнем архиве несколько ценных документов, писем и фотографий, которые «просятся» в книгу.

Решил ознакомить с ними читателей.