Освенцим. День первый
Раннее утро 7 октября 1941 года.
Лязгнув буферами, состав остановился. И почти сразу же в наступившей тишине через равные промежутки времени приближался к нашему вагону скрип и грохот. Кто-то снаружи привычным рывком открывал двери. Тьма проема дохнула прохладой. Из вагонов молча вываливались бесформенные пятна. Отходили шатаясь, а если падали, то старались уползти, чтобы не задавили. Многие размахивали руками, подгибали ноги, нагибались, стараясь оживить онемевшие части тела. Почти все с жадностью [17] глотали свежий, насыщенный влагой воздух, от которого кружилась голова так, что хотелось прислониться к чему-нибудь и спокойно, закрыв глаза, постоять.
Сплошная темнота, на фоне свинцового неба — причудливые контуры окружающих зданий.
Медленно наступал рассвет. Из мрака все яснее вырисовывались постройки поодаль и паутинные ограждения вблизи. Все вокруг оживало, лишь не выдержавшие пыток пути неподвижно лежали рядами на платформе перед опустевшими вагонами.
Площадь перед эшелоном имела форму буквы «Т». Удлиненная часть площади, соответствующая верхней части буквы, была чуть больше длины эшелона. От середины ее, как бы основание буквы, отходила в сторону от состава площадка поменьше первой. Посредине ее стоял небольшой кирпичный сарай с одной дверью. Вся «Т»-образная площадь была обнесена двойными рядами колючей проволоки высотой около трех метров. Между ее рядами лежали спирали из той же проволоки. Для прохода железнодорожного состава, а также в удаленной части ограды находились двойные ворота.
Когда рассвело, приблизительно в 500 метрах мы увидели первые живые существа, тоже за колючей проволокой — людей в полосатых костюмах. Для всех нас было странно видеть такую одежду. Память от прочитанных книг, от просмотренных когда-то кинокартин напоминала: полосатая одежда — это одежда каторжан. Но с понятием о каторге не совмещались окружающие красивые двухэтажные дома. Европа, XX век! Хотелось верить, что худшее осталось там, в Жаганском лесу. Наивные! Мы [18] считали себя счастливчиками, думая, что хуже, чем там, быть не может.
Входные ворота открыл постовой с автоматом.
Громко цокая деревянными башмаками по мостовой, к нам на площадь вошли около двух десятков заключенных в полосатых костюмах, с небольшими чемоданчиками и табуретами, в сопровождении солдата с плетью. Да-да, зрение не обманывало — в руке солдат держал упругую плеть длиной около метра. Следом за вошедшей группой шел офицер, совсем молодой, и, наверное, поэтому с такой театрально важной осанкой. Он выпячивал плоскую еще грудь, высоко держал голову, смотрел с явным презрением, постоянно поправлял лайковые перчатки на тонких мальчишеских руках. Бросалось в глаза странное и непонятное — на черных петлицах солдата с плетью и офицера серебрился череп, а внизу его перекрещивающиеся кости. Жутким холодом веяло от этой эмблемы смерти, знакомой всем по табличкам на высоковольтных столбах линий электропередачи.
С нескрываемым любопытством мы рассматривали прибывших заключенных, которые не обращали на нас никакого внимания и торопливо расставляли табуретки у стены сарая. Большинство были евреи. Их вид поразил нас. В арестантской одежде грязной, помятой, висевшей мешками, с худыми изможденными лицами, на которых было почти одно выражение — страх, выражение чем-то запуганных людей, они выглядели жалкими и беспомощными. Они даже боялись смотреть на нас.
Когда табуретки были расставлены и чемоданчики раскрыты, один из заключенных громко объявил на ломаном русском языке: [19]
— Подходите на стрижку, и без напоминания.
— Я, я, шнель, — вдруг крикнул солдат, щелкнув плетью.
Злобный взгляд его, плотно сжатые губы, дерганье желваков под гладко выбритыми щеками, наклоненное вперед, как для прыжка, туловище на широко расставленных ногах не вызывали сомнения, что он в любую минуту готов применить плеть. Вся фигура его была настолько звероподобной, что все стоящие рядом с ним попятились.
Стрижка голов началась.
На наши вопросы парикмахеры в полосатой одежде не отвечали совсем, как будто не понимали языка или были глухие. Сел стричься мой земляк Андрей Шкриль из села Мандрыкино Донецкой области. До войны он работал где-то в Западной Украине киномехаником. Немного знал польский язык. Тихонько по-украински и по-польски стал повторять одни и те же вопросы стригущему его парикмахеру — скажите, пожалуйста, где мы? Что это за город? Я стоял рядом и видел, как встревоженно парикмахер бросал взгляды на эсэсовца, как дрожали его руки с машинкой. По дергающемуся лицу можно было сразу догадаться, что он понимает вопросы и ответил бы, но боится. Наконец, улучшив момент, когда солдат отвернулся, разговаривая с часовым за проволокой, он быстро проговорил, путая польские, русские и немецкие слова:
— Это Польша. Город Освенцим. Страшный лагерь. Берегитесь эсэсмана, он понимает по-русски.
Через некоторое время, по распоряжению того же эсэсмана с плетью, старший группы парикмахеров, тот, который говорил о стрижке, встал на табуретку, объявил: [20]
— Всех вас будут переводить в лагерь по сто человек. Раздевайтесь наголо. Одежду в сарай. С собой ничего не брать. Перед построением в сотни перед теми воротами все должны с головой окунуться в дезинфекционную жидкость. В лагере получите еду и постель. Понятно?
Напоминание о еде подбодрило всех. С возгласами и шутками толпились около сарая. Постриженные начали раздеваться. Зашевелились, подавая признаки жизни, даже совсем ослабевшие.
Можно ли передать словами состояние людей, доведенных до отчаяния голодом и жаждой? Нет. Невозможно. Тяжело и мучительно переносить голод, но жажду переносить несравненно тяжелее и мучительнее. А что было в вагоне? От спертого воздуха, который только усиливал жажду, теряли сознание. Сухие потрескавшиеся губы молили об одном — пить, пить. Тех, кто был в особенно плохом состоянии, на грани настоящего безумия, товарищи с трудом (так как в переполненном до отказа вагоне это было далеко не легко) передвигали к решеткам окон, к свежему воздуху. Когда же им было совсем невмоготу, предлагали единственное, что имели: охлажденную мочу.
Но то все позади.
И если утром по прибытии нервное возбуждение от неизвестности притупило чувство голода и жажды, то сейчас напоминание о еде вызвало бурную реакцию — во рту появилась клейкая слюна, в желудке боли. Пустота его была ощутимой.
Из сарая вышли первые голые товарищи. Боже мой, какой вид имели они! Одежда скрывала все, а сейчас тонкие руки, ноги, шеи, острые лопатки, выпирающие решетки ребер над впалыми животами [21] были ужасны. Только воля, жажда жизни заставляла биться их сердца, заставляла двигаться, согревала тела.
Около круглого бетонного резервуара, напоминающего врытую в землю бочку, с зеленоватой водой толкучка, споры. Никто не верит, что эта вонючая жидкость дезинфекционная, никто не желает погружаться в нее. К резервуару быстро подходит эсэсман.
— Что есть тут?
Против него плотная стена голых тел. Все выжидающе смотрят на солдата.
Чувствуя свою власть и превосходство, эсэсман говорит:
— Это есть хорошо. Лезь, — уже грозно рычит он, обращаясь к ближестоящему рослому парню. Вдруг его взгляд останавливается на правой руке парня, в которой тот осторожно, чтобы не помять, держал фотографию.
— Что есть это? — шипит он. — Ты слышал, ничего не брать? Слышал?!
— Это же фотография дочурки. Понимаешь, маленькой такой, — смущенно улыбаясь, парень рукой с фотографией показывает рост ребенка.
Резкий свист плетки. От удара по руке разжалась ладонь. Фотография падает на землю. На ней девочка с пышным белым бантом в волосах, с широко открытыми глазами. Отец нагибается, чтобы поднять фотографию, но удар плетью по спине рывком выправляет его. Эсэсман делает шаг вперед, наступает на фотографию и с нескрываемой злостью, как плевок, растирает фото в грязи.
И тут произошло совершенно неожиданное.
Не успел солдат убрать ногу с фотографии, как [22] сильный удар в ухо сшиб его с ног. Пилотка попала в резервуар, да и сам он чуть головой не угодил туда же. Выхватив пистолет, подскочил офицер.
— Бей, гад! Бей! Эх, нечем тебя...
Это была первая смерть нашего товарища в Освенциме. Мы не одобрили его поступка, но в душе каждый был согласен с ним.
На выстрелы появились офицеры, солдаты. Подняли шум, гам. Резали слух непонятные, отрывистые, злые выкрики команд. Свистели плетки. Перед резервуаром очередь. Прошедшие «дезинфекцию» на корточках, в ряд по пяти, сидели перед воротами, посиневшие и дрожащие от холода, боли, обиды. Раскрыты ворота. Первая сотня бегом направилась по улице, в сопровождении солдат с плетьми. Со второй или третьей сотней бежал я. Метров через 500 на несколько минут остановились перед ажурными воротами проволочного и железобетонного ограждения. Пересчитали. Открыли ворота. Опять бегом. От бега и от холода кружится голова, все тело дрожит в ознобе.
Мы внутри какого-то большого застроенного 2-этажными домами квартала. Чистота поразительная. По пути изредка встречаются солдаты и офицеры с той же жуткой эмблемой в петлицах. На нас никакого внимания. Видно, подобное для них обычно. Кое-где мелькают заключенные в полосатой одежде. Они, взглянув в нашу сторону, стараются скрыться.
При повороте за один из домов оказались на небольшой площадке с бетонным покрытием. Почти над всей площадью разводка из труб с душевыми отводами, из которых тонкими струями бьет вода. Легкое облако туманом окутывает площадь. [23]
— Мойтесь, купайтесь! — слышится откуда-то голос.
Напор воды сильный. Холода уже почти не чувствуется, там, где бьют струи в тело, резкая боль.
Хозяйничают здесь заключенные в полосатых костюмах, выбритые, упитанные. Костюмы на них не висят мешками, грязные и помятые, как на парикмахерах. Они подогнаны по росту, фигуре, чистые, выглаженные. Совершенно иными были и отношения у них с сопровождавшими нас эсэсманами. Разговаривали они почти как равные, смеялись, шутили, их повязки на левой руке пестрели еще непонятными нам надписями «капо», «блокэльтэстер».
После холодного душа, окончательно окоченевшие, присоединились к первым группам, стоявшим в стороне. Прижимаемся друг к другу, чтобы сохранить остатки тепла. Под душем следующая партия. За ней еще, еще и еще.
Вечером по всему лагерю раздались резкие свистки. Это сигналы на «аппель», общелагерную, обязательную для всех узников ежедневную поверку. Заключенные с повязками палками и кулаками с трудом построили нас в ряды. Мозг отказывался мыслить, тело — двигаться. Многие встать в строй были не в состоянии. Они лежали или сидели, с бессильно опущенными головами, на земле, перед шатающимся строем.
После поверки цепочкой стали разводить по домам.
При входе каждому швыряли на плечи старое байковое одеяло, а в дрожащие руки совали консервную 800-граммовую банку супа.
Все происходящее воспринималось как в тумане. [24]