Зондеркоманда

Слово «Освенцим» — внушало страх, ужас всем, кто хотя бы немного слышал о нем, находясь за его пределами. В этом мы убеждались из расспросов только что заключенных в лагерь. Большинство их не знали даже, что же происходит в этом польском городке. Страх рождали крупицы правды, порой нелепо искаженные, которые просачивались через усиленную охрану, через паутину колючей проволоки с высоковольтным напряжением, через железобетонные стены, пустыри и болота.

Пополнение лагеря, прошедшее селекцию после прибытия транспорта и процедуры досмотра с переодеванием, в зависимости от психологического состояния организма в первые же дни пребывания разделилось на две части. Нервная система основной, [158] наиболее многочисленной группы не выдерживала услышанного и увиденного своими глазами. Они сходили с ума, кончали жизнь самоубийством, теряли надежду в возможность спасения, слабели физически и духовно. Все они погибали от побоев, издевательств, болезней, истощения. Продолжительность их пребывания в лагере насчитывала дни. Сильные духовно, нашедшие в себе силы перенести трагическую смерть родных и товарищей, выживали, приспосабливались к диким условиям жизни в лагере. Большинство их оставалось людьми в самом человечном понимании этого слова. Дружеская помощь и поддержка, невзирая на возраст, на национальность, оказывали большое влияние на жизнь узников, скрытую от охраны, администрации и их явной и тайной агентуры.

В лагере было немало узников, которые прожили в нем несколько месяцев и даже не один год. Очень многие из них, не запятнав свою совесть, пережили потрясения первых страшных дней и в дальнейшем старались более хладнокровно воспринимать ужасные преступления, свидетелями и очевидцами которых, не желая того, они были ежедневно. Они не были лишены естественного чувства страха, интуитивного чувства самосохранения. Теперь уже не лагерь в целом, а отдельные команды вызывали его. Штрафная команда! Зондеркоманда! Попасть в них — это неизбежная смерть, но какая...

Омерзительная работа зондеркоманды заставляла узников сторониться ее. Общение с членами команды было запрещено. Попавшие в зондеркоманду не имели права возвращения в лагерь. Это была самая несчастная команда лагеря.

Первая зондеркоманда была создана в конце [159] 1941 года. Она рыла котлованы и производила массовые захоронения трупов узников, которые по какой-то причине не попали в крематорий. Захоронения производились в Бжезинке. В марте 1942 года была создана вторая зондеркоманда. Проживали они изолированно в центральном лагере, и никто не знал, что же происходит в лесочке, вплотную примыкающем к территории лагеря с северо-западной его стороны. Слухов ходило много самых невероятных. И противоречивых. Даже мы, привыкшие к крайностям, не верили им. Часть этих слухов достигла больницы, когда я еще лежал в ней. И мы тем более не могли понять, что же происходит в Биркенау.

Со дня возвращения в Бжезинку я работал в команде «Вашерай» — прачечной. Моей обязанностью было развешивать белье после стирки. Прачечная размещалась в юго-западном углу мужского лагеря, и, наблюдая за сушкой белья, я мог видеть примыкающий к лагерю лесок, крышу здания, скрытого за деревьями, силуэты людей. Черные клубы дыма, иногда с яркими языками пламени, день и ночь почти без перерыва поднимались из леса, низко стелились над землей и растворялись в воздухе, серым налетом оседали на землю. Хитрая деревня, или Хитрый лесок, — так прозвали узники участок за лагерем, где горели костры. Никто из заключенных Биркенау не был там, и эта таинственность порождала не только любопытство, но и беспокойство. В конце июля 1942 года или начале августа обе зондеркоманды были объединены и переведены на постоянное место жительства в Биркенау. Им отвели отдельный барак-конюшню рядом с ограждением, у которого один торцевой вход был забит, а второй [160] находился как раз напротив постовой вышки эсэсовца из охранения зоны. Из числа советских военнопленных выбрали два человека в команду для круглосуточного дежурства у барака зондерко-манды. К немалому своему удивлению, в число этих двух попал и я. Инструктировал нас зондерфюрер, офицер эсэсовец — немного сутулый, коротконогий, с массивными плечами, багровым лицом и небольшими колючими глазами с беспрерывно бегающим злым взглядом. Из-под второго жирового подбородка виднелся железный крест. Бык — кто-то сразу метко окрестил его. Нам под угрозой расстрела или заключения в штрафную команду запрещалось: разговаривать с членами зондеркоманды, за исключением капо, выпускать их, в том числе и капо, дальше установленной зоны, проходившей на расстоянии пяти метров от барака, допускать общение узников с зондеркомандой. На постового на вышке возлагался контроль.

Через несколько дней, несмотря на строгий запрет, мы, да и не только мы, доподлинно знали все, что происходит в лесочке за лагерем; знали, чем занимаются зондеркоманды и из кого они состоят. Слухи подтвердились полностью.

Одна из зондеркоманд, большая по численности, занималась рытьем котлованов для массовых могил, для костров, для газовых камер и крематориев. Другая команда обслуживала первую газовую камеру, оборудованную как баня; сжигали трупы в крематориях и на кострах. В команде были строго распределены обязанности. Каждый знал, чем ему заниматься.

Ни один труп не сжигался ни в крематории, ни на кострах, пока не проходил тщательного осмотра. [161]

Специально назначенные «дантисты» из числа узников-врачей раскрывали и осматривали даже рты трупов. Золотые коронки, пластинки под надзором зондерфюрера выламывались и складывались в специальные ящики. Туда же складывались серьги, браслеты. Чтобы снять кольцо, зачастую приходилось отрезать пальцы...

Объединение зондеркоманд и поселение их в Бжезинке было вынужденное.

Некоторое время назад в районе работы зондер-команды появился трупный запах такой концентрации, что не выдерживали даже овчарки. Этот запах доходил и до лагеря, но мы не могли понять, откуда он исходит. Оказывается, просела земля громадных братских могил, о которых никто из зондеркоманды не знал. Не помогли хлорная известь и другие химикаты. На месте могил образовались зловонные озера. Работать зондеркомандам стало невозможно. Эсэсовцы ходили в масках. Поступил приказ — могилы очистить, останки сжечь.

Объединенную зондеркоманду разъединили на две, для переменной круглосуточной работы. После возвращения с работы первая команда снимала около барака специально выданные резиновые сапоги, брюки, куртки, от которых разило до тошноты. Вторая команда одевалась в эту одежду и уходила. Охрана, сопровождавшая команды, была увеличена. При ней постоянно находилось несколько собак.

Рядом с могилами запылали громадные костры. Длинными баграми, крюками, черпаками извлекались останки и сразу же сжигались. Работавшим выдавали водку, и они работали полупьяные. Каждый день команды пополняли, так как многие не выдерживали — сходили с ума, кончали жизнь самоубийством. [162] Были случаи нападения на охрану, зондерфюреров. Всех их сразу же пристреливали на месте. Несколько узников из команд бросились в бушующее пламя костров.

Мы быстро познакомились и наладили хорошие отношения не только с капо команд — Вайсом и Гольдбергом, но и с многими рядовыми членами ее, знавшими польский и русский языки. Из их рассказов стало ясно — в могилах останки советских военнопленных. Это было потрясающее известие. Кто они? Может, те товарищи, которых привезли в лагерь до нас и которых отравили газом в подвалах блока №11. Ведь в крематории их не сжигали. Сапоги, пуговицы, ремни, пилотки, фляги, котелки бесспорно подтверждали принадлежность их к военнослужащим Советской армии. Они же подтверждали и то, что останки не были из транспортов, в которых привезли нас. Нас всех раздевали. Никто из нас не имел ни фляги, ни котелка. Кто-то из команды принес случайно найденный пластмассовый патрон. На листе бумаги с буро-желтыми пятнами можно было разобрать несколько букв: «Пол... Ан...» — очевидно полковник Ан...

Дней через пять-шесть на месте бывших могил запылали костры. Зондеркоманды приступили к основной своей работе. За это время состав их обновился почти целиком. Остались в живых здоровыми оба капо и еще около десяти человек. Сами они характеризовали себя как людей без сердца и нервов; как озверевших людей, у которых инстинкт самосохранения если не уничтожил совсем, то свел до минимума человеческие чувства.

В обычное время барак зондеркоманд напоминал психиатрическую больницу. В нем всегда были [163] буйно помешанные. Их связывали свои же товарищи каждый вечер, после поверки отправляли в седемку. Тихо помешанные ожидали вечера, забившись куда-нибудь в угол, или расхаживали по бараку. Многие из них пели, танцевали, молились, плакали, смеялись. К их присутствию привыкли как к неизбежной необходимости, и никто на них не обращал внимания. Имевших намерение покончить жизнь самоубийством можно было определить по возбужденному состоянию. Их товарищи как могли отговаривали и успокаивали. Много было больных. Их сразу же перекладывали на нижние нары в угол барака. Некоторые, не имея сил подняться, чтоб дойти до параши, справлялись под себя. Медицинской помощи, даже в лагерном понятии, узники зондеркоманды были лишены. Периодически старший зондерфюрер, эсэсовец по прозвищу Бык, совместно с капо производил селекцию команды. Периодичность определялась количеством больных. В команде ежедневно должно быть максимум работоспособных. Отобранные по селекции направлялись в седемку, блок № 7, на уничтожение.

Зондер-фюрер Бык отличался утонченной звериной жестокостью. Самой тяжелой сменой у зондеркоманды была та, когда сопровождающим эсэсовцем был он. Всякое проявление слабости, человеческих чувств у любого из узников, даже при встрече с трупом отравленного отца, матери, брата, сестры, детей, — оканчивалось расстрелом тут же, на месте, на глазах всех присутствующих. Бык мог спокойно, без дрожи рук, стрелять в шевелящееся тельце младенца, судорожно прижатое к груди мертвой матери.

Удивительная загадка! Не раз мы слышали от [164] членов зондеркоманды взволнованные рассказы о том, что газ, применявшийся для массового уничтожения в газовой камере, в дозах, смертельных для взрослых, иногда, не всегда, но иногда, не убивал детей грудного возраста. Чем меньше был возраст, тем больше оставалось младенцев с признаками жизни. Они теряли голос и беззвучно шевелили ручками и ножками. Вот этих-то детей и мог Бык спокойно добивать из своего пистолета. Были случаи, когда он и другие эсэсовцы брали детей за ножки и кидали в пламя костра. Видеть равнодушно этот садизм и оставаться спокойными могли немногие.

Однажды с Быком произошел единственный в своем роде случай, который был знаменателен. Он показал, что в глубине подлой душонки озверевшего фашиста, и тем более у остальных мастеров фабрики смерти, затаен страх.

Рассказал об этом капо первый.

...Раннее утро. Взошедшего солнца за стеной перелеска не было еще видно, но его лучи пробивались сквозь деревья, шевелящейся листвой раздроблялись на бесчисленное количество пляшущих бликов, которые оживляли мрачный пейзаж поляны, обнесенной густой сеткой колючей проволоки, поляны, где полновластной хозяйкой была смерть.

Ее следы были видны на серой от пепла сожженных людей земле, на потемневших от копоти костров деревьях, в тяжелом смрадном воздухе, окружавшем лесок.

Как бы оттеняя эту мрачную картину, контрастом ей были несколько узких, аккуратных газонов с сочной зеленью, среди которой яркими разноцветными красками выделялись цветы — подлая и наглая сентиментальная прихоть одного из палачей. [165] В настежь распахнутые для проветривания и работы двери газовой камеры, над фронтоном которой бросалась в глаза вывеска с крупными буквами «Баня», — видно было хаотичное нагромождение нагих трупов. Десятки женщин и детей замерли в самых невероятных позах мучительной смертной агонии.

Это последняя партия прибывшего вчера из Франции транспорта.

Торопливо работала измученная за ночь зондеркоманда.

Зондерфюрер Бык, заложив руки за спину, вошел в газовую камеру. Кобура пистолета, предусмотрительно, как всегда, расстегнута, свиноподобные глазки без поворота головы на короткой шее все видят, все замечают. По пятам за ним следовала, не отставая, его овчарка. Она не обходила трупы, как ее хозяин, а спокойно взбиралась на них, натренированно следя за каждым движением узников. Торчавшие уши, нервно разворачиваясь, улавливали все необычные и подозрительные шорохи и звуки большого зала.

Эсэсовец безучастным взглядом скользнул по обычной для него картине: ребенок с полными округленными ручками и ножками, с курчавой копной белокурых волос лежал на животе в застывшей позе ползти вперед, в полуметре от него лежала его мать с протянутыми руками. Ее руки, лицо выражали душевные муки и последние сознательные, полные тревоги и муки мысли, обращенные к уползавшему от ее рук сыну.

Бык брезгливо поморщился, встретившись с остекленевшим взглядом широко раскрытых глаз немолодой женщины, с багровыми кровоподтеками на лице. [166]

Вдруг он остановился, рассматривая труп изумительной красоты девушки — юной, обаятельной. Она полулежала лицом вверх. Правая рука откинута в сторону, левая как бы стыдливо прикрывает упругие груди. Бахрома ресниц окаймляла веки закрытых глаз. Изящно изогнуты брови. Глянцем отливали ровные ряды красивых зубов, видных из приоткрытого небольшого рта с мягкими очертаниями губ, розовая окраска которых придавала бледному лицу особенно нежное, милое выражение. Несколько полуколец непокорных прядей пышных каштановых волос выбились из затейливой прически и от сквозняка шевелились, перемещаясь по открытому высокому лбу. Не верилось, что она мертва. Не хотелось верить, что она уже никогда не откроет глаз, не улыбнется, не заговорит.

Зондерфюрер пристально, как загипнотизированный, смотрел на девушку. Овчарка преданно смотрела на него.

— Капо! — раздался сиплый, приглушенный голос эсэсовца. — Взять ее и нести за мной. Нарвать цветов. — И он пошел к выходу.

С недоумением зондеркоманда прекратила работу, глядя в спину сгорбившегося зондерфюрера.

Через несколько минут еще теплый труп неизвестной девушки, усаженный у наружной стены газовой камеры, был обложен зелеными ветками и яркими цветами.

Будто крадучись, поднимался из-за деревьев кроваво-красный диск солнца, заливая лучами страшную картину — у стены, где был прислонен труп девушки, в широко раскрытых дверях газовой камеры стояли притихшие эсэсман, капо, вся зондеркоманда [167] и, затаив дыхание, смотрели на мертвую девушку в обрамлении живых цветов.

Наступила гнетущая тишина. По изможденным, грязным, судорожно искривленным лицам узников текли слезы, оставляя серые полоски.

Эсэсман дышал тяжело с присвистом.

— Капо! — нервно выкрикнул он. — Мы думаем, никто не знает про это! Знают! Знают!! И нам придется отвечать за все...

Раздался душераздирающий крик. Один из зондеркоманды с истерическим воплем, раздирая в кровь руками лицо, забился, корчась, в судорогах рядом с мертвой девушкой. Стоны и всхлипывания слились в гул.

Опомнившись, эсэсман, побагровевший, с глазами, налитыми кровью и готовыми выскочить из орбит, резко повернулся, выхватывая пистолет.

— Вон! — заорал он. — Вон! Банда!

Выстрелы взорвали тишину наступающего дня.

Одну за другой пускал он пули в корчившегося сумасшедшего, пока пустой щелчок не подсказал, что обойма пуста. Тихо взвыла овчарка, не понимая душевного состояния своего хозяина. Пнув сапогом собаку, чем еще больше сбил ее с толку, Бык, все еще с пистолетом в руке, со свирепым видом вошел в газовую камеру.

Бегом работала зондеркоманда. Каждый узник выбивался из последних сил, боясь обратить на себя внимание озверевшего эсэсмана. Внимание — это смерть.

Еще более прекрасная в лучах поднявшегося солнца, одинокой осталась неизвестная девушка из Франции, чья жизнь только что расцвела и так подло оборвана...

За что? Какое преступление совершила она?.. [168]

Закрыв глаза, я и сейчас слышу голос — да, какое преступление совершила она? — переспросил капо шипящим, зловещим до жути голосом. Вытянув шею, он смотрел на меня округлившимися, горевшими безумием глазами. Я был поражен. Всегда спокойный, невозмутимый, он стал неузнаваем. И нелепым казалось его утверждение, что он и ему подобные из зондеркоманды — люди без нервов, без сердца, что у них ничего не осталось человеческого за исключением вида и естественных потребностей. Нет, это было далеко не так. И как бы в подтверждение этого он сказал тогда:

— Я теперь очень много думаю о вашем предложении. И чем больше думаю, тем заманчивей оно.

Капо порывисто встал и пошел прочь. Силуэт его сгорбленной фигуры растворился в темноте.

Очень симпатичен был капо первой команды, капо-первый, как его обычно называли. Высокий, красивый брюнет средних лет, умный и рассудительный. Он хорошо понимал трагичность не только своего положения, но и положения всей команды. Если мы, рядовые узники имели хоть какой-то шанс на спасение, то они не имели и этого. Он это понимал лучше нас, но удивительно был выдержан, спокоен. Я знал, что он немного трусоват и, как все верующие, суеверен. Возможно, это являлось причиной его невозмутимого спокойствия.

У нас вошло в привычку вечерами и ночами вести откровенные беседы. Лагерь погружен в тяжелый сон. Кое-где мелькают огни папирос. А вдоль стены барака зондеркоманды, с противоположной стороны вышки, целая стая растянутых в полосу мелькающих светлячков.

Эсэсовские инструкции ночью не действовали. [169]

Соблюдались строго другие, лагерные — громко не разговаривать, в освещенные места не выходить, курить только в невидимых постовым местах. У барака зондеркоманды всегда людно. Приходили покурить, поговорить с друзьями, знакомыми. Приходили узнать новости. Ведь зондеркоманда не только выносила отравленных из камер, не только сжигала трупы, но и относила одежду жертв, и, следовательно, они более чем кто-либо из узников могли узнать, что делается на воле, из случайно подслушанных разговоров, из обрывков газет, из найденных записок, писем.

Какие только разговоры не велись! Собирались небольшими группами. В нашей обязательно капо-первый, его товарищи из команды и товарищи товарищей из лагеря.

Однажды произошел разговор.

— Мы, — говорил капо, — не имеем и не питаем даже маленькой надежды на спасение, так как твердо убеждены в том, что при любых обстоятельствах могли бы принести освобождение узникам, но зондеркоманда все равно будет уничтожена. Тем более постараются уничтожить нас, немногих, кто состоит в ней почти с начала ее создания. Мы слишком много видели, слишком много знаем. Я часто думаю о своей судьбе и, знаете ли, все чаще ловлю себя на одной идиотской мысли, которая мучит меня и пугает как признак отупления разума. Не только я, но и многие лелеют надежду, что вот-вот произойдет что-то сверхъестественное — спустится кто-то с небес, заберет нас под крылышки и унесет подальше от этого проклятого богом и людьми места. Смешно, правда? Но мы ждем. Да, ждем. Не в буквальном, конечно, смысле. Мы надеемся на это. Без надежды жить нельзя. [170]

И вот тут кто-то сказал ему о нашей заветной думе, глубоко запрятанной мечте:

— Между нами, капо, когда вы еще будете думать о своей судьбе, подумайте — можно ли выбрать удобный момент там, в лесочке, чтобы перебить эсэсовцев и скрыться. Признавайтесь, думали об этом?

После продолжительного молчания капо-первый признался нет: не думал.

Вот это-то предложение он и имел в виду после так взволновавшего его случая с неизвестной девушкой из Франции.

В октябре 1944 года зондеркоманда одного из крематориев подняла восстание, перебила охрану и даже подожгла крематорий. Был ли в этой восставшей команде кто-либо из команды капо-первого? Дожил ли он до восстания?

Хочется думать, что наши откровенные беседы тогда не прошли бесследно, и в этом восстании есть маленькая доля нашего участия, и, конечно, есть доля неизвестной девушки из Франции.

Пораженные искренностью и силой душевного взрыва, мы долго молча сидели в темноте у стены барака, мысленно восстанавливая трагическую картину событий, только что рассказанную капо-первым.

Весь лагерь погрузился в болезненный, кошмарно-тяжелый сон. Засыпает и недавно сменившаяся первая зондеркоманда. Гаснут светлячки папирос. Как привидения, бесшумно исчезают в темноте узники. Усталость и необходимость беречь силы вынуждают расходиться по баракам.

Мы с Хеником, поляком, дежурным электриком лагеря, вдвоем коротаем время. Хеник замечательный [171] товарищ. Я его знаю с первых дней возвращения в Бжезинку.

В разговоре я как-то к слову выразил ему свое удивление, почему мне, только недавно пригнанному из больницы центрального лагеря, по существу инвалиду, с почти недействующей рукой и еще не закрывшейся раной, садист блокэльтэстер оказал такое предпочтение и послал в команду дежурных, ведь это самая жизнеопасная команда лагеря. Помню, как усмехнулся Хеник. Кое-кто, сказал он, предложил блокэльтестеру направить тебя сюда, и он не посмел ослушаться, так как боится их более эсэсовцев. Здесь нужен человек, которому можно доверять, а ты еще в больнице заслужил это доверие. Помнишь, ты передавал мне записку из больницы, это не письмо родственнику, а добрая рекомендация...

От неожиданности я растерялся. Встал, раскрыл рот и, вытаращив глаза, смотрел на него. Вид у меня был, вероятно, самый преглупый, и после я радовался, что в темноте нельзя было видеть его.

Воспользовавшись этим, Хеник пожал мне руку, хлопнул по плечу и, как все, скрылся.

Из широко раскрытых ворот барака зондеркоманды пышет спертым, тяжелым воздухом, насыщенным потом и испарениями пара. Из глубины доносятся стоны, крики, всхлипывания. Это обычный кошмарный сон усталых узников. Тело которых отдыхает, а мозг — никогда.

Поздний вечер и ночь самое спокойное время не только дежурства у зондеркоманды, но и вообще в Биркенау. Прошло уже более часа, как последний эсэсман, зондерфюрер, покинул территорию лагеря. Нервы не напряжены. После вечерней порции [172] скудного пайка пустота в желудке не так остро ощутима.

Тишина, освежающая прохлада ночи, небосвод с узким серпом месяца и мерцающей россыпью звезд, спокойная уверенность, что опасности для жизни вокруг нет, располагали, закрыв глаза и забыв об окружающем, погружаться в фантастический мир, своеобразие которого может создать только болезненное воображение человека, лучшие чувства и мечты которого, как плевок, втоптаны и растерты в грязи.

Загипнотизированный видениями, в которых безжалостно отмщено за унижения, издевательства, пытки, смерть, мозг успокаивается и начинает деятельность в другом направлении.

....Мысли далеко, далеко.

Они переносят в дороге прошлое, с непостижимой быстротой перескакивая с одного воспоминания на другое. В памяти всплывают события и эпизоды, которые приобретают другой, уже более глубокий смысл, от которого больно сжимается сердце, становится тяжело дышать или, наоборот, чувствуешь необыкновенную легкость во всем теле, сердце начинает учащеннее биться, приятная теплота расслабляет члены, губы растягиваются в улыбке...

Потом вдруг очнешься, открыв глаза, и из мира чарующих грез-воспоминаний попадешь вновь в горькую действительность. Острой болью пронзает мысль оцепенелый еще организм, мысль подобна молнии в темноте — кто ты, где ты. Холодный пот покрывает тело. Дрожь мурашками пробегает по спине... Нет, нет! Нельзя поддаваться минутным слабостям, как бы приятны и дороги они ни были. [173]

Нельзя! Пробуждение слишком болезненно отражается на психике. Нельзя забывать — с жизнью меня связывает не крепкий, здоровый организм, а сконцентрированная воля. Только она, до предела обостряя органы чувств, поддерживает силы и предохраняет слабый физически организм от всяких опасных для жизни неожиданностей. Только она тоненькой ниточкой держит меня над зияющей пропастью смерти.