Побег
Летом 1942 года началось ускоренное расширение лагеря. Напротив действовавших мужского и женского лагерей застраивалась площадь в несколько раз больше. Устанавливалось железобетонное ограждение с колючей проволокой, возводились бараки. Тысячи узников были заняты этой работой и среди них несколько команд из советских военнопленных. К этому времени в живых их осталось около 130 человек.
Изо дня в день по дороге от станции Освенцим, проходившей между строящимися и действующими корпусами лагеря, бесконечным потоком двигались колонны все новых и новых узников. Здесь были люди всех возрастов, различных национальностей из большинства стран Европы. Колонны всегда шли в одну и ту же сторону — к газовым камерам. Обратного пути не было...
Круглые сутки дымил крематорий, горели костры. Черный удушливый дым низко стлался над землей, перехватывал дыхание. Все вокруг говорило только о смерти — и сторожевые вышки вдоль ограждений, и дрессированные овчарки, и эти чудовищные [174] печи, извергавшие клубы дыма. И несмотря на это, мечта о свободе жила в сознании узников. Наиболее отчаянные смельчаки с решимостью обреченных пытались бежать. Однако попытки к побегу этих одиночек заканчивались трагически. Мало, очень мало кому удавалось уйти. Из пойманных же редко кто оставался в живых. Их жестоко наказывали. На глазах у всех заключенных, выстроенных на плацу, их на специальных козлах палками забивали до смерти. А чудом оставшихся в живых добивали в штрафных казармах.
Советские военнопленные из общей массы заключенных выделялись особой выдержкой. Казалось, они смирились со своей судьбой — были дисциплинированны и как будто даже прилежны на работах. Но это была своеобразная защитная маска. Она вводила в заблуждение не только администрацию лагеря, но даже ее верных псов — капо и блоковых. В действительности же в любое время дня и ночи советские военнопленные постоянно думали о побеге как о виде борьбы с лагерным произволом.
Несмотря на нервозность, вызванную желанием осуществить побег, поведение узников, советских военнопленных, ничем не выдавало этого решения. Непосвященным казалось, что ничего не произошло и не происходит. Лагерный распорядок соблюдался строго, и трудно было заметить признаки назревающего взрыва.
Для администрации лагеря, для охраны и большинства узников других национальностей возможность побега из лагеря была настолько невероятной, фантастичной, что почти никто не допускал даже мысли о серьезности ее осуществления.
Побег был мечтой постоянной, навязчивой. Поэтому [175] разговоры о побеге не вызывали настороженности у тех, кого остерегались узники и кто все же случайно слышал их. А разговоры, особенно без посторонних свидетелей, велись все откровеннее. Разбирались варианты прорыва, возможные непредвиденные трудности, оценивались шансы на успех, способность преодолевать препятствия и т.д. и т.п. Все это морально и физически подготавливало желающих бежать, готовило их к неожиданностям.
Лагерь жил по установленному регламенту. Узники умирали, болели, сходили с ума, кончали жизнь самоубийством. И среди этого разгула смерти можно было услышать от обреченных и шутки, и смех, и песню, и даже увидеть лихие танцы под губную гармошку. Может, это покажется странным и неправдоподобным, но это было так. Это было необходимо. В этом была потребность, как в воздухе, воде и пище для всех, кто не хотел умирать, кто в царстве смерти имел силу воли верить в жизнь. Это была целительная разрядка для всегда напряженных нервов, которая спасала здоровье, спасала жизнь.
Особенно большой популярностью у заключенных пользовались устные пересказы романов, занимательных и юмористических историй, происшествий, былей и небылиц. Они переносили в другой мир, помогали на более продолжительное время забывать об окружающей действительности. Пожалуй, надолго будут в памяти у оставшихся в живых «Рви цветы, пока цветут» — героическая эпопея из жизни цирковых артистов, «Возвращение» — о судьбе солдата, который прошел испытания, подобные нашим, и вернулся в семью. Эти и подобные им [176] рассказы не только отвлекали, но и улучшали настроение, вселяли бодрость, укрепляли веру.
Много искреннего смеха доставил запомнившийся рассказ из собственного жизненного опыта Саши Сазыкина из АУ
«...Так вот, братцы мои, стою это я ночью, стало быть, часовым у артиллерийского склада. Первый раз. Ночь темная. Стою и дрожу. Глаза вытаращил, и в каждом кустике диверсант чудится. Окончательно перепугался, когда лошадь из прохода за колючим ограждением склада заметил. Лошадь будто как лошадь — ходит, фыркает, ноздри очищая, и травку пощипывает. Ей, конечно, невдомек, что она в запретную зону попала, где находиться даже ей, лошади, не только ночью, но и днем не полагается. И вот нужно быть оказии. Когда я вокруг склада в очередной рейс мотнулся, эта самая лошадка вдруг оказалась внутри ограды, возле самого склада. Как она попала в узкий проход? Какая нелегкая занесла ее сюда? Когда наткнулся на нее, сердце мое остановилось, руки задрожали, в голове, чувствую, прохладно стало, видно, волосы со страху фуражку приподняли — сквозняком-то и потянуло. И жизнь мне в таком мрачном свете показалась. Вот она, судьба, думаю. Ведь это, вероятно, не лошадь, а взрывчатка ходячая, самурай лошадиный. Сейчас, думаю, в воздух взлетим. Стою как в столбняке. Стоит и лошадь. Что же за притча такая? Страх страхом, а служба есть служба. Время-то военное. Я ближе к ней шагнул на цыпочках, стоит. Я еще ближе — стоит. Видно, ученая! А может, на ней взрыватель с часовым механизмом приспособлен? Замер. Нет, тиканья не слышно. Я ближе к складу, чтоб от неба виднее было. Вот оно что! Она, оказывается, [177] недоуздком за стеллаж зацепилась. Смотрю, на ней ничего как будто не привязано. А может, ее специально зацепили, чтоб отвлечь мое внимание? От этой мысли меня в жар огненный бросило.Отскочил я от этой твари несознательной, изготовился и, призвав в помощь все свое мужество, двинулся на обыск. Раза три обегал вокруг. Менял направление, заглядывал, где нужно и где не нужно. Все подозрительное ощупал. Куда и страх делся. Ничего! Такое зло меня разобрало. Я к лошади. Смотрю, она, тварь, меня лягнуть намеревается. Вот еще, думаю, совсем сдурела. Остановился я, стой, говорю сам себе, стой и хладнокровно обдумай создавшееся положение. Не торопись. Время-то хоть и военное, а поспешность допускать нельзя. Может, она, лошадь, без задних мыслей сюда забралась. Сознательность-то у нее какая? Рефлексы одни. А есть ли это нарушение устава? Пожалуй, да. Если она со своим лошадиным разумом сумела пройти в зону, а я допустил, значит, я шляпа, а не часовой, и, рассуждая логично, ловкий диверсант уже взорвал бы склад вместе со мной.
Я обошел ее опасный зад и, прижимаясь к стеллажу, стал пробираться к голове. Стой, дуреха, ласково шептал я, ну зачем ты забралась на склад. Здесь же опасно. Понимать надо.
Выдернул я ремешок, который захлестнулся, вероятно, когда она чесала шею, и повел ее к выходу. Выйти бы ей спокойно, и все бы хорошо закончилось. Так нет же. Около выхода она вдруг покидать территорию склада передумала. Когда я потянул ее сильнее, она боковыми подскоками стала разворачиваться на ударную позицию с явными признаками отплатить мне за добро злом. Ремешок она выдернула [178] у меня из руки и, почувствовав свободу, успокоилась. Я отошел к складу на безопасное расстояние. Лошадь фыркнула и принялась за траву.
Беспокойство опять охватило меня. Что скажут товарищи, что скажет командование, когда узнают о ночном происшествии. Решение пришло мгновенно. Я лег на траву, выбрал момент, когда лошадь повернулась ко мне передом, прицелился и выстрелил. Второй выстрел — вверх.
На следующий день приказом по части мне была объявлена благодарность за... бдительность».
Однажды вечером, после поверки, когда было уже темно и большинство узников разошлись по баракам, внимание всех привлек натужный гул автомобильных моторов. Мы увидели, что по дороге к газовым камерам, с небольшими интервалами, медленно двигались бортовые машины. Их огромные кузова до предела были заполнены державшимися друг за друга людьми. Там были мужчины, женщины, дети. Мы с тревогой смотрели на эту колонну, не понимая, что это значит.
Едва огни первой машины скрылись в лесочке и, описав полукруг на фоне темного неба, погасли, — оттуда начали доноситься душераздирающие крики, вопли, лай собак, окрики эсэсовцев. Доносились они настолько явственно, что можно было отличить голоса взрослых, рыдания женщин, плач детей, выражавшие испуг, боль, страх. Это было настолько необычным, настолько ужасным и жутким, что все онемели от неожиданности.
Со стороны газовых камер вырвался ослепляющий свет фар. На большой скорости автомашина прошла в обратном направлении. Ее кузов был задран вверх... [179]
— Самосвалы?! — крикнул кто-то.
Машины перевозили людей около часа, крики и плач доносились почти до утра. Мало кто спал в лагере в ту страшную ночь. Даже узники, что притерпелись к ужасам лагерной действительности, были потрясены до глубины души. Утром выяснилось, что многие заключенные сошли с ума, еще больше было случаев самоубийств. В общих уборных трупов висело так много, что невозможно было пройти. Не меньше их было в блоках евреев, прибывших в последние дни с транспортами из Бельгии и Голландии. Несмотря на то, что перевозку к газовым камерам в автосамосвалах после той ночи не повторяли, количество самоубийств и сходивших с ума не уменьшилось.
Днем и ночью горели громадные костры в лесочке. Багровое зарево их ночью освещало лагерь. На земле и стенах оно создавало причудливые пляшущие тени. От этих мрачных колеблющихся отсветов не было спасения даже в самых затемненных уголках барака. Переливы красок, каскады искр, которые то исчезали совсем, то вновь появлялись мощным снопом, мучительно сказывались на психике узников. Ночами мы все чаще просыпались от диких выкриков сошедших с ума. До самого утра они бродили по лагерю. Многие заходили в бараки, с душераздирающими воплями разыскивали детей, родных, чтобы предупредить их о смертельной опасности и спасти от газовых камер, от крематория, от костров. Тех из них, кто случайно подходил к запретной зоне ограждения, расстреливали постовые эсэсовцы с вышек.
Самоубийства, особенно в ночное время, как эпидемия продолжались изо дня в день. Они приняли [180] такие размеры, что даже лагерная администрация всполошилась. Разумеется, это не была забота о заключенных. Узники, достаточно сильные физически, не имели права умирать, они еще нужны для работ. Последовало указание создать так называемую ночную команду из советских военнопленных. В ее обязанность вменяли предотвращать попытки самоубийства.
Команды состояли из небольших групп по 2–3 человека. С первых же дней дежурств ночной команды число самоубийств резко сократилось. Дежурные ходили по лагерю, находились в уборных, в бараках. Все подозрительные брались под контроль. Где убеждением, где силой не давали отчаявшимся узникам возможности привести свои намерения в исполнение.
Дежурство советских военнопленных окончилось дерзким побегом.
Пользуясь относительной свободой во время ночных дежурств, несколько русских совместно с поляком Коваленко решили бежать. Достали кусачки, сухие доски. Во время густого тумана, скрываясь за кучами земли, оставшейся неразровненной во время рытья канав вдоль ограждения, подползли к проволоке с высоковольтным напряжением и сумели перерезать нижние провода. Сталистая колючая проволока после перекуса ее скручивалась, освобождая проход, но от замыкания с землей ярко вспыхивала. Серыми бесформенными тенями в пелене тумана, одеялом покрывшим землю, через освещенную полосу из лагеря в темноту ночи метнулись люди...
Тишину глубокой ночи взорвали автоматные очереди. Отрывистые куски выкриков доносились в [181] промежутках между очередями автоматов. К автоматам западной стороны лагеря присоединилось нерешительное цоканье постовых с вышек южной и северной сторон.
Заключенные, разбуженные выстрелами, плотнее жались к нарам. Наиболее умудренные опытом распластались на полу. Немногие осмелились выглянуть наружу и еще меньше выбегали из бараков. Туман, как дымовая завеса, скрывал все.
О побеге никто не знал, а кто знал — молчал, поэтому так волновались в бараке — что же случилось, почему стрельба.
Завыла сирена. Побег!
В барак возвращались дежурные из ночной команды. Стрельба большинство их застала врасплох, и так как в тумане невозможно было разобраться, чем она вызвана, они решили за лучшее присоединиться к своим товарищам.
Побег был совершен за час-два до рассвета.
В погоню были брошены эсэсовцы, собаки.
Едва стало светать, резкие свистки оповестили о сборе на поверку. По лагерю носились озлобленные блокфюреры, криком и руганью подгоняли отстающих. И эсэсовцев, и узников интересовало, кто бежал, сколько. С постоянного места лагерь-фюрера по цепочке передавалось угрожающее — шнель, шнель (быстрее, быстрее).
Вдруг по рядам советских военнопленных шепотом пронеслось: нет Мишки Змея, нет Васьки Голо-вокрута. Минутная растерянность от неожиданности, и все заговорили, обсуждая побег.
— Руих! Ахтунг! Муцен ап! — заорал побледневший блоковый, которому уже доложили, что двоих нет ни в строю, ни в бараке. [182]
Эсэсовец-блокфюрер дважды пересчитал наличие, с блоковыми осмотрел пустой барак и бегом бросился докладывать лагерь-фюреру.
Несколько часов стояли все на построении в лагере. Это один из приемов воздействия на узников — сами, мол, виноваты, что нарушаете порядок. Уже все в лагере знали — Мишка Змей и Васька Головокрут (Змей и Головокрут — клички. Настоящая фамилия Змея — Порозов, из г. Кургана) сбежали вместе с поляком Коваленко, которому хорошо знакомы окрестности Освенцима.
В середине дня пришло сообщение о поимке бежавших. Эсэсовцы привезли и бросили у проходной три обезображенных голых трупа. Все пристально всматривались в распростертые для общего обозрения тела убитых. Но почему у них нет никаких повреждений на теле, обезображены только лица? Нет, беглецов не нашли, это, конечно, не они. Позже нам сказал по секрету Ребята — овчарки привели по следу эсэсовцев к железнодорожной станции. Дальше они не пошли, здесь следы обрывались...
Ночную команду разогнали в тот же день.
Блоковый, специально построив всех советских военнопленных, передал распоряжение лагерь-фюрера: если русские еще раз используют оказанное им доверие и попытаются бежать, за каждого из них будут расстреляны 20 человек.
Побег товарищей оказал огромное моральное влияние на узников, и особенно на нас. Нет, не всесильны фашистские палачи! И никакими угрозами невозможно было вытравить из сознания мечту о побеге, которая дерзкой смелостью товарищей так успешно была претворена в действительность.
Желание бежать было огромным. Не было ни одного, [183] кто в душе не вынашивал этой надежды. Она придавала силы переносить все страдания, поддерживала бодрость, веру в будущее. Побег был мечтой, и каждый не один десяток раз мысленно совершал его. И самым трудным препятствием на этом, даже мысленном, пути было высоковольтное напряжение в ограждении. Каждый понимал, что преодолеть его одиночкам невозможно. Нужна организованная сила. Только сплоченность и сила могут преодолеть самые трудные преграды. Побег одиночек, даже самых решительных, дело случая. А сколько его ждать!
Так в беседах, спорах, задушевных разговорах зарождалась и крепла мысль о необходимости коллективного побега. Эту мысль умело подогревал Сергей. К сожалению, память не сохранила его фамилию, кажется, Виноградов, но я и сам сомневаюсь в ее достоверности.
Сергей был среднего роста, сутуловат. Отмороженные ступни ног заставляли его еще больше горбиться. Продолговатое лицо, высокий лоб, изрезанный сеткой мелких морщин, взгляд исподлобья и сложенный в брезгливую гримасу большой рот с толстыми губами производили вначале неприятное впечатление, вызывали даже чувство антипатии. Но оно исчезало при более близком общении, и особенно когда он говорил. Говорил он со страстной убежденностью. Чувствовалось, что это человек недюжинного характера, большой выдержки. Именно он был инициатором никогда незабываемой ночной встречи, которая сыграла решающую роль в дальнейшей судьбе советских военнопленных в Бжезинке.
Поздний августовский вечер. Луна еще не взошла. [184] Тишина. Застыл накаленный за день воздух, насыщенный влагой окружающих болот и сладковатым дымом костров. Светлячками мелькают на темном фоне бараков огоньки самокруток узников. Преодолев усталость, в ущерб отдыха, они в одиночку и группами ведут бесконечные разговоры о прошлом, настоящем и будущем...
В наиболее безлюдном месте между бараками, в тени, как будто случайно сошлись несколько узников, советских военнопленных. Здесь были Сергей, Андрей Зайцев, Василий Доценко, Петр Мишин, Николай Васильев, Павел Стенькин и я.
— Все, — сказал Сергей, — можно начинать.
— Товарищи, после долгих колебаний и обсуждений со своим другом Зайцевым мы из всех выбрали вас, чтобы обсудить вопрос коллективного побега. Вопрос очень серьезный. Мы не раз встречались, не раз говорили об этом. Мы здесь потому, что мысли наши сходятся. Следует ли объединять наши усилия по организации этого побега? Говорите, только открыто, не кривя душой.
— А что говорить. Вполне согласны. Продолжай.
— Мы верим вам всем и рады, что не ошиблись в выборе.
— Так, Андрей? Живым нам, свидетелям всего, что творится в лагере, не выйти. Нас уничтожат. Сейчас фашисты торжествуют, они на Волге, окружили Ленинград, оккупировали Украину, Белоруссию. Они трубят, что и Москва взята. Неправда! Ложь! Прибывшие вчера французы категорически отрицают это и говорят, что Москва не Париж, и фашисты сломают там шею. Правильно! Мы знаем историю нашей Родины и уверены — русские победят. Чем же мы можем помочь этой победе? Я считаю — [185] духом, выдержкой. Попытки одиночных побегов нужно пока прекратить. В настоящих условиях они не достигают цели. Нужен только массовый побег, который показал бы этим убийцам, что советских людей не так легко победить, что русские даже в лагере смерти остались русскими, что дух их не сломлен. Правильно я говорю?
— Правильно, Сергей! Точно! Что требуется от нас?
— Нужны практические предложения. Что нужно предпринять, чтобы поддержать желание бежать и не допустить необдуманных попыток одиночных побегов до выработки единого плана массового побега?
Я предлагаю создать штаб побега из 7–8 человек. Каждому члену штаба сколачивать вокруг себя группу-десятку, убеждать ее, что имеется реальный план побега, и готовиться.
— Для конспирации будет удобно.
— Я это имел в виду.
— Кого еще можно привлечь в штаб без риска?
— Давайте не торопиться. Обдумать нужно.
— Правильно. Подведу итог: штаб по подготовке массового побега считаем созданным и приступившим к работе. С завтрашнего дня каждый член штаба подбирает себе десятки, за подготовку которых несет ответственность. Завтра же каждый должен подготовить предложения по побегу для обсуждения. Это самый трудный и самый серьезный вопрос, от которого, по существу, зависит успех всего дела. Основное условие предложения — побег должен быть массовым, в котором могли бы принять участие все желающие заключенные независимо от национальности. Нужно учитывать и последствия [186] побега. При удаче это будет радость, которая поднимет дух, веру, придаст силы тысячам людей...
— Есть предложение руководство побегом возложить на Сергея.
— Возражений нет.
На следующий день в сгорбленном, прихрамывающем Сергее я увидел совершенно другого человека. Как же бывает ошибочно представление о человеке по его внешнему виду.
Однажды вечером мы встретились с Сергеем, чтобы уточнить какой-то возникший вопрос. После организации штаба члены его старались как можно реже быть вместе. Чтобы не привлекать внимания, мы направились к уборной. Сергей шел, тяжело дыша, с усилием переставляя обмороженные ноги. Я смотрел на дорогу, утрамбованную щебнем, на эти ноги, и в памяти, вызывая озноб, вставали жуткие картины недавнего прошлого.
...Зима. На огромном заснеженном болоте под пронизывающем ветром тысячи полураздетых узников рыли канавы для стока воды. Закоченевшие руки с трудом удерживали лопаты. Ручки тачек привязаны к кистям рук или подвешены веревкой через плечи. Каторжный труд под свирепые окрики капо, вооруженных палками и плетьми. Стоны избиваемых. На земле лежат совсем обессилившие узники и окоченевшие трупы. Только в беспрерывном движении можно было поддерживать теплоту и жизнь деревенеющего тела. Особенно плохо приходилось ногам. Лучшей обувью были деревянные колодки, в них теплее, можно больше обмотать на ноги тряпок, они не так погружались в болотистый грунт, но и в них просачивалась ледяная вода. И так изо дня в день. [187]
Никто не знает, сколько человеческих жизней унесла зима и весна, сколько крови и слез унесли воды болота. Каждый квадратный метр покрытой щебнем территории Биркенау — это десятки жертв, десятки трупов узников, жизнь которых оборвана в страшных мучениях и страданиях. Немногие пережили то страшное время...
Я не удержался и спросил:
— Сергей, как же ты будешь бежать с такими ногами?
Он усмехнулся и вздохнул.
— Я и сам не знаю, обстановка покажет. Постараюсь, чтоб голова заменила их.
Таков был Сергей. Полной противоположностью ему был его друг Андрей Зайцев. Высокий, стройный и подтянутый даже в лагерных условиях, с открытым симпатичным лицом, с большой лысиной, которую с боков обрамляла серебристая полоска волос, — он внушал уважение с первого взгляда. В нерешительности его обвинял только Сергей. Зайцев никогда не действовал необдуманно, а обдумывал он не торопясь. Ходили слухи, что Зайцев кадровый советский офицер. Сам же он уверял, что он шеф-повар одного из московских ресторанов. Мы догадывались, что дружба Сергея с Зайцевым началась до лагеря, так как они имели общих знакомых, общих друзей.
Не забыть мне и других членов штаба.
...Василий Доценко, брюнет, высокий, красивый. Этот человек с железным терпением и сердцем нежной матери. Он не мог равнодушно смотреть на юношей и детей в лагере и старался ласковым словом поддержать, подбодрить их. Несмотря на сильнейшие приступы радикулита, Вася держался на [188] редкость молодцом. Это был человек-друг в буквальном понимании слов.
Вместе с Доценко в лагерной прачечной работал тихий, незаметный студент Петр Мишин. Все звали его Петька из АУ. Несколько месяцев он провел в бункере, куда гестапо отправляло всех подозрительных.
Москвич офицер Николай Васильев работал в больнице. Много русских, и не только русских, находили помощь у отзывчивого санитара. Кусочек таблетки, лоскут бумажного бинта, совет обладали самыми целебными свойствами. Мне тоже не раз Коля делал перевязку раненой руки.
Павел Стенькин, по национальности мордвин, из Перми. Пограничник, встретивший на посту первое утро войны. На вид ему было около 17 лет. Звали его Нинкой. Он сильно прихрамывал, так как сидевший в ноге осколок вздумал выходить, и врач-поляк вырезал кусок металла у потерявшего сознание Павлика, которого крепко держали за ноги и за руки на деревянной скамье. Павлик, кроме меня, единственный оставшийся в живых из группы, которая в лагере 308, в Жаганском лесу делала подкоп под проволочным ограждением.
В штабе знали о моей дружбе с Хеником, поляком из команды электриков, поэтому мне было поручено выяснить у него возможность в нужный момент выключить напряжение.
Откровенный разговор с Хеником состоялся в присутствии его товарища, тоже поляка. На мой молчаливый вопрос взглядом, Хеник улыбнулся и сказал, что этому товарищу можно доверять еще больше, чем ему. Все ж я скрыл, что говорю по поручению штаба. Хеник внимательно слушал меня. [189]
Мы обсудили все способы и варианты отключения напряжения. При этом Хеник сказал, что после побега Коваленко и его товарищей в сигнализацию внесено усовершенствование. Сейчас достаточно одному из проводов коснуться бетонного столба или земли, как автоматически включается сирена.
Результаты обсуждения были более чем неутешительны. Хеник соглашался снять напряжение не только высокое, но и в сети освещения. Это было заманчиво. Несложная авария, но при этом гибель Хеника была неотвратима. Спасти его было невозможно, и этот вариант отпал.
Товарищ Хеника предложил попробовать оборвать проволочное заграждение между железобетонными столбами, свалив на него деревянную опору освещения лагеря. И даже указал подходящее место. Действительно, на южной стороне лагеря, почти против вышки стояла такая опора. Если ее свалить в сторону проволочного ограждения, она при падении верхней частью как раз попадет на проволоку. Так что разрыв будет около вышки, может быть, даже и лучше. Градом камней скорее можно было ошеломить постового и перевернуть вышку. В этом случае стрельба с соседних вышек в темноте будет совсем неопасна.
Мы остановились на этой мысли. Чтоб проверить, насколько надежен этот прием, одной из команд, работавшей на территории строящегося лагеря, было поручено «упустить» такую опору на ограждение, где напряжение еще не было включено. Конечно, сделать нужно было это очень искусно, так, чтобы падение опоры казалось случайным. Сколько труда, изобретательности и изворотливости пришлось затратить и проявить, чтоб в условиях [190] лагеря провести этот эксперимент и отвести подозрение в его преднамеренности!
В один из дней опора упала. Но нас постигло горькое разочарование: она оборвала от изоляторов лишь несколько верхних рядов проволоки, натянутой между железобетонными опорами. Надежда рухнула. Надо было искать другие пути.
Летели дни, недели, а подготовка к побегу зашла в тупик. Напряжение нарастало. Члены штаба сообщили, что созданные группы требуют действий...
В это же время произошло несколько событий, еще больше наэлектризовавших узников. Доведенная до отчаяния издевательствами и зверствами, стихийно взбунтовалась СК — «штрафная команда», состоявшая из поляков. В нее обычно попадали те, кому немедленную расправу заменяли физическими и моральными пытками в течение многих дней. Эсэсовцы особенно издевались над штрафниками. Зачастую для узников штрафной команды смерть была желанней жизни, но фашистские садисты намеренно ее откладывали, наслаждаясь мучениями жертв. Их, например, заставляли выполнять тяжелую и совершенно бессмысленную работу — перетаскивать с места на место камни, рыть канавы и тут же засыпать их и т.д.
В день, когда произошел бунт, штрафники за территорией лагеря, с западной стороны его, собирали камни, ветки, мусор. Разгибаться во время этих работ строжайше запрещалось. Между склонившимися узниками ходил эсэсовец с палкой в руках. По краям луга стояли два охранника с автоматами.
Несколько заключенных, обессиленных изнуряющей жарой и неестественным положением, упали и были зверски забиты. Подняться они уже не могли. [191]
Не выдержал еще один, но он не упал, а выпрямился. В тот же момент на него обрушился град палочных ударов. Узник упал, обливаясь кровью. И тут вдруг произошло то, чего фашисты, привыкшие к безропотному подчинению, никогда не ожидали. Узники бросились на своих истязателей. Они сразу же убили эсэсовца с палкой и одного из автоматчиков. Опомнившись, второй бросился бежать. Оставшиеся в живых, вместо того чтобы воспользоваться автоматом, стали беспорядочно разбегаться. Оставшийся эсэсовец открыл огонь по убегавшим. Ему помогли постовые с вышек лагеря.
Последствия были трагическими. Во время вечерней поверки эсэсовцы отобрали 200 поляков, скрутили им руки проволокой и открыто, под охраной овчарок, погнали к газовым камерам. Всех их сожгли.
Утром заключенные из зондеркоманды рассказали, что поляки гордо и с достоинством приняли мученическую смерть. Они спокойно вошли в газовую камеру с пением национального гимна. Даже эсэсовцы были поражены их мужеством.
Через несколько дней произошло еще одно трагическое событие. Капо-первый зондеркоманды передал мне по секрету о случайно подслушанном разговоре зондерфюреров: из Берлина получено уведомление — в Освенцим для немедленного физического истребления направлено несколько сот военнопленных — советских офицеров. Прибудут на днях. Охрана будет усилена.
Эту страшную новость я сразу же сообщил товарищам из штаба. Решили во что бы то ни стало предупредить соотечественников о грозящей опасности. Но как это сделать? Никто не знал, когда они [192] прибудут в Биркенау. Надежным товарищам штаб поручил наблюдение за дорогой, по которой обычно доставляют узников к газовым камерам. Василий Доценко на листе белого картона большими буквами вывел: «В бане вас отравят газом». Больше слов не поместилось. Картон прикрепили под китель, показать эту надпись проходящим товарищам.
Однако вся эта подготовка оказалась напрасной. Военнопленных офицеров доставили глубокой ночью под усиленной охраной. Никакой возможности предупредить их не было. Все они в ту же ночь были умерщвлены.
Немало способствовало приподнято-боевому настроению советских военнопленных стихотворение Александровича. Несмотря на содержание, полное тоски, боли, грусти, оно вызывало желание вырваться из этого ада, вырваться, чтоб рассказать о нем, рассказать о предсмертных нечеловеческих страданиях.
Жестокое чудовище коричневой чумы,В штаб поступило предложение о побеге с поисков. Поиски проводились довольно часто, так как в то лето было особенно много попыток побегов. Нечего и говорить, что роль участников поисков сбежавших была более чем неблаговидной. Ведь обнаруженного узника, решившегося на побег, следовало немедленно передать администрации. А о том, что ожидает пытавшегося обрести свободу, знали все.
Чем больше обсуждалось это предложение, тем заманчивее казалось оно. За исключением того, что в этом побеге не могли принять участия поляки, на помощь которых мы особенно рассчитывали, все остальные условия были такие, что лучшего и нельзя было в нашем положении подыскать.
Решение штаба было единодушным — организовать побег с поисков. Это была единственная возможность большой группой решившихся на побег выйти за пределы основного лагеря.
Так как советских военнопленных до этого на поиски не посылали, было решено всем членам штаба любыми способами, любыми мерами, лично через друзей, знакомых внушать тем, от кого это в какой-то мере зависит; тем, кто может послужить передатчиком — о желании русских принять участие в поисках, о том, что русские вместо того, чтобы стоять в строю и ждать, пока кто-то найдет нарушителей, горят желанием найти его самим и тем самым освободить и администрацию, и охрану, и узников от мучений многочасовой поверки.
Мы были твердо убеждены, что об этом мнимом желании советских военнопленных будет доложено лагерному начальству их шпиками и подхалимами.
В своем «искреннем» желании убедили своего [195] блокового. Он тоже внушил эсэсовцу блокфюреру. С угрызением совести подключили даже Ребята.
Наш расчет оправдался.
Дней через 10 мы услышали долгожданную команду:
— Русские, выходи строиться на поиски.
С радостью большинство советских военнопленных бросились на середину площади.
Дело в том, что стоять в строю после изнурительного дня работы, стоять час, два, а то и три очень мучительно. Гораздо легче находиться в движении. Поэтому наша команда, кроме скрытого намерения, о котором знали только члены штаба, нашла такую горячую поддержку всех. Поэтому и команда «строиться» была встречена так радостно и дружно.
Эсэсовцы и капо, конечно, объяснили это по-своему.
На розысках мы проявили такую показную активность, что блоковый даже заслужил похвалу, о чем сразу же объявил всем, надеясь этим вызвать еще большее усердие.
Действительно, русские искали с шумом с гамом, лазали по трубам, в подполье, в скрытые канавы и траншеи, во все дыры, куда не отваживались лезть даже капо. В этом видели их старания. На самом же деле как посвященные в подготовку к побегу, так и ничего не знавшие о нем, но имевшие затаенное желание бежать, использовали розыск как разведку: рассматривали все и прикидывали. Именно в этот период члены штаба докладывали о потоке предложений от членов десяток совершить побег с «поисков». Приходилось прикладывать немало усилий, чтобы не допустить преждевременной самовольной [196] попытки к побегу, которая сорвала бы все приготовления.
В розысках уточнили место будущего прорыва наружной цепи охраны строящегося лагеря. Оно было настолько удобным, как будто кто его специально приготовил для этой цели.
В северо-западном углу ограждение из колючей проволоки не было соединено на протяжении 20 метров. Через этот проем гоняли на работу зондеркоманду, а также доставляли материал на строительную площадку, где закладывались крематорий и газовые камеры. Напротив проема в 10–15 метрах от ограждения стояла вышка с эсэсовцем. К ней с противоположной от лагеря стороны почти вплотную примыкал редкий лесок.
Когда к посылке русских на поиски все привыкли и эта посылка стала считаться обязательной, штаб установил не подлежащую отмене дату побега — 6 ноября.
Принято было также другое важное решение, которое исключало всякую случайность — одной из команд, работавшей в строящемся лагере, поручалось 6 октября инсценировать одиночный побег. Для этого нужно было в подходящем месте незаметно закопать любого убитого заключенного, только не русского, чтобы не сорвать посылку на розыск русских.
В оставшиеся до побега дни члены штаба дали команду десяткам — подготавливать одежду, татуировкой скрывать номера на груди и быть начеку.
Невозможно передать состояние узников тех дней, их нервную лихорадочную возбужденность.
Большая половина советских военнопленных, охваченная десятками, знала о побеге. Догадывались [197] о подготовке и остальные. Одни колебались, боясь риска. Некоторые были откровенно против. Снова и снова стихийно возникали споры, доходившие до прямых обвинений в трусости и оскорблений.
Противники побега утверждали, что обстановка, условия и время года против побега, что побег никому ничего хорошего не даст, кроме вреда, что в нем нет необходимости.
Действительно, обстановка и время года были против нас, но подавляющее большинство товарищей высказывались за побег.
Безумство этого желания, безумство этого побега, решительного, смелого, было вполне оправданным действием. За железобетонными стенами и рядами колючей проволоки с высоковольтным напряжением мы чувствовали горячее дыхание защитников Москвы, защитников сердца нашей Родины. Побег был посильным вкладом в общую борьбу за освобождение Родины, за разгром кровавого фашизма.
Не учитывать этого патриотического порыва, не считаться с ним было невозможно.
Сейчас можно только восторгаться мужеством узников Биркенау, людей, истощенных физически, но сильных духом, которые решили бежать в ноябре, перед холодами и морозами, когда природа из надежного союзника превращалась в пособника смертельного врага; бежать по территории, специально освобожденной от коренного ненадежного населения и заселенной людьми, для которых вылавливание беглецов приносило не только моральное удовольствие, но и материальные выгоды, бежать без знания языка и местности; бежать, противопоставив смелость и решительность десятков [198] физически слабых русских сотням вооруженных эсэсовцев со сворой дрессированных овчарок, с продуманной сигнализацией, которая в первые же минуты побега воем мощных сирен извещала о нем далеко вокруг, — для этого нужна большая сила воли.
О смерти никто из нас не думал, как не думают о ней в дружной штыковой атаке.
Люди без Родины, люди, которым не дороги интересы Родины, на подобный шаг были бы не способны...
6 ноября 1942 года...
Завтра знаменательный день — 25-я годовщина Великой Октябрьской революции. Эта дата придает особый энтузиазм и решительность для всех действий и поступков дня.
По патриотической традиции мы горели желанием преподнести подарок Родине, порывом своих сердец хотели отметить дорогую советским людям дату. Этим подарком Родине мы хотели показать оголтелой банде фашистских садистов, что ни пытки, ни издевательства, ни прямое физическое истребление в течение многих месяцев не сломили духа советских людей. Что и здесь, в этом аду, они не забыли о Родине и всеми помыслами были там, где шли кровопролитные бои за ее свободу и независимость.
Сегодня ровно 13 месяцев, как первый эшелон с русскими военнопленными прибыл в Освенцим.
13 страшных месяцев!
И тем радостней был сигнал, поданный в полдень в условленном месте строящегося лагеря — высокий шест с тряпкой, который сообщал всем, всем: готовьтесь, труп спрятан. [199]
Не успевшие подготовиться торопятся — бреются, счищают полосы масляной краски с одежды. Некоторые терпеливо переносят последние уколы иголок с тушью, которые незатейливыми рисунками скрывают номера на груди.
Все предупреждены. Все знают.
Лихорадочная возбужденность.
Того, кто решил остаться в лагере, несмотря на то, что это решение скрыто в самый темный уголок души, можно угадать сразу по растерянно бегающему взгляду.
Бежать всем без исключения было практически невозможно. Много было больных, много настолько истощенных, что о побеге не могло быть и речи, несмотря на их желание. Были, конечно, и такие, которые проявили малодушие в последний момент.
Как долго тянется время!
День солнечный. Многие радуются вслух — сегодня с вечера будет плотный туман. Он нам верный союзник на земле. Будет хорошо виден и союзник на небе — Медведица, которая будет нашим путеводителем.
Как обычно, вечером после поверки была дана команда строиться на поиск. Строились, как никогда, беспорядочно. Все торопились встать в первые ряды пятерок. Сзади сутолока.
Оказывается, вышло строиться более 80 человек. Опоздавшие, зная, что выпускают только ровные десятки, старались втиснуться в пятнадцатую и шестнадцатую пятерки. Вперед было нельзя, так как эсэсовцы с двух сторон колонны уже производили отсчет.
Сутолока кончилась тем, что один из эсэсовцев, свирепо заорав, отсчитал 70 человек, отделив от колонны остальных. [200]
Свыше 15 человек, и среди них Петр Мишин, Николай Васильев, растерянно стояли на дороге и беспомощно смотрели, как уходят их товарищи.
Из колонны барака русских нам приветливо махали руками. Сердце сжималось от боли. Хотелось крикнуть — прощайте, товарищи!
При выходе на территорию строящегося лагеря русские сразу же рассыпались, заняв для осмотра заднюю его часть. Выгадывая время, медленно продвигались к условленному месту сбора.
По пути внимательно осматривали все — переворачивали щиты, разбрасывали кучи досок. Карманы были наполнены нашим оружием — самыми разнообразными тяжелыми предметами. Камни и другие куски при необходимости заменялись и передавались другим.
Настроение было приподнятое, но нервозность проявлялась во всех словах и движениях. Кругом раздавались шутки, смех. Некоторые даже пробовали запеть.
Наконец, солнце скрылось за горизонтом. В наступающих сумерках собрались около разрыва в ограждении.
С вышки спокойно смотрел на нас постовой.
С левой стороны, в глубине лесочка полыхало пламя костров. Дальше черными клубами дымил крематорий. В лагере тишина.
И вдруг — совершенно непредвиденное.
В последний момент, когда должен раздаться сигнал, мы услышали ругань на немецком языке, рычание овчарки. Из лесочка за вышкой почти бегом вышла зондеркоманда, направляясь в нашу сторону. Когда она была уже с этой стороны вышки, раздались чей-то крик, ругань, выстрел, опять рычание овчарки, переходящее в визг. [201]
Мимо нас, понукаемая эсэсовцами, пробежала зондеркоманда. По сторонам ее два зондерфюрера с пистолетами в руках, один сзади с собакой.
Заметив нашего блокового с повязкой на руке, один из зондерфюрерров крикнул ему на ходу, чтоб забрали труп и несли в лагерь.
Блоковый сразу же отделил стоявших с краю четверых и громко, чтобы слышал постовой на вышке, приказал: «Идите и заберите труп».
Я попал в четверку. Мы почти под вышкой. Эсэсовец на вышке продолжает, как и раньше, спокойно смотреть на нас.
За вышкой манящая темнота свободы.
Подняли убитого.
Я посмотрел в сторону товарищей. На нас молча устремлены сотни глаз. Напряженные позы. На лицах нервное ожидание. Точно сжатая до предела пружина, замерли десятки узников. Это был вулкан перед извержением, где, несмотря на относительное наружное спокойствие, внутри все горело огнем, кипело, бурлило...
И вдруг тишину прорезал чей-то срывающийся крик: «За Родину! Вперед!»
Нестройное, но громкое «ура» взорвало вечернюю тишину.
Одновременно с криком темное облако камней, кусков чугуна, железа, палок с шумом, свистом, вихрем вырвалось из толпы и понеслось в постового эсэсовца.
Узники бушующей лавиной бросились к сторожевой вышке, опрокинули ее и в образовавшийся проход кинулись в лес...
Неожиданность броска и большая скорость, с которой была преодолена открытая, наиболее опасная [202] полоса между ограждением и деревьями, дали нам возможность без потерь углубиться в лесок. Дробь автоматов с вышек мы услышали уже сзади. Бежали молча. Казалось только, что ветки и валежник под ногами ломались с оглушительным треском. В стороне от меня я в последний раз услышал голос Сергея:
— Не торопитесь! Берегите силы. Бегите с умом!
Лиц ни его, ни остальных товарищей в сумерках леса не было видно.
Заглушая все, завыла сирена. Началась погоня. Скорее, скорее, вперед...
Темнота становилась все плотнее. Между деревьями мелькали тени. Чем дальше мы убегали, тем теней становилось все меньше. Деревья, кусты, кучи хвороста разъединяли в темноте бегущих. Голоса никто не подавал. Разыскивать, подзывать потерявшихся друзей было бессмысленно. Вперед! Только вперед!
Нас бежит целая группа. Держимся кучно. Присутствие товарищей радует, придает силу и бодрость. Неожиданно лес кончился. Перед нами река. Не раздумывая, с ходу скатываемся в воду по отлогому берегу. На наше счастье, глубина ее была не больше полутора метров. Течение сильное. Ширина реки метров двадцать. Намокшая одежда затрудняет движение. Разгоряченное бегом и нервным напряжением тело не чувствует холода ледяной воды. Наконец, выходим на противоположный берег, сплошь поросший мелким кустарником. Выбираемся из воды, помогая друг другу. Теперь я вижу — нас восемь человек. Наскоро стряхнув движениями рук воду с одежды, ускоренно пошли дальше в ложбину, закрытую пеленой плотного тумана. Мы радовались [203] ему, как лесу. Наш ориентир — Большая Медведица просматривалась из туманного покрывала, как из-за тюлевой занавески, очень хорошо. Шли сравнительно быстро, не выпуская из вида бесформенных пятен друг друга. Туман как будто стал реже. Вдруг впереди, как раз на линии нашего пути, залаяла собака. По голосу — не овчарка, просто дворняга. Неужели впереди село? Если да, то там уже знают о побеге. Остановились. Присели, чтобы обсудить положение.
И эта минутная задержка оказалась роковой.
Откуда-то справа мы услышали быстро приближающийся шум моторов. Впереди, в той стороне, где залаяла собака, в каких-нибудь 40 метрах от нас, справа налево прошла машина. Из тумана на фоне неба хорошо было видно, что кузов ее полон солдат. За ней шла вторая, которая делала короткие остановки, высаживая эсэсовцев.
Обожгла мысль — мы окружены! Проклятая собака! Если б не ее лай, мы успели бы перейти дорогу.
Шепотом короткое совещание. Решили разбиться на две группы по 4 человека и пробираться к дороге для прорыва. Первая группа направилась прямо. Я со своей пополз вправо. Метров через 40–50 встретили болото, неглубокое, со сравнительно плотным дном. Справа вновь появилась машина. На ходу с нее через короткие промежутки начали взвиваться осветительные ракеты. Первая застала нас врасплох. Пришлось погрузиться в полугрязь почти с головой. Надергали какой-то жесткой травы. Когда ракета освещала, замирали выставив из воды одну голову. Над ней держали куст травы. При этом открывалось широкое поле обозрения. Болото полукругом опоясывает шоссе. На нем метров через [204] сто стоят эсэсовцы. В короткие промежутки между ракетными вспышками ползем к дороге. Наконец болото кончилось. Пологий подъем. Машина с ракетами где-то далеко слева. Ползем тихо, прижимаясь к земле. Кто-то из нас допустил оплошность — впереди послышался какой-то окрик, и два выстрела взорвали тишину. Виу, виу — взвизгнули пули над головой. Инстинктивно я метнулся в сторону. Замер. Тихо. Я оглянулся — никого. Быстро отполз назад — никого. Стал шепотом подавать сигнал. Никто не отвечал. И здесь, впервые за все это время наивысшего напряжения нервов, я почувствовал страх. Да, самый настоящий страх, страх одиночества. Неужели один? Постарался взять себя в руки. Успокаивая сам себя, я вновь, более спокойно, предпринял поиски. И... чуть не лбом в лоб столкнулся с Кузнецовым Виктором, который переживал то же. Радоваться было некогда. Уже вдвоем начали поиски. Нет. Два наших Павлика исчезли в тумане. Решили ползти вправо от перепуганно стрелявшего эсэсовца. Держались рядом. На пути поперек канава. Несомненно, по ней стекает вода в болото с противоположной стороны насыпи шоссейной дороги. Раз стекает вода — значит, в насыпи есть для нее проход. С радостной надеждой ползем к дороге. Подъем небольшой. Туман все реже и реже. На шоссе его почти нет. На фоне неба хорошо видны эсэсовцы. Один стоит от нас в метрах 40, второй около 60. С автоматами у пояса, они смотрят в сторону болота. Мы у насыпи. Разочарованно смотрим на трубу, в которую могла пролезть лишь голова. Откос насыпи пологий. Тумана у дороги почти нет. Скрывает нас только размытое углубление канавы. Болото задернуто пеленой тумана. Что делать? [205]
Жарко. Мозг лихорадочно ищет выхода. Прижались друг к другу, к земле. Грязная, мокрая одежда в траве, в тине хорошо маскирует, но, несмотря на это, свет фар первой же машины обнаружит нас. Шепотом обсуждаем положение, чутко прислушиваясь к шумам и звукам. За болотом, с той стороны, откуда мы пришли, раздаются выстрелы, выкрики и тяжелая цветистая русская брань. Видно, мы оказались на самом правом фланге. Виктор толкает меня и кивком указывает на дорогу. Машина, с которой запускают осветительные ракеты, идет уже обратно. Ракеты освещают то одну, то другую сторону окружающей территории с небольшими промежутками в 2–3 минуты. С болью в сердце слышим все приближающийся глухой звук ракетницы, следим взглядом за полетом и вспышкой ракет. Что же делать? Что? Считанные минуты остаются до подхода машины. Идет она по правой стороне дороги и светом фар обязательно осветит нас. Нужно только прорываться вперед. Но как? Перебегать, ползти, сразу же увидят. А жить так хочется! И вдруг...
— Витенька, друг! Смотри на меня. Смотри. Ракета погасла. Видишь меня? Говори — видишь?
— Не вижу. В глазах темно. Начинаю видеть...
— Правильно, еще раз. То же? Хорошо. Быстро снимай ботинки и прячь за пазуху. Проверь карманы. Ни одного звука не должно быть.
— Я все понял. Слышишь... Беспорядочные выстрелы. Мат, крики. Явственный стон тяжело раненного. Это наши товарищи...
Машина все ближе и ближе. Свет ее фар бьет в сторону, так как шоссе проложено по кривой, как бы радиусом от лагеря, описывая громадную дугу. Хорошо [206] виден дополнительный прожектор на борту. Им прощупывают все подозрительное. В его лучах мы вдалеке на какое-то мгновение замечаем темную копну сена и метнувшиеся тени.
Замысел фашистов прост и ясен — держать в окружении всех до утра. В душе кипит яростная злоба. Мы готовы. Еще раз, выпучив глаза, смотрим друг на друга. Сомнений нет. Несколько секунд полнейшая темнота. Для броска через дорогу их вполне достаточно. До машины с полкилометра. Только б чем не обнаружить себя. Приготовились, прожектор светит в противоположную сторону. С еле слышным треском погасла очередная ракета. С легкостью и гибкостью кошек мы метнулись через дорогу. Затаили дыхание. Присев, скользнули под откос. Замерли. В голове шум. В висках молотом отдают удары сердца. Ухо к земле — тихо. Взвилась ракета. Как медленно тянется время. Скорее же! Скорее! Погасло! Как ящерицы отползаем от дороги. Впереди темный силуэт какого-то здания. Вот и оно. Мы за ним. Смотрим назад. Эсэсовцы, как и раньше, в напряженных позах стоят к нам спиной. Да, спиной к нам. Яркий свет фар освещает заброшенный, полуразвалившийся сарай. Привалились к стене с теневой стороны. От стоячего положения в теле приятная истома. Мускулы ног дрожат. Машина проходит. Сарай постепенно погружается в темноту. Выглядываем опять. Наш расчет оправдался. Не сдерживая душивших нас рыданий, мы обнимаемся с Виктором. После порыва радости обсуждаем, куда идти дальше. Единодушно решили, чтобы сбить со следа, будем идти некоторое время на запад, в сторону Германии, а потом повернем в Чехославакию. В сегодняшнюю ночь нужно как можно дальше [207] оторваться от этого проклятого места. Взглянув еще раз на оцепление и пожелав нашим товарищам успеха, мы, пригибаясь, двинулись на запад. Часа через два путь нам вновь преграждает река. Она не широка, но переплыли мы ее с трудом. Сказывались предельное нервное напряжение, истощенность. От усталости подгибались ноги. Почувствовали холод. Разделись совсем. Сполоснули одежду. Выкрутили. Вымыли обувь. Зубы стучали от озноба. Отказывались повиноваться пальцы закоченевших рук. Побежали рысцой, чтоб согреться. Одежда парила. Шли всю ночь, обходя все подозрительные постройки. На полях собирали водяную репу (вассерябен). Ели на ходу, утоляя и голод, и жажду.
Раннее утро 7 ноября мы встретили на опушке молодого лесочка. Пошел дождь. Мокрая одежда прилипала к телу, сковывала движения. На дождь мы не обижались. Наоборот, были рады, ведь он смывал все следы. Теперь и собаки не страшны. Удивителен человеческий организм. В обычных домашних условиях в эту ночь десятки болезней накинулись бы на любого из нас, и потребовались бы усилия многих людей, чтоб спасти от гибели. А мы? Мы бодро шагали, выбирая только потверже грунт. Бодро, это казалось нам. Со стороны вид был, конечно, другой. Усталость была страшной. Мы хорошо понимали, что достаточно было присесть, как встать не было бы уже сил. Двигаться заставляла сила воли. Желание жить побеждало усталость.
Мысленно мы на Родине. Сейчас этот знаменательный день на востоке уже отпраздновали, на просторах Сибири празднуют, а в Москве только готовятся. Где-то идут бои. Здесь у нас тоже фронт. Внимательно осматриваемся на ходу — нет ли признаков [208] близкого жилья. Подсадил Виктора на дерево. Кругом совсем молодой лес. Решили в нем провести свой первый день на свободе. Пошли вглубь. Вдруг на небольшой лужайке увидели легкий навес, заполненный сеном на низком помосте. Очевидно, это заготовлен корм на зиму для диких обитателей лесочка. Обошли вокруг. Подготовлено давно. Сено на боках уже выцвело и потемнело. Быстро разделись, выжали одежду. Виктор первый с моей помощью залез под навес, сделал углубление в сене. Замаскировав следы, я забрался к нему. С редким блаженством легли. Через мгновение впали в забытье.
Вечером, отдохнувшие, отогревшиеся и приободрившиеся, вновь отправились в дальний путь. Еще ночь шли на запад, потом повернули на юг, к чехословацкой границе. Там, в Татрах, — партизаны.
Шли, не замечая усталости, потому что шли навстречу жизни.
Да здравствует свобода! Да здравствует жизнь!