Мягкий приговор нацистским убийцам

19 августа 1965 года, Франкфурт-на-Майне. ТАСС.

Сегодня утром западногерманский суд вынес приговор по делу 20 эсэсовских преступников, действующих в годы войны в крупнейшем нацистском лагере смерти в Освенциме.

Суд приговорил к пожизненному заключению обвиняемых Богера, Гофмана, Кадука, Борецкого, Клера, Беднарека. 11 обвиняемых приговорены к различным срокам тюремного заключения — от 8 лет 3 месяцев до 14 лет. Трое подсудимых оправданы.

Кроме того, суд решил засчитать подсудимым сроки предварительного заключения.

Этот приговор был вынесен после судебного [222] разбирательства, продолжавшегося ровно 20 месяцев. В ходе процесса дали показания около 360 свидетелей, большинство которых являются бывшими узниками Освенцима, лишь чудом избежавшими уничтожения.

Показания, обличающие подсудимых в совершении массовых убийств, дали на процессе граждане Польши, Чехословакии, ГДР, ФРГ, Советского Союза, Израиля, Соединенных Штатов, Франции, Бельгии и других стран.

Ряд подсудимых отправляли в газовые камеры сотни узников — мужчин, женщин, стариков, детей. Подсудимые также участвовали в расстрелах заключенных, убивали их уколами в сердце и т.д.

Вокруг памятника, утопающего в живых цветах, национальные флаги десятков государств. Воздух заполнен траурными мелодиями и гулом людского моря.

На трибуне у памятника представители многих стран. Среди них и туристы из Советского Союза — бывшие узники Освенцима, делегация советского Комитета ветеранов войны, в которой Герой Советского Союза генерал-лейтенант Петренко Василий Яковлевич, бывший командир дивизии, освободивший узников Освенцима 27 января 1945 года.

После торжественно-траурного открытия памятника жертвам Освенцима делегация советского Комитета ветеранов войны посетила центральный лагерь.

Солнечный весенний день, но на душе сумрачно. Дышать тяжело. Кажется, воздух, как когда-то, насыщен гарью и копотью крематория.

С тяжелым чувством нахлынувших воспоминаний стоял я у входа. Опустевшие вышки не угрожают [223] пулеметами, не слышно свирепых окриков, по лагерю не бродят, как тени, истощенные узники в полосатой одежде. В остальном все сохранилось в неприкосновенности: ворота с издевательской надписью «Труд дает свободу», густая паутина ограждений из колючей проволоки, двухэтажные дома из красного кирпича, крематорий, газовая камера, виселица...

Сохранены документы, фотографии, одежда, вещи, кипы женских волос, детские коляски, протезы, все-все, что удалось обнаружить в лагере, все, что является вещественным доказательством страшных преступлений, творившихся здесь, преступлений, каких не знала мировая история человечества. Освенцим сейчас — государственный музей Польской Народной республики.

После осмотра блока № 11 я вышел проходом смертников во внутренний двор. Справа — черный прямоугольник у стены. Он гипнотизирует, как отверстие оружейного ствола. Глаза, не мигая, прикованы к черной стене — стене чудовищных пыток, стене расстрелов. Прямоугольник все ближе и ближе. Он вытесняет небо, темным пятном закрывает все впереди. И вдруг стена оживает.

Сначала смутно, потом все явственнее, все отчетливее стали вырисовываться фигуры людей. Их сотни, тысячи. Задние скрывались в туманной дали. Впереди один. Он пристально смотрит на меня. Судорожная дрожь пробегает по спине. В холодном поту лицо, руки. Конечно, это же Вильгельм Тюршмидт. Я не мог не узнать его...

— Не смотрите на меня так сурово. Я не забыл. Я помнил, помню и буду помнить вас, пока жив, пока бьется сердце. Вы же врач, и лучше других поймете [224] искренность моих слов. Вы улыбнулись? Вы довольны, что я не забыл вас? Я помню все, будто это было вчера. Вы звали меня «русским большевиком», и я гордился этим. Вы, уже холодеющего, вырвали меня из лап смерти. Да, да, в этом 21-м блоке. Но вы спасали не просто Анджея. Вы спасали одного из тех русских большевиков, свидетелем чудовищного истребления которых вы были; вы спасали одного из тех русских большевиков, которые там, далеко на востоке, защищали свою и вашу Родину. Спасая меня, вы выражали сочувствие одним и гневный протест против черного произвола других. Разве я говорю неправду? Правда, правда. Я это хорошо видел тогда и вижу сейчас по вашим голубым, искрящимся любовью и уважением, прищуренным глазам. А вы почти не изменились. Те же глубокие морщины на лбу, то же суровое выражение глаз, та же, полная достоинства, посадка рано поседевшей головы. Я очень рад сообщить вам, что вы угадали — я нашел свою семью. У меня хорошие дочери, уже большая внучка. И все они знают и помнят вас, ведь я им так много рассказывал о главном враче 21-го блока, терапевте, хирурге, человеке с большим и отзывчивым сердцем, поляке, политическом заключенном Вильгельме Тюршмидте. Если бы вы знали, как иногда мне бывает тяжело. Особенно, когда вспомню детские вопли, которые доносились из блока № 10. Мы затыкали уши бумажными бинтами. Я видел однажды, как вы в операционной делали то же. Но разве можно было чем-то заглушить стоны умирающего ребенка, его слабеющие крики о помощи. Многие годы от крика ребенка я вздрагивал, как от удара, а закрыв глаза, [225] явственно слышал: мамочка, дорогая, больно, ой, больно, где ты, возьми меня, возьми.

Вы помните те жуткие дни и особенно ночи? Ваше присутствие в тихие, теплые летние ночи было необходимо для нас, десятков больных. Оно вселяло в нас мужество, оно помогало переносить немыслимое, отчего было так легко сойти с ума.

Вы не знаете, но мы видели вас в последние минуты вашей по-настоящему героической жизни. Догадались? Конечно, мы стояли за нарами против окон. Нас не было видно, но мы видели все. Как это было ни тяжело, но мы, ваши коллеги и друзья, не могли не видеть этих трагических минут. Мы плакали, как могут плакать только мужчины. Плакали от сознания собственного бессилия, от ненависти к палачам. Но в душе мы гордились вашим мужеством. До последней минуты вы были настоящим патриотом своей многострадальной Родины. Таким вы остались в нашей памяти, таким я вижу вас и сейчас.

Я только что обошел казематы 11-го блока. Серые стены, серый пол. Гулко раздаются шаги в пустых комнатах. Воображение о творящихся там садистских жестокостях, втиснутые в мрачную комнату с густым переплетом решеток, тяжелым гнетом давило на голову, угнетающе действовало на психику. Невозможно представить, что пришлось пережить вам. В таком каменном мешке провели вы последние часы перед смертью? Вас, конечно, пытали. Вам не давали покоя ни на минуту. О! Эти палачи своим искусством овладели в совершенстве, но душу истязаемых понять были не способны. В припадке бессильного бешенства они убивали тело, но воли, духа своих жертв сломить были не в состоянии. [226] Это ваши слова, дорогой отец, брат, товарищ. Вы уходите? Где же вы?! Мне так хотелось бы еще поговорить с вами. Не обижайтесь на меня. Мне посчастливилось — я вырвался из этого ада. Я остался жив. Я бесконечно счастлив, что дожил до радостного Дня Победы...

Нет, не забыто пережитое, не притупилась событиями последующих лет острота ужасов прошлого, зарубцевались только раны на теле, но раны на сердце, глубокие и болезненные, остались на всю жизнь.

Трудно сказать, что: выносливость, здоровье или счастье помогли пройти эти нечеловеческие испытания и остаться живым; помогли сохранить душу в окружающем аду; помогли перенести через ужасы Освенцима свои мечты, стремления, любовь к Родине.

Освенцим! Весь мир знает этот ад Европы, где в течение четырех лет фашистскими палачами умерщвлено 400 000 человек со всех стран Европы.

Покидая территорию Освенцима — музей, не только я, не только мои товарищи по посещению, но и все, все, кто побывал в нем, осмотрел, осматривает и будет осматривать, выносят твердое убеждение: нельзя допускать нигде и никогда возрождения фашизма во всех его разновидностях. Ужасы Освенцима не должны повториться.