«ГОРОД АНТОНЕСКУ»

 

Яков Верховский,
Валентина Тырмос

 

Действие четвертое: 

Визит наместника Дьявола

«Мы были там – мне страшно этих строк, -
Где тени в недрах ледяного слоя…
Одни лежат; другие вмерзли стоя,
Кто вверх, кто книзу головой застыв…».

Данте Алигьери «Божественная Комедия»
Часть 1 – «Ад», песня XXXIV

 

3 ноября 1941 года, понедельник

Теперь нам все-таки придется вернуться туда, куда возвращаться совсем не хочется, придется вернуться в «Город Антонеску».

Последний месяц осени в этом году выдался особенно холодным.

Погода день ото дня становилась все хуже. Серые лохмотья туч опустились так низко, что,  казалось, щупальцами дождя цепляются за крыши домов.

Где-то с полудня по городу поползли странные слухи о том, что «еврэям вышла амнистия».

Особенно волновался Привоз.

Что значит – «вышла амнистия»?  Что же, теперь  их выпустят из тюрьмы, и они возвратятся в город, в свои «хватеры»?  А может еще  и бебехи свои обратно потребуют  – мебеля, пианины, кастрюли малерованные?  Ничего себе!

Вначале была еще какая-то надежда, что это только слухи. Но к вечеру на улицах действительно стали появляться вышедшие из тюрьмы грязные измученные люди. В основном, женщины и дети.

Город был в недоумении…

После того, что произошло, после сотен расстрелянных и забитых - на Дерибасовской, на Петра Великого, в Городском саду, после тысяч повешенных на Александровском проспекте, после десятков тысяч, выгнанных на Дальник, казалось, что судьба евреев уже решена.  А тут – «амнистия»… 

Город чего-то не понял.

А между тем,  все было просто. Да и «амнистии» никакой, на самом-то деле, и не было.

То есть она не была объявлена официально.  Просто кто-то отдал приказ, ворота тюрьмы растворились и из нее начали выходить  женщины и дети.

Кто же был этот «кто-то», посмевший дать такой, невероятный  приказ? И какое он имел на это право?

Мало кто знает, что приказ очистить городскую тюрьму от женщин и детей отдал прибывший сегодня на несколько часов в Одессу губернатор Транснистрии профессор Алексяну. (1)

Но почему Алексяну, известный антисемит, решил совершить такой  милосердный поступок?

  

Стопа Дьявола

Профессор Георге Алексяну был назначен губернатором Транснистрии еще до падения Одессы, 19 августа 1941-го, по знаменитому приказу Антонеску – «Декрет № 1» (2).

 

Д Е К Р Е Т  № 1

19 августа 1941

Мы, генерал Ион Антонеску, верховный главнокомандующий армией, постановляем:

Ст. 1. Территория, оккупированная между Днестром и Бугом, за исключением Одессы, граничащая на Севере по линии Могилев-Жмеринка…входит в состав румынской администрации.

Ст. 2. Назначаем нашим представителем в Транснистрии, с предоставлением ему всех полномочий, господина профессора Георге Алексяну…

Ст. 7. назначаем резиденцию управления Транснистрией в г. Тирасполе…

Дан сегодня, 19 августа 1941г., в нашей главной ставке.

  Антонеску

[ООГА, 1829, с/393, оп. 1, д. 411, л. 128. Отпечатано на ротаторе. Перевод с румынского.]

 

Давайте запомним эту роковую дату – 19 августа 1941-го – день рождения  земли проклятой.

Транснистрия…  Странное виртуальное чудовище.

Транснистрия возникла внезапно, словно материализовалась из навязчивой мысли пылающего мозга полубезумного человека и, сделав свое черное дело, исчезла, как исчезают следы на прибрежном песке, смытые волной вселенского океана.

 

Взгляните на карту!

Контуры Транснистрии действительно напоминают след – след гигантской стопы Дьявола. Да и сама она, Транснистрия, – империя Дьявола. Все атрибуты Ада в наличии: адское пламя костров, пожирающее живых людей, ходячие человеческие скелеты, окровавленные младенцы и опьяненные этой кровью демоны, вершащие свою черную мессу во славу Дьяволу

 

Взгляните еще раз на эту стопу: на одном из ее когтистых пальцев – голубое кольцо, украшенное белой жемчужиной.  Эта, окруженная морем жемчужина, город - Одесса. 

Транснистрия, или  мечта  о  «Романие Маре»

Итак, вначале была навязчивая мысль, или, если хотите, мечта - извечная мечта о Великой Румынии - «Романие Маре». Мечта о великом румынском государстве, уходящем далеко за Нистру - за Днестр, далеко за границы  маленькой жалкой аграрной Румынии.

О  великом  румынском государстве, которому подчинены несколько стран Европы, большая часть Черноморского побережья с красавицей Одессой, да  еще и огромный кус плодородной земли Украины, аж  Днепра.

Сумасбродная, на первый взгляд, мечта?

Но, представьте себе, что однажды она почти  осуществилась!

После окончания Первой мировой войны, с января 1919-го по январь 1921-го, в Париже проходила мирная конференция, в которой участвовало 27 стран-победительниц, и среди них королевство Румыния.

Румыния, правда, только с натяжкой могла считаться «победительницей». Она вступила в войну в 1916-м, но воевала, надо сказать, прескверно, потеряла почти всю свою территорию и, подписав сепаратный мирный договор с Германией. Однако, в 1918-м, когда исход войны был уже очевиден, поторопилась снова вступить, обеспечив себе, таким образом, дивиденды при «переделе мира». По подписанному в 1919-м Сент-Жерменскому мирному договору королевству Румыния перепали принадлежащие  Австро-Венгрии территории Трансильвании и Буковины, плюс Бессарабия, входившая в Российскую империю.  

 

Мечта о «Романие Маре» начала сбываться!

Все эти  замечательные события могли бы и не произойти, если бы в конференции не участвовала  высокопоставленная румынская делегация во главе с премьер-министром Ионом Брэтиану.

Одним из членов этой делегации был 37-летний подполковник румынской армии –  Ион Антонеску. Немало усилий приложил тогда Антонеску для осуществления  мечты о «Романие Маре». Он даже брошюру специальную подготовил с обоснованием «особых прав» румын на эти вожделенные земли: «Румыны. Происхождение. Прошлое. Жертвы и Права».

Антонеску действительно был уверен в «особых правах румын» и мечту о «Романие Маре» пронес через всю свою жизнь до расстрельного столба, до последнего контрольного выстрела на рассвете 1 июня 1946-го в «Долине персиков» Бухарестской тюрьмы «Жилава».  

И можно представить себе, как омрачила ему жизнь потеря Бессарабии и Северной Буковины в 1940-м.

Антонеску  считал эту потерю позором. И то, что произошло, действительно было позором. Но еще большим позором было то, «как» это произошло.

 

Танки «падают с неба»

Стояло знойное лето 1940-го.

22 июня на станции Ретонд в Компьенском лесу было подписано соглашение о капитуляции Франции. Это соглашение, унизительное, как все соглашения о капитуляции, стало еще более унизительным, поскольку Гитлер потребовал, чтобы процедура происходила в салон-вагоне маршала Фоша, в том самом белом вагоне, в котором  когда-то было подписано соглашение о капитуляции Германии.

Теперь Гитлер фактически, стал хозяином всей Европы.

Черчилль назвал это событие «первым поворотным пунктом Второй мировой войны», да и Сталина оно «не обрадовало».

И Сталин делает «ответный ход».

Ровно через три дня после подписания соглашения о капитуляции Франции, 26 июня 1940-го, Молотов вызывает в Кремль германского посла фон дер Шуленбурга и требует от него, в соответствии с секретным протоколом германо-советского «Пакта о ненападении», дать «совет» румынскому правительству «уступить» России принадлежавшую ей когда-то Бессарабию, а также (заодно уже!) никогда ей не принадлежавшую часть Буковины. (3).

Шуленбург был в шоке.  Он немедленно сообщил об этом наглом требовании в Берлин – имперскому министру иностранных дел Иоахиму фон Риббентропу. Тот пришел в ярость и побежал к Гитлеру.  И если Шуленбург был в шоке, а Риббентроп в ярости, то Гитлер впал в настоящую истерику. Но выхода у него, на самом-то деле, не было:  угрожая нефтяным скважинам Плоешти, на румынской границе уже стояла новая Южная армия Сталина под командованием героя Халкин-Гола генерала Жукова.

Скрепя сердце, Гитлер согласился, и в тот же день германскому послу в Бухаресте велено было передать румынскому правительству «совет» фюрера.

Дело сладилось.

Для предотвращения нежелательных инцидентов при передаче территорий стороны договорились, что румынские войска будут отходить ежедневно на 20 км., а Красная армия на то же расстояние  продвигаться вперед. 

Все, как будто бы было предусмотрено. Но…

Жуков, скорее всего по приказу Сталина, не ожидая отхода румын, вторгся на спорную территорию, обогнал отступающие румынские войска и вышел намного раньше их к реке Прут.

Румынская армия оказалась отрезанной.

Началась паника: «Мы в кольце! Красные высадили десант!  Русские танки на переправе! Сталин идет на Бухарест!».

Офицеры бросали солдат. Солдаты бросали оружие. Вереницы беженцев усиливали неразбериху. Намеченный организованный отход превратился в унизительное бегство.

С презрением и насмешкой смотрели на это бегство местные жители. Случалось, что солдат забрасывали камнями, с офицеров срывали погоны, плевали им в лицо.

Говорят, что наибольшее унижение выпало на долю будущего великого кондукатора Румынии, командующего 3-й румынской армией генерала Антонеску, штаб которого находился в столице Бессарабии Кишиневе.

Действия Жукова противоречили договоренности, и румынский посол в Москве обратился с жалобой к Сталину. Сталин позвонил Жукову.

Вспоминает Жуков:

«Какие такие танки вы высадили с самолетов на переправе через реку Прут?», – спросил Сталин.

«Никаких танков мы по воздуху не перебрасывали, - ответил я.-

Да и перебрасывать не могли, так как не имели подходящих самолетов. Это румынам с перепугу показалось, что танки падают с неба».

Сталин рассмеялся…».(4)

Сталин рассмеялся.

Жуков доставил ему удовольствие. А Антонеску не смог забыть позора отступления, не смог забыть как русские танки « падали с неба». 

 

Священные  права румын

Антонеску не смог забыть позора отступления, и он вспомнит об этом позоре, посылая своих солдат на смерть 22 июня 1941-го:

«Румыны! Сегодня я решил начать священную войну!

Перед лицом Бога и вечности, перед лицом Истории я беру на себя ответственность вернуть румынскому народу то, что у него было отобрано через унижение и предательство.

Отмоем же кровью черную страницу, записанную в прошлом году в нашу историю.

Солдаты! Вперед!

Воюйте за честь нации, за освобождение от рабства наших братьев в Бессарабии и Буковине.

Умрите за землю ваших отцов и ваших сыновей!

На битву! С Богом! Вперед!». (5)

 

Но эта патриотическая риторика, на самом деле, сегодня уже не отражает претензий Антонеску.  Сегодня ему, как пушкинской старухе из «Сказки о рыбаке и рыбке», уже хочется большего.Сегодня, как никогда, Антонеску уверен в «священных правах румын», об этом открытым текстом провозгласит на вест мир его заместитель и друг  Михай:

«Там, где на протяжении веков продолжалась жизнь Там, где, умирая, наши старики призывают Бога, называя его «Домнязиу». Там, где рожая детей, наши матери выкрикивают слово «мама». Там, где под иконами горит христианская лампада. Там, и только там, находятся ПРАВА НАШЕЙ НАЦИИ.

На землях Бессарабии и за Нистру, как и везде, где бьется румынское сердце, там наши ПРАВА и наша ЖИЗНЬ…».

Красная собака недаром так много и так пафосно вещал в эти дни о землях, лежащих «за Нистру».  У него были для этого все основания.  Ведь скоро, очень скоро, эти вожделенные земли будут принадлежать Румынии. Да что Румынии. Эти земли будут принадлежать ему лично – великому кондукатору Антонеску, имя которого будет навеки записано на скрижалях Истории.

 

Ему обещал это сам Адольф Гитлер!

Земли «за Нистру» были частью их дьявольского договора. За эти земли Антонеску продал Гитлеру свою душу, если, конечно,  у «Красной собаки» была душа.

О землях «за Нистру» не раз упоминалось в их дружеских письмах, не раз было говорено во время  их дружеских встреч.

Как известно, Антонескувстречался с Гитлером перед войной трижды: в Берлине - в новой рейхканцелярии, в Баварских Альпах - в личной резиденции фюрера  «Бергхоф», и в Мюнхене - в Коричневом доме. И каждая из этих встреч была особенной, знаменательной, можно сказать, «исторической».

 

Любовь с  первого взгляда

Гитлер и Антонеску…

Тривиальная любовная история.

Началась она в ноябре 1940-го на той первой встрече в Берлине.

Тогда, после отречения от престола короля Кароля II, Антонеску, ставший враз (черт знает кем!) «кондукатором» Румынии, как на крыльях полетел в Берлин на поклон к великому фюреру. Впрочем, в те давние времена многие сильные мира сего - герцоги, короли, премьер-министры - поступали также.

Но между Гитлером и Антонеску «все было иначе»!

Между ними, говоря современным языком, сразу возникла «химия». Оба они как-то сразу прониклись симпатией друг к другу и даже  чем-то большим.

Любовью, что ли?

Как  в каждой любовной истории, так и в отношениях между Гитлером и Антонеску бывали и взлеты, и падения. Но Ион Антонеску до самой последней минуты своей жизни восхищался фюрером.  Гордился тем, что фюрер (втянувший его, на самом деле, в смертельную авантюру!), считал его, Антонеску, своим главным союзником.

Гитлер, со своей стороны, уже во время этой первой встречи, на которой Антонеску, по свидетельству переводчика Пауля Шмидта, разыграл «еврейскую карту», сразу оценил маленького румына («кондукатора», или. как его там? )  (6)

Агрессивный, злобный и  действительно схожий чем-то с рыжим рычащим псом, Красная собака показался Гитлеру достойным партнером в задуманном им крестовом походе против большевизма и еврейства. И уже вовремя первой их встречи он посвятил  нового союзника в свои планы.  

В 1946-м, запертый в темном подвале московской Любянки, Антонеску вынужден был признать, что уже первая его беседа с Гитлером была началом его сговора с немцами  в подготовке войны против Советского Союза. (7)  

Между тем принятое Гитлером решение о нападении на Россию в те горячие дни, предшествовавшие подписанию «Директивы  № 21», тщательно скрывалось от всех, включая даже партнеров по «Трехстороннему пакту». Так Бенито Муссолини уведомили об операции «Барбаросса» всего за 15 минут до ее начала. Ну, а японцев и вовсе. не сочли нужным уведомлять.

А вот Антонеску уведомили!

Красная собака был поражен грандиозными планами Гитлера, окрылен перспективой участия в этих планах и, естественно, выразил готовность немедленно присоединиться к «Трехстороннему пакту».

Вторая встреча друзей (не побоимся этого слова!) произошла 14 января 1941-го в заснеженных сказочно красивых Баварских Альпах. Приглашение в личную резиденцию Гитлера «Бергхоф» было большой честью для Антонеску.  Но, наверное, еще большей честью был оказанный ему радужный прием.

В эти дни «Директива № 21» уже подписана, подготовка к войне идет полным ходом, и Гитлер раскрывает перед Антонеску ту особую роль, которую предстоит сыграть Румынии и лично ему, кондукатору, в этой победной войне против большевизма и еврейства.

В Румынии началась подготовка к операции «Барбаросса».

И с каждым днем этой лихорадочной подготовки мечта о «Романие Маре» становилась реальнее.

 

Гитлер обещал

Наступил роковой июнь 1941-го. Из приграничной зоны уже вывезены все государственные учреждения, эвакуирована большая часть гражданского населения, окопы первой линии заняты полевыми войсками, но точная дата начала операции все еще неизвестна. И хотя, на самом деле, эту дату эту знал весь мир, Гитлер продолжал держать ее в тайне от своих подельников.

Антонеску, не отличавшийся терпением, буквально выходил из себя. Не проходило дня, чтобы он не морочил голову Манфреду фон Килленгеру, ставшему с января 1941-го послом Германии в Бухаресте, требуя сообщить вожделенную дату.

И вот 9-го или 10-го июня фон Киллингер, наконец, сообщил ему дату, и не просто сообщил, а, как профессиональный шпион (каким он, кстати, и являлся), на секунду разжал кулак, в котором лежал обрывок бумажки с нацарапанной на ней цифрой: «22».

Сомнений нет!  Остается около двух недель!

Не медля ни минуты, Антонеску летит к Гитлеру в Мюнхен.

Фюрер встретил Красную собаку в Коричневом доме. Это была их третья последняя предвоенная встреча.

Но что это была за встреча! Еще не победив большевистскую Россию, Антонеску уже почувствовал себя триумфатором.

Еще бы! Почетный караул…Знаменитый Коричневый дом… Широкие лестницы… Бесконечные коридоры… Кабинет фюрера, украшенный атрибутами Великой Германии…

И, наконец, сам фюрер – улыбающийся, доброжелательный, настоящий друг!

И беседа исключительно дружеская, откровенная. Без недомолвок, бед намеков – все, как говориться, «открытым текстом».

В этот раз Гитлер, напрямую посвятил Антонеску в свои чудовищные планы «очистки территории от евреев», и тем самым подвигнул Красную собаку на создание собственного румынского «орудия уничтожения».

Но главное, что должно было привести, и привело Антонеску в восторг – Гитлер обещал ему Бессарабию!

Именно так запомнился этот факт Паулю Шмилту:

«Антонеску пришел в восторг.

«Конечно, я буду там с вами с самого начала», - сказал он, после того, как Гитлер пообещал ему Бессарабию и другие русские территории…».

Вот оно!

Гитлер обещал!

Сам Гитлер!

Так что у Красной собаки были все основания заявлять о священных правах румын. И не только на Бессарабию, а и на все земли, лежащие «за Нистру».

 

ИЗПОКАЗАНИЙ  МАРШАЛА  АНТОНЕСКУ

5 января 1946

Нюренбергский процесс, документ СССР-153

  …Гитлер подчеркнул, что Румыния не должна стоять вне этой войны, так как для возвращения Бессарабии и Северной Буковины она не имеет другого пути, как только воевать на стороне Германии. При этом он указал, что за нашу помощь в войне Румыния сможет оккупировать и администрировать и другие советские территории, вплоть до самого Днепра…

Показания написаны мною собственноручно

  Маршал Антонеску

Удивительно, но Гитлер, видимо действительно, был расположен к этому «маленькому румыну», на которого он имел редкую возможность смотреть сверху вниз, и потому, вопреки своему обыкновению, даже не собирался жульничать.

Он и вправду решил сделать широкий жест и отдать Антонеску во временное пользование (ну, конечно, только во временное!)  Бессарабию и Буковину. Да и вообще, любые  советские территории, которые тот пожелает, включая даже Одессу.

Об этом необычном для него широком жесте Гитлер 16 июля 1941 года уведомил своих прихвостней.

 

Земля «за Нистру» и Яблочный пирог

В этот летний день, 16 июля 1941 года вся нацистская  шатия нескрываемым удовольствием обсуждала вопрос раздела «Яблочного пирога».

Раздела «пирога»?

Да, да, не удивляйтесь!

Именно так  - раздела «Яблочного пирога», или, если хотите, раздела «Appfel Kuchen».

В руках Германии в это время уже была почти вся европейская часть большевистской России – огромная территория с многомиллионным, в том числе и еврейским, населением.  Вполне реальным казался захват Крыма и даже Кавказа. На повестку дня стал вопрос «освоения» этих новых земель, или другими, более точными, словами, вопрос их ограбления.

И вот 16 июля 1941-го в ставке Гитлера «Вольфшанце» в Восточной Пруссии проходило специальное совещание по грабежу, которое вошло в историю под именем совещания «О Яблочном пироге». 

«Пирогом» Гитлер назвал территории большевистской России.

Но, почему «пирог»?

Откуда взялась такая красочная метафора?

Дело в том, что это совещание проходило не в личном бетонном бункере фюрера, как обычно, а в офицерской столовой, помещавшейся в небольшом деревянном бараке, носившем гордое имя «Das Teehaschen» - как напоминание о любимом «Чайном домике» Гитлера, примостившемся на вершине горы Кельштайн  в Оберзальцберге.

Совещание началось в 3 часа дня после скромного обеда, завершившегося чашкой эрзац-кофе и ломтиком «Appfel Kuchen», испеченным личным поваром фюрера. И вполне естественно, что, когда стал вопрос об аппетитных землях России, первое, что пришло на ум Гитлеру, во рту которого еще оставался волшебный вкус «Appfel  Kuchen», был пирог.

Ароматный яблочный пирог с корицей.

Огромный русский пирог!

 

ИЗ  ПРОТОКОЛЬНОЙ  ЗАПИСИ  БОРМАНА

Ставка фюрера, 16 июля 1941

В основном дело сводится к тому, чтобы освоить ОГРОМНЫЙ  ПИРОГ, чтобы мы, во-первых овладели им, во-вторых управляли и в-третьих эксплуатировали…

[Нюренбергский процесс, документ Л-221]

Вот тут-то на вопрос Геринга «какие районы обещаны другим государствам?», Гитлер ответил: «Антонеску хочет получить Бессарабию и Одессу с коридором, ведущим на запад и северо-запад».  

Слово «Транснистрия» все еще не произнесено.

Гитлер пока называет вожделенную мечту Антонеску  «коридором, ведущим на запад и северо-запад».

Земля «за Нистру» еще не получила своего проклятого Богом имени «Транснистрия». Но…

Гитлер уже сказал.

Борман записал.

И притязания Антонеску на землю «за Нистру» обрели вполне законную силу. Куда уж законнее!

Антонеску, естественно, не читал записей Бормана, но Гитлер, желая поощрить союзника и понимая, как важны эта земли для Красной собаки, подтверждал свои обещания в каждом телефонном разговоре, в каждом письме.

 

Письма пишут разные …

ХХ век – это все еще век эпистолярного общения.

Константин Симонов когда-то написал замечательные стихи:

 

 «Письма пишут разные:

  Слезные, болезные,

  Иногда прекрасные,

  Чаще – бесполезные».

Гитлер любил и умел писать письма.

Вопрос в том, кому они были «полезны» в прошлом и кому «полезны» сегодня. Да, да, и сегодня.

Письма Гитлера, и давно известные, и недавно обнаруженные в частных коллекциях, и даже умело сфабрикованные талантливыми «историками», и сегодня вызывают немалый, в том числе и меркантильный, интерес. Одно из недавно обнаруженных писем, написанное будущим фюрером в 1919 году и посвященное, кстати, животрепещущей для него уже в те годы теме уничтожения евреев, было продано в июле 2011 года в Нью-Йорке за 150 тысяч долларов!  

Письма Гитлера к Антонеску исключают подделки – их оригиналы уже около 70 лет хранятся в Государственном архиве Бухареста. Одно из них, самое роковое для нас, датировано 14-м августа 1941 года.

В то  утро, когда пришло это письмо, Антонеску только что проснулся и еще лежал на своей узкой походной кровати, под которой заботливой рукой Веттурии Гога были сложены кости мертвых животных и другие магические предметы, служившие ему «оберегами».

Ах уж эта Веттурия! Женщина-загадка. Женщина-тайна.

И сегодня, в свои 57, она все еще чертовски сексуальна.  Лицо ее все еще сохраняет красоту, а голос, голос оперной дивы, звучит, как волшебная флейта Моцарта.

Он был несказанно счастлив, что эта удивительная женщина, после смерти своего великого мужа Октавиана Гога в 1938-м, стала членом его «семьи» и жила с ним под одной крышей. Он знал, несомненно, знал, о слухах, касавшихся его интимных  отношений с Веттурией, и не менее мерзких сплетен, касавшихся отношений Веттуриис его нынешней женой Марией. Знал и о том, что Веттурию считают «шпионкой Сталина».

Веттурия – шпионка!? Смешно!

Интересно, что бы сказал Антонеску, если бы знал, что после войны Веттурия не была арестована, хотя ее имя значилось в списках румынских военных преступников. Если бы знал, что пришедшее к власти коммунистическое правительство по какой-то странной причине не конфисковало ее огромное состояние и даже не  национализировало средневековый замок, который она получила в наследство от мужа. Если бы знал, что она проживет в этом замке до самой смерти и уйдет в мир иной в  1979-м, в 98 лет, успев до этой печальной даты выстроить в замковом парке для себя и для покойного мужа  «пантеон любви».

Все это Антонеску уже не узнает.

А сегодня… да плевал он на сплетни!

Веттурия была нужна ему и, что греха таить, он просто не мог без нее жить. Даже  к Гитлеру в Мюнхен она ездила с ним.

Итак, в то утро Красная собака только что проснулся, и тут … письмо от фюрера.  И какое письмо - теплое, дружеское!

Полное хвалебных слов в адрес храброй румынской армии и в  его адрес – великого генерала Иона Антонеску адрес.

И подпись: «Всем сердцем преданный Вам Адольф Гитлер».

«Всем сердцем!».

Так начался сегодня этот счастливый день – самый счастливый, наверное, за два последних года его жизни, когда, как казалось, все исполнилось, все сошлось. (8)

Нет, он больше  не маленький жалкий заморыш Ионика, оберегаемый сверх всякой меры любящей мамочкой Кириакицей.

Не рыжий прыщавый юноша Ионель, не принятый в военную школу из-за слабого здоровья, и посему не оправдавший надежд сурового солдафона - отчима  майора Баранга.

Не молодой офицер Ион Виктор, которого с первого дня его военной карьеры преследуют несчастья.  То он отдает самочинный приказ расстрелять из пушек безоружных крестьян и, не выдержав вида их растерзанных артиллерийскими снарядами тел, попадает в психиатрическую лечебницу. То, отправленный для поправки здоровья в кавалерийскую школу в Сибиу, падает в манеже с коня, и в результате: перелом черепа, частичный паралич лица и нервный тик на всю оставшуюся жизнь. То…

Но, нет. Теперь он прочно сидит в седле.

Он – кондукатор Румынского государства.

Он – друг фюрера, который подписывает личные письма к нему: «Всем сердцем преданный Вам…».

Он на вершине Славы! Он на вершине Власти!

И только не знает, не ведает, что все уже «решено», все «отмерено». Не знает, что путь, по которому он идет, ведет в Долину персиков тюрьмы «Жилава»… 

Итак, письмо от Гитлера. Он снова подтверждает свои обещания относительно Бессарабии и Буковины и предлагает …

Трудно поверить! Гитлер предлагает Антонеску, кроме Бессарабии и Буковины, «взять под свою ответственность» еще огромный кусок территории Украины - от Днестра до Днепра.

 

ИЗ  ПИСЬМА  ГИТЛЕРА

14 августа 1941, Берлин

Ваше Превосходительство!

После наших совместных побед, наши объединенные войска на Южном фронте стремительно преследуют врага. Территории на восточной стороне Буга в скором времени будут очищены до самого Черного моря. В этом положении предлагаю, чтобы Вы, генерал Антонеску, после завоевания низовий Днепра, взяли под свою ответственность безопасность территории от Днестра до Днепра…

Прошу передать мои приветствия Его Величеству королю.

Остаюсь верным нашему боевому товариществу.

Всем сердцем преданный Вам,Адольф Гитлер

[Arh. Statului, Bucuresti, fond P.C.M., nr.476/1941, fila 117.

Перевод с румынского авторов]

 

Антонеску - в шоке.

От Днестра до Днепра!  Вот она - «Романие Маре»!

Конечно, Красная собака не так наивен чтобы при всем уважении к своей «великой» личности (которую он в упоении упоминает не иначе как в третьем лице!) поверить, что Гитлер готов вот так, просто, «за здорово живешь», подарить ему богатейшие территории Украины.

Предложение, конечно, заманчиво. Но действовать нужно осторожно, не спешить и помнить, что сегодня (пока!) самое главное – это земля «за Нистру».

И уже на следующее утро,  17 августа 1941-го, несмотря на воскресный день, Антонеску засел за написание хитроумного ответа Гитлеру:

 

ИЗ  ОТВЕТА  АНТОНЕСКУ  НА  ПИСЬМО  ГИТЛЕРА

  17 августа 1941, Бухарест

Ваше Превосходительство! 

Подтверждаю получение Вашего письма от 14 августа 1941 года, на которое имею честь ответить Вам следующее:

Согласно желанию Вашего Превосходительства, обязуюсь обеспечить охрану, порядок и безопасность на территориях между Днестром и Днепром…

Что касается административного управления и экономической эксплуатации, то из-за отсутствия средств и подготовленных органов власти, я могу взять на себя ответственность только на территорию, что простирается между Днестром и Бугом…

Примите, Ваше Превосходительство, мое особое уважение.

Преданный Вашему Превосходительству,

Генерал Антонеску

[Arh. MApN, fond 1000, dosar 123. Перевод с румынского авторов]

 

Ну вот! Дело сделано.

Теперь, после письма Гитлера и своего хитроумного ответа ему, Антонеску может считать, что вожделенная земля «за Нистру» у него, что называется, «в кармане». И еще до получения каких-либо формальных документов, в понедельник, 18 августа 1941-го,  решает «ковать железо, пока горячо» и отправляется в Тигину для того, чтобы там немедленно  издать декрет, подтверждающий его вечную власть над этой землей.

Но почему, собственно, в Тигину?

О, это длинная история. 

 

Колыбель  Транснистрии

Тигина, на румынский манер, или Бендеры, на русский, со дня своего основания, во II веке до н.э.,  не раз меняла  «хозяев».

Здесь были фракийцы и скифы, половцы и печенеги, турки и татаро-монголы, венгры, молдаване и русские.

Но вот, наконец, 16 мая 1812 года в Бухаресте был подписан очередной мирный договор, и Тигина «навечно» отошла к Российской империи и стала называться Бендеры.

Говорят, что во время своей южной ссылки этот маленький в те далекие дни городок посетил даже Пушкин. Поэт любовался живописными  развалинами Бендерской крепости,  построенной когда-то султаном Сулейманом Великолепным, и искал могилу украинского гетмана Мазепы, который после Полтавской битвы бежал сюда вместе с незадачливым шведским королем Карлом XII и вскоре,  не пережив позора поражения, отдал Богу душу.

Более 100 лет продолжалось это «навеки».

Более 100 лет Бендеры принадлежали России.

Но в феврале 1918-го, после двухнедельной осады, город вновь был захвачен румынами, и вновь стал Тигиной.

Такая вот чехарда!

Прошло еще 22 года, и в 1940-м Сталин вернул России Тигину вместе с ее прежним именем – Бендеры. Но на этот раз власть русских продлилась недолго – уже 23 июля румыны вошли в город, который снова обрел свое прежнее имя.

И когда 18 августа Антонеску отправился в Тигину, этот наученный вековым опытом город уже вполне оправился от пережитых потрясений. Все евреи, которые обычно являются «источником неприятностей», были уже расстреляны во рву той самой Бендерской крепости, развалинами которой когда-то любовался Пушкин, и в городе было спокойно.

Итак, в понедельник, 18 августа 1941-го, Антонеску на личном своем поезде «Патрия» (уменьшенной копией 15-вагонного специального поезда фюрера), отправился в Тигину.

 

«Токана де пурчел»

От Бухареста до Тигины около 380 километров, и «Патрия», пройдя к шести часам вечера почти половину пути по «зеленой улице», остановилась на маленькой железнодорожной станции «Фокшаны».

Здесь ее догнал черный «Мерседес» германского посла барона Манфреда фон Килленгера, который, в отличие от своего друга и патрона Гитлера, любил и быструю езду.

Для высокого гостя в салон-вагоне «Патрии» был сервирован роскошный ужин с марочным коньяком, зернистой икрой и обязательной «токаной де пурчел».

Но неужели ради этой мамалыги, то бишь, токаны, хотя бы и с поросенком (де пурчел!), стал бы потомственный германский аристократ фон Киллингер мчаться  в «Фокшаны»?

Нет, конечно же, нет.

Это был… всем встать!… приказ фюрера!

Киллингер должен был немедленно и приватно обсудить с Антонеску несколько архиважных вопросов.

Для Красной собаки таким архиважным вопросом была территория «за Нистру». Для эмиссара Гитлера самым главным была очистка этой территории от евреев.

Разногласий, по сути, между ними не было.

Антонеску уведомил Киллингера о своем намерении уже завтра, 19 августа 1941-го, по прибытии в Тигину, подписать декрет об образовании на территории «за Нистру» нового  губернаторства по имени «Транс-Нистрия».

Киллингер не возражал, но попросил Антонеску от имени фюрера, до получения официальных полномочий, воздержаться от публикации этого декрета.

Антонеску был, конечно, шокирован этим требованием, отодвигавшим как будто бы осуществление его мечты, но, не посмев ослушаться, обещал.

Киллингер  глотнул коньяк, поморщился и напомнил Антонеску еще об одном  категоричном требовании фюрера: очистить упомянутуютерриторию от евреев.

В отличие от первого, это требование не смутило Красную собаку, и он с готовностью обещал его немедленно выполнить.

Собеседники, видимо, остались довольны друг другом, и где-то в 23:30 распрощались.

Слегка захмелевший Киллингер с трудом втиснул свое грузное 55-летнее тело на заднее сидение «Мерседеса» и помчался сквозь ночь в Бухарест.

А Антонеску отправился в свой спальный вагон, не забыв перед сном приказать, чтобы утром, по прибытии в Тигину, к нему были вызваны генералы Кристеску и Василиу.

 

День рождения земли проклятой

Вот и наступил этот роковой день, 19 августа 1941, день, в который земля «за Нистру» получила, наконец, свое проклятое имя – «Транснистриия».

В этот день Красная собака подписал  «Декрет № 1», но, к своему великому сожалению, как и требовал Киллингер, не опубликовал его. Официально образование Транснистрии будет  провозглашено спустя два месяца, 17 октября 1941-го, после того, как румыны войдут в Одессу.

А пока, столицей Транснистрии был объявлен Тирасполь. Достаточно крупный для этих мест промышленный и торговый центр. Тирасполь еще на прошлой неделе, 10 августа 1941-го, был «освобожден» румынскими войсками, но еще «не очищен от всякой нечестии». Поэтому, собственно говоря, Антонеску и не поехал туда, а отправился в Тигину, где, что немаловажно, располагался штаб 4-й румынской армии во главе с заместителем командующего генерал-майором Николае Тэтэряну.

И все же, несмотря на досадные проволочки с официальным провозглашением Транснистрии, «Декрет № 1» подписан, Транснистрия, слава Богу, создана, и теперь нужно было заняться выполнением второго требованияКиллингера – очисткой этой территории от евреев. Именно с этой целью он вчера приказал вызвать к себе двух палачей, стоящих во главе созданного им «Орудия уничтожения»: главу Секретной службы информации SSI генерала Эужена Кристеску и главу Жандармерии генерала Пики Василиу. Оба они были его близкими друзьями, единомышленниками и участниками всех его преступлений. Оба они будут вместе с ним арестованы «мальчишкой» - королем Михаем II, от которого они никак не ожидали такой «прыти», и оба  в мае в 1946 в Бухаресте  предстанут перед Народным судом..

Только Пики Василиу вместе с патроном будет расстрелян 1 июня 1946-го в «Долине персиков» тюрьмы «Жилава», а гестаповец Кристеску  сумеет отвертеться. Одним из его наглых трюков будет отказ давать показания  под предлогом того, что, согласно правилам SSI,  даже после ухода из этой службы он не имеет права ни при каких обстоятельствах разглашать секретную информацию.

Но кое-что Кристеску все-таки поведал миру. 

Одним из его вынужденных «откровений» было признание того, что при встрече с Антонеску 19 августа 1941-го в Тигине, Красная собака  поручил ему и генералу Василиу повторить в Транснистрии то, что они с Василиу так «успешно» выполнили в Бессарабии и Буковине. 

По словам Кристеску приказ был устным: «Оперативный эшелон» и «Жандармский легион» просто должны были действовать в Траснистрии «…согласно своим рабочим планам … и в духе инструкций Руководителя государства».

Среди документов, найденных в лабиринтах  SSI, действительно не нашлось никаких приказов Антонеску относительно «очистки» Транснистрии от евреев, что как будто бы подтверждало  свидетельство  Кристеску о том, что SSI, занималась «только сбором информации». Но солдафон Василиу, гораздо менее хитроумный чем старый лис Кристеску, не  озаботился уничтожить опасные документы, и  в подвалах Жандармерии обнаружилась две директивы Антонеску датированные 19 августа 1941-го: « Инструкция для администрации в регионе Транснистрия» и «Инструкция на операции главного штаба Жандармерии в Транснистрии». В чем заключались эти инструкции можно судить по результатам деятельности «Оперативного эшелона SSI» и «Особого Жандармского легиона» - по числу замученных в Трансгистрии еврейских детей.

Что касается Одессы, то она в эти августовские дни еще сражалась, и посему в Транснистрию не вошла – так и в «Декрете № 1» было указано: «…оккупированная территория между Днестром и Бугом, за исключением Одессы…».

Но Антонеску верил, что именно Одесса в самом ближайшем времени станет столицей «его Транснистрии». И  сразу же по получении рапорта командующего 4-й румынской армией генерал-адъютанта Якобич о «захвате» Одессы он издает еще один декрет, по которому «Одесса вместе с окружающими ее районами включается в состав Транснистрии и становится ее столицей…».

 

Со дня захвата Одессы прошло почти три недели, и вот сегодня, 3 ноября 1941-го, в свою столицу прибыл  губернатор Транснистрии - наместник Дьявола профессор Георге Алексяну.

 

Парад, парадом, о параде …

Визит Алексяну продолжался всего несколько часов и не сопровождался официальными церемониями, приличествующими такому важному событию. Ситуация в городе все еще была напряженной – не до празднества. Эта напряженность и заставила Алексяну с риском для его драгоценной жизни приехать в Одессу.

Этот известный сибарит никогда бы сюда не приехал, если бы …

Если бы не приказ Маршала.

Антонеску все еще не оставил мысли провести на улицах  «поверженной им крепости Одессы» свой Парад победы.

Парад. Парадом, о параде…

Красная Собака буквально бредил этим парадом.

Невозможность проведения парада была оскорбительной.

Она лишала его возможности насладиться своей Победой.

Она, как будто бы, лишала его самой Победы!

В августе 1941-го, когда румынская армия терпела под стенами «крепости Одесса» одно поражение за другим, а начальник гитлеровского штаба сухопутных войск генерал Гальдер записал в своем военном дневнике: «Одесса остается для нас болячкой» - Антонеску думал только о том, как бы получить от короля Михая II чин маршала, чтобы в этом чине возглавить парад по случаю взятия Одессы.

И прибыв 22 августа 1941-го на железнодорожную станцию Выгода, где - в 25 км. от Одессы - базировался в те дни штаб 4-й румынской армии, новоиспеченный маршал приказал тогдашнему командующему армии генералу Николае Чуперке, немедленно …слышите, немедленно!… к завтрашнему дню 23 августа, взять Одессу! И немедленно … слышите, немедленно!… организовать  Парад победы  в самом центре города - на Соборной площади!

«Весь мир смотрит на нас!», - исступленно орал Антогеску.

Но к 23 августа Одессу не взяли, и Парад победы  не состоялся. Не состоялся он и в последующие, назначенные Красной собакой дни: 25, 27, 29 августа. Не состоялся и 3 сентября.

В Одессе тем временем  распевали  наглые частушки:

 

 «Не хвались ты, Антонеску,

  И не жди хороших дней, -

  Не видать тебе Одессы,

  Как своих свиных ушей».

 

Не желая сознавать, в чем в действительности заключаются причины  позорных, с его точки зрения, поражений, Антонеску уверовал в то, что в них виноваты евреи. Так он и пишет в Бухарест своему другу Михаю : «Без еврейских комиссаров мы давно уже были бы в Одессе». (9)

И даже, когда, 16 октября 1941-го, Одесса пала, мистический страх перед евреями, которые, как он считал, вначале «все оделись в военную форму» и не давали румынам войти в  город, а теперь «сотнями тысяч» засели в катакомбах, не позволил Антонеску провести  этот бредовый его парад.

С тех пор прошло три недели.

Уже три недели Одесса в его руках. Город наводнен солдатами, жандармами, агентами SSI. На всех углах румынские патрули. Каждый подозрительный без разговоров получает пулю в лоб.

Так чего он, собственно, боится теперь?

Почему и сегодня не может провести парад?

О, Красная собака боится многого!

Ну, прежде всего, в воздухе еще не растаял запах дыма от взрыва румынской комендатуры на Маразлиевской,  вполне возможно, что и другие здания заминированы, и каждую минуту можно ожидать новых взрывов. Кроме этого, бойня, устроенная армией по его приказам в городе и на Дальнике, тоже не дает Антонеску покоя.

Нет, нет, он, конечно, не сожалеет о повешенных, расстрелянных и сожженных евреях, не печалится о безвременно ушедших из жизни детях.  Он просто… просто боится мести.Кристеску почти каждый день предупреждает его, что «Советы будут мстить за убийство евреев…». В одном из секретных рапортов SSI, от 27 октября 1941-го, даже утверждается что акты мести уже, фактически, начались: «В Саратове, на Волге, казнили 15 тысяч румынских военнопленных, как месть заубийство евреев Одессы…».

Достоверность этой информации, правда, вызывает сомнение.

И все же…

Но более всего Антонеску панически боится советского морского десанта. И хотя такая возможность в существующей ситуации выглядит фантастической, она имеет под собой вполне реальную почву.

 

«Полундра-а-а!»

Морские берега Одессы, видимо, были как-то особенно удобны для десантирования, и в разные годы здесь, действительно, не однажды высаживались десанты. Самым многочисленным и известным был, так называемый, белый десант 1920-го.

В эти дни в городе, в котором за время революции сменилось 14 различных «хозяев», у власти были большевики, и расстрелы в гараже Дома на Маразлиевской шли ночи напролет. Истекающая кровью Одесса ждала белого десанта из Крыма – для многих это был единственный шанс на спасение.

Слухи о грядущем десанте достигли таких размеров, что большевистские власти даже сочли необходимым поместить в местной газете 8 июля 1920 года опровержение «злостных слухов, запущенных разными темными элементами».(10)

Но слухи, в конце концов, оказались правдой.

  Уже 10 августа в 5 часов утра на Сухом Лимане с крейсера «Кагул» высадился сводно-драгунский полк генерала Врангеля, а в городе  подняла восстание подпольная белогвардейская организация генерала Саблина. Бой был недолгим, и к рассвету Одесса была очищена от большевиков. За помощь в захвате города крейсер «Кагул» был переименован в «Генерала Корнилова», а в Одессе установилась (ненадолго!) белая власть.

Но зачем возвращаться так далеко - в 1920-й?

Вот ведь чуть более месяца назад, 22 сентября 1941-го, под Одессой, был осуществлен удивительный по дерзости и совершенно неожиданный морской десант.

В ту холодную ночь, под прикрытием прицельного  огня эскадры эсминцев, бойцы морской пехоты, подойдя на баркасах к селу Григорьевка, бесстрашно прыгали через борт в ледяную воду, и, высоко поднимая над головой оружие, бросились к берегу.

Застигнутые врасплох румыны даже не успели понять, откуда взялись эти страшные мокрые до нитки дьяволы. Черные бушлаты, в расстегнутых воротах которых синели матросские тельняшки, тучей обрушились на них.

«Ур-а-а! Полундра-а-а!», - гремело над лиманами.

Сегодня это может показаться смешным, но «доблестная» румынская армия до смерти боялась черных бушлатов и полосатых матросских тельняшек, моряки нарочно, чтобы напугать врага, расстегивали ворот бушлатов. 

«Как рванешь в атаке ворот,

Тельник бьет в глаза,

Словно защищает город

Моря полоса…».

Константин Симонов «Морская пехота»

Одесса, 1941

 

Результаты десанта, поддержанного контрударом сухопутных сил, оказались ужасными для румын: две пехотные дивизии – 13 и 15-я – были полностью разгромлены, около 2 тысяч солдат  убиты, несколько тысяч ранены, несколько сот попали в плен.

Линия фронта отодвинулась от города на 5-8 км.

А назавтра, к вящему позору Антонеску, по улицам Одессы моряки провезли захваченные во время десанта румынские пушки, на которых большими буквами мелом было написано:

«Больше по Одессе стрелять не будет!».

Антонеску, к счастью для него, сам не видел  десанта морской пехоты и не слышал громового крика: «Ура-а-а! Полундра!», но и того, что ему рассказывали,  было достаточно этому «храброму солдату» для паники.

И все же,  главной опасностью, поджидавшей его в Одессе, Красная собака  упорно считал евреев. Он был уверен, что в городе все еще остаются десятки тысяч «вооруженных до зубов евреев», которые укрылись в знаменитых одесских катакомбах, и в какой-то момент они выскочат на поверхность и перебьют его доблестную армию.

Вооруженные до зубов евреи – абсурд?

Не скажите!

 

Вооруженные до зубов

«Галутные», как их называют в Израиле, евреи не все и не всегда были «овцами, послушно идущими на бойню».

В июле 1917-го в Петрограде был создан «Союз евреев-воинов»,организаторами которого  был профессор Семен Грузенберг и однорукий герой Русско-японской войны Йосиф Трумпельдор.

В рамках этого союза во многих городах России возникли военные еврейские формирования. Они назвались по-разному: «Еврейский батальон», «Еврейская дружина», «Еврейский отряд самообороны».  

Несколько таких формирований действовали в Одессе. Портовые биндюжники и мясники с Привоза, входившие в эти отряды, славились своей силой и смелостью. Кроме винтовок и пулеметов, они были вооружены топорами и железными ломами, и без проблем могли прибить всякого, кто, по их мнению, и на их языке «мог устроить фейерверк». Иностранное это слово «фейерверк», обозначавшее в данном случае еврейский погром, было в те годы весьма распространено среди одесситов, больших любителей различных аттракционов.

Общая численность бойцов одесских еврейских отрядов неизвестна, но отдельный отряд мог включать до тысячи человек.

Это, на самом деле, была армия.

Основной  задачей еврейских отрядов была, естественно, охрана еврейского населения города от погромов.  А, в остальном, за кого и против кого они воевали – дело темное.

Скорее всего, по обстоятельствам: и «за» и «против», и тех и других.  Причем, и «те» и «другие», при надобности, использовали евреев, а по прошествии оной, стремились от них избавиться: отряд обычно  разоружали, а командира ставили к стенке.

Так в апреле 1919-го, когда банда атамана Григорьева, присягнувшего на верность большевикам, вошла в Одессу, отряд, во главе которого стоял «король Молдаванки» Мишка Япончик, влился в Красную Армию. Но уже в июле того же года этот отряд разогнали, а самого Япончика расстреляли. 

Аналогичным образом поступали и белые. В сентябре 1919, когда  они на время заняли город, евреи сделали попытку восстановить уничтоженный красными отряд. Белые воспротивились, но вдруг совершенно неожиданно, предложили всем уцелевшим бойцам-евреям покинуть Одессу.

23 ноября 1919 года корабль «Руслан», на мачте которого развевалось на ветру бело-голубое знамя, вышел из одесского порта, держа курс на Палестину.

Каждому из пассажиров этого необычного корабля «Одесский палестинский комитет» выдал удостоверение, подтверждающее, что данная личность является «палестинским беженцем», а посему имеет полное право на «возвращение на родину».

И когда 11 декабря  1919-го, после месяца плавания в зимних штормовых водах Черного и Средиземного морей, «Руслан», наконец, бросил якорь в Яффском порту, на землю своих предков сошли прибывшие из Одессы 650 «палестинцев».

Среди них был поэт Хаим-Нахман Бялик, профессор Новороссийского университета Иосиф Клаузнер, идеолог сионизма Ахад Га-Ам и многие, многие другие, не менее известные даже в нынешнем Израиле люди.

А еще были там две молодые еврейские девушки.  Они ничего не успели еще совершить и ни чем  не успели прославиться, но каждой из них была уготована в Палестине своя необычная судьба.

Одна из них высокая рыжеволосая с неправдоподобно огромными синими глазами – это Рая Блувштейн - «палестинская беженка», удостоверение которой вы видели на фотографии. Рая будет писать стихи на неизвестном ей раннее древнем языке иврит, так странно похожие на стихи Ани Горенко, родившейся в Одессе на Ближних Мельницах и известной миру под именем великой Анны Ахматовой.

Рая Блувштейн тоже станет великой.

Великой израильской поэтессой по имени Рахель.

Вторая  девушка – худенькая черноглазая с гладко зачесанными назад волосами - это Роза Коэн. Она станет в будущем матерью легендарного премьер-министра Израиля Ицхака Рабина.

А еще в тот день с борта корабля «Руслан» сошли на берег более 500 бесстрашных одесских парней – боевая дружина - опытная и (не удивляйтесь!)  «вооруженная до зубов»: под гражданской одеждой каждого из прибывших было спрятано оружие, с которым они не пожелали расстаться.

Эта боевая дружина станет основой еврейской подпольной  организации – «Ха-Хагана», которая, после образования государства Израиль преобразуется в Армию обороны Израиля – «Цва Хагана ле Израэль».

Так что панический страх Антонеску перед «вооруженными до зубов евреями» имел под собой вполне реальную почву.

Антонеску боялся евреев во время осады Одессы и продолжает бояться даже сегодня, когда ему докладывают, что все его приказы уже  выполнены до последней буквы (AD LITTERAM!), что все евреи уже уничтожены, а те, которые  случайно остались в живых, арестованы и заключены в городскую тюрьму.

Но Антонеску не очень-то верит докладам своих туповатых подчиненных, и желая убедиться, что новая столица Транснистрии действительно очищена от евреев, перед тем как прибыть в Одессу и провести в ней Парад победы,  посылает туда Алексяну.

 Профессор Георге Алексяну,  юрист по образованию, близкий  друг Михая Антонеску, издавший вместе с ним в 1933-м в Париже  монографию, посвященную анализу уголовных законов Румынии,  был ярым антисемитом, приверженцем самых крутых мер против евреев. Этот, с позволения сказать, «ученый», отлично подходил для той зловещей роли, которую ему предстояло сыграть  в Транснистрии и в Одессе.

 

Эта чертова Одесса

Итак, 3 ноября 1941 года, в понедельник, в одиннадцатом часу утра, преодолев около 100 км. по искореженному войной Тираспольскому тракту, Алексяну прибыл в Одессу. У заставы его встречали новоявленные «отцы города»: военный комендант Одессы бригадный генерал Николае Гинерару, военный претор подполковник Михаэль Никулеску-Кока и гражданский примарь  Герман Пыньтя.

Ноябрь, наверное, не лучшее время для посещения Одессы.

Шедший всю ночь мелкий колючий дождь, под утро ненадолго затих, а теперь, как будто бы отдохнув и набравшись сил, превратился в настоящий ливень.

Губернатор, нахохлившись, как большая серая птица, даже не счел нужным выйти из машины, он только опустил стекло и с неприкрытым неудовольствием выслушал сбивчивый доклад подполковника Никулеску-Кока о том, что в городе спокойно,  и все евреи, оставшиеся в живых после проведенных акций, заперты в городской тюрьме на Люстдорфской дороге. Впрочем, домнуле губернатор может лично в этом убедиться.

«Домнуле губернатор» пожелал убедиться лично – ведь именно для этого он и притащился в эту чертову Одессу!

Алексяну поднял стекло в знак того, что доклад окончен,  промокшие до нитки «отцы города» разбежались по машинам, и  кортеж тронулся.

В головной машине ехал Никулеску-Кока - предполагалось, что именно он знает самый безопасный маршрут в этом опасном городе, где каждую минуту мог прозвучать взрыв, а из каждой подворотни могли выскочить «вооруженные до зубов евреи». Алексяну ехал во второй машине. С ним поместился Пыньтя - он, как известно, до революции жил и учился в Одессе, и, как опытный чичероне, намеревался обращать внимание губернатора на все достопримечательности города. Он же, Герман Пыньтя, и рассказал впоследствии своим друзьям-приятелям об этом  необычном визите наместника Дьявола. Пыньтя, вообще, не отличался  умением держать язык за зубами. Он и принцессе Александрине Кантакузиной в свое время много чего лишнего порассказал, да  и маршалу Антонеску при надобности мог личное письмо черкнуть.

Замыкающей была машина военных, служивших также охраной.

Несмотря на все старания водителей, кортеж двигался медленно.

Со дня захвата Одессы прошло  почти две недели, но улицы все еще были перепаханы бомбами и снарядами, засыпаны щебнем и осколками стекла, перекрыты мешками с песком и брусчаткой, вывороченной из мостовых. Все это затрудняло движение и выводило из терпения избалованного Алексяну, который, забывая о своей «интеллигентности», выражал возмущения смачным румынским матом, становившимся особенно красочным,  когда машину подбрасывало на булыжниках, или когда водитель, пытаясь объехать очередную баррикаду, выскакивал на тротуар.

Пока особого впечатления на Алексяну Одесса не производила.

Косые струи дождя размывали очертания зданий, делая город призрачным, виртуальным.

Кортеж губернатора проехал через Молдаванку, по Прохоровской, мимо дома, построенного когда-то прадедом Янкале Мордехаем Бошняком, миновал треугольник старого толкучего рынка, откуда евреи Одессы на прошлой неделе вышли на Дальник, и выехал, наконец, на широкую и прямую Большую Арнаутскую. Машины прибавили ход и, ревя моторами, пересекли Преображенскую, пугающую железными рогами вывороченных трамвайных рельс, и  Александровскую, с которой все еще не успели убрать виселицы. Пересекли Екатериненскую, Ришельевскую и, проехав  два квартала по Пушкинской, обогнули Пожарную каланчу и выехали на Люстдорфскую дорогу.

Справа показалось Первое трамвайное депо, и Пынтя использовал удобный момент, чтобы довести до сведения губернатора усилия муниципалитета и свои личные титанические усилия  по восстановлению Одессы, разрушенной  красными при отступлении. В городе нет воды, нет трамвая, нет электричества. Особенно тягостно отсутствие электричества, поскольку с этим напрямую связана и подача воды и ввод в действие трамвая. Но городская электростанция полностью выведена из строя – взорвана и залита  водой лимана, затопившего всю Пересыпь.  

Пынтя старался из-за всех сил, расписывая все эти трудности,  но Алексяну слушал его в пол-уха. Его сейчас интересовали только «вооруженные до зубов евреи».

Что греха таить, он даже немного побаивался встречи с евреями.

Даже за стенами тюрьмы они могут быть опасны.

Но вот и тюрьма…

 

Тюрьма возвращается…

Алексяну вышел из машины и … был поражен.

Одесская городская тюрьма всегда поражала всех, кто попадал за ее стены, вне зависимости от того были они арестантами, или тюремщиками, вне зависимости от того были  они взрослыми или детьми. Да, и детьми. Детьми тоже.

Одесская городская тюрьма – это не просто тюрьма.

Это – «Тюремный замок» - самый чудовищный и самый красивый во всей Российской империи.  

И тем более удивительно нам читать в иных «супер-научных» монографиях историков и даже в воспоминаниях «бывших узников», что Одесская тюрьма, дескать, состояла из нескольких корпусов, связанных какими-то переходами.

Уважаемые историки и не менее уважаемые бывшие узники, кто хоть раз побывал за стенами Тюремного замка, запомнил его на всю оставшуюся жизнь. И если он даже попытается забыть, тюрьма вернется к нему в ночных кошмарах, вернется и задушит его в своих смертельных красно-кирпичных объятьях.

Тюрьма вернется…

Тюрьма всегда возвращается…

Но вот и тюрьма.

Алексяну вышел их машины и вошел в тюрьму.

Высокий, откормленный, 44-летний, мужчина в  длинном дорогом пальто с каракулевым  шалевым воротником, в черном котелке на лысеющей голове, прошел по серым базальтовым плитам двора, тем самим плитам, по которым недавно вприпрыжку шла маленькая Ролли, краем глаза отметил подтеки крови на расстрельной стене и вдруг … остановился.

Перед ним была раскрытая дверь на «Круг».

Алексяну остановился и оцепенел.

Оцепенел от нахлынувшего на него мерзкого смрада.

Оцепенел от захлестнувшего его страшного воя, в котором слышался и детский плач, и чуждые его слуху молитвы.

Оцепенел от месива человеческих тел, в котором угадывались и детские, совсем маленькие тельца.

Эти детские маленькие тельца особенно взбесили губернатора.

Ну, Никулеску - « Футус мама луй!».

Набить жиденятами тюрьму???

Нужно сказать, что Алексяну  напрасно гневался на Никулеску.

Никулеску действовал по инструкции. Подполковник Никулеску-Кока всегда действовал по инструкциям и согласно приказам. Мы помним, как он замечательно выполнил ордонансы Красной собаки на Дальнике – до последней буквы – «AD LITTERAM!».

Вот и касательно тюрьмы он действовал  по инструкции №14420, от 18 октября 1941-го, требующей «эвакуировать в городскую тюрьму всех евреев Одессы, независимо от пола и возраста …».

«Независимо от возраста» – значит, включая детей.

Инструкция была выпущена военным командованием Одессы -«Гурун» и основана на приказе вышестоящей инстанции - штаба 4-й румынской армии – «Вранча». расположенного в Тигине.

Но Алексяну в данный момент не интересовали инструкции.

Гнев его касался другого.

Как  и докладывал ему Никулеску, евреи, действительно были заперты в тюрьме. Тюрьма была «забита». Но кем?

Тюрьма была, забита женщинами и детьми.

«Почему здесь так много женщин и детей?»,-  рычал губернатор. «Где мужчины?».

Действительно -  где мужчины?Где эти «вооруженные до зубов евреи»?  Как он сможет объяснить это безобразие Маршалу?

Алексяну повернулся на каблуках, и слова его прозвучали угрожающе: «Немедленно разгрузить тюрьму. Выбросить баб и жиденят. Изловить евреев-мужчин.  Всех до одного. И запереть их здесь в тюрьме.Вы слышите – за-пе-реть! Всех до од-но-го!  Это приказ Маршала».

К машине Алексяну почти бежал, скользя по омытым дождем базальтовым плиткам. За ним трусила перепуганная свита.

Маленькая Ролли в тот день не видела губернатора. Когда перед ним открыли дверь на круг, она вместе с отцом оказалась, на счастье, прикрыта этой самой дверью.

А вот Тасю приход Алексяну застал  на «Круге» - она была человеком общительным, и даже здесь в тюрьме находила знакомых. Тася, конечно, сразу увидела иностранца, так неожиданно возникшего в светлом проеме открывшейся со скрипом железной двери.Она, естественно, не знала, что этот человек губернатор Транснистрии. Да и о том, что такая, проклятая Богом земля Транснистрия., существует, не знала. Не могла тогда знать, что живет теперь не в нежно любимом ею городе Одессе, а в столице этой самой Транснистрии – в «Городе Антонеску».

Но Алексяну она запомнила…

Запомнила его дорогое пальто с каракулевым воротником, запомнила черный котелок на голове, и весь его сытый холеный вид, так разительно отличавшийся от всех, кто окружал ее в эти дни. Запомнила и несколько брошенных им  румынских слов, оказавшихся, на поверку  площадным матом. 

Тася запомнила Алексяну на всю свою дальнейшую жизнь, и после войны, часто рассказывала  о странном, на ее взгляд, визите губернатора Транснистрии  в одесскую тюрьму.

 

Ее Величество

Алексяну вернулся в машину. Теперь, когда приказ Антонеску был выполнен, он решился все-таки проехать по улицам этого  города, о котором так много было говорено перед войной в Бухаресте. Он поедет в головной машине – обложенный матом Никулеску немного задержится в тюрьме и догонит губернатора позднее. А кортеж, теперь уже медленнее, двинулся в обратный путь – по Люстдорфской дороге, мимо кладбищ и трамвайного депо, до Куликового поля и  на Пушкинскую. Здесь, на Пушкинской, ждала Алексяну, наконец, Ее Величество Одесса.

Ливший весь день дождь прекратился. Ветер, подувший с моря, разогнал сизые тучи, и в просвет между ними выглянуло солнце. Выглянуло и … осветило город.

Да, конечно, разрушенный, растерзанный…

Да, конечно, заваленный обломками стен, битым стеклом, мешками с песком.

Да, конечно, плененный.

И все же, несмотря ни на что, необыкновенный.  Несмотря ни на что, прекрасный. Прекрасный, даже в глазах врага.

Алексяну опустил стекло и стал с любопытством осматривать «свою будущую столицу»: голые  ветви платанов, с которых осенний ветер еще не успел сорвать веселые мохнатые орешки, причудливые венецианские окна Биржи, Атлант и Кариатида у входа в гостиницу «Бристоль»…

А кортеж уже въезжает на Думскую площадь и сворачивает на Приморский бульвар.

Трудно сказать, что знал Алексяну об Одессе. Но он, несомненно, был образованным человеком, и наверняка не только слышал об этом городе у моря, но и читал о нем.  Теперь он видит его воочию.

Разглядывает  по-хозяйски любимые нами с детства «изюминки» Одессы, словно присваивая их себе

Вот здание старой Думы, украшенное статуями Меркурия и Цереры. Здесь Ролли когда-то училась кататься на маленьком новом двухколесном велосипеде, а молодой отец без устали бегал за ней, придерживая сзади за пеструю юбчонку. 

Вот курчавый наш Пушкин, так сильно смахивающий на еврея.

А вот и наш старый добрый Дюк, к которому с воплями радости бежал  Янкале, когда  кончались ненавистные уроки скрипки в школе Столярского на Сабанеевом мосту.  

Возле памятника Дюку Алексяну  вышел из машины и долго стоял у истока розово-серого гранитного водопада - единственной в мире гигантской Бульварной лестницы.

«Здесь тишина. И лестница в листве

Спускается к вечернему покою…

И строго все: и звезды в синеве,

И черный  Дюк с простертою рукою».

 Юрий Олеша «Бульвар», 1917

О чем думал он, «новый хозяин» Одессы, стоя здесь, у Дюка?

И о чем думал бронзовый Дюк, видя перед собой одного из  тех,  кто превратил его  Одессу в «Город Антонеску»?

Но времени мало – день стал клониться к вечеру, и кортеж двинулся дальше. Вдоль бульвара. Мимо дворцов Маразли, Родоканаки, Ралли, Эфруси, к завершающему аккорду Николаевского бульвара - Воронцовскому дворцу - ампирному шедевру Фрациско Боффо.

 

Тени прошлого

Более 100 лет назад этот дворец принадлежал одному из самых знатнейших и богатейших вельмож России – Новороссийскому губернатору и полномочному наместнику Бессарабии графу, а затем и светлейшему князю Михаило Семеновичу Воронцову.

Воронцов был третьим значимым  «устроителем» Одессы - после Хосе де Рибаса и Дюка де Ришелье. О первых двух мы уже рассказывали, теперь настала очередь Воронцова.

Город многим обязан этому человеку.(11)

Время правления Воронцова называют «золотым веком Одессы».

Как и его великие предшественники, все свое время Воронцов отдавал городу, тратя на его благоустройство даже собственные средства.

Он строил дворцы, мостил улицы, сажал сады и парки.

При нем был устроен этот пленительный Приморский бульвар, при нем построены вдоль бульвара эти дворцы, при нем сооружена эта единственная в мире гигантская лестница.(12)

При Воронцове была проведена в город питьевая вода с Фонтана, построена грязелечебница на Куяльнике, устроены библиотека и музей, заложен Ботанический сад, редчайшие деревья для которого свезены со всех концов мира.

При Воронцове появился в Одессе первый пассажирский пароход, который так и был назван «Одесса». При Воронцове был поставлен маяк,на котором во время тумана ревел ревун, и в эфир шла морзянка: три тире – буква «О».

Одесса… Одесса... Одесса…

И для себя Воронцов построил в Одессе дом, не дом – дворец.

Белоснежный над самым обрывом, с колоннады которого можно было видеть Черное море - летом синее и искрящееся в солнечных лучах, а зимой – суровое, бурное, и по-настоящему черное.

Воронцов умер в Одессе в 1856-м. Благодарные одесситы возвели своему благодетелю бронзовый памятник в самом центре города на Соборной площади. Гранитный постамент окружен чугунными цепями, и любимым развлечением для нас, детей Одессы, было, приходя с фребеличками или с бабушками «погулять на Соборку», качаться на этих цепях, как на качелях. 

Знал ли Алексяну изначально, кому принадлежал этот дворец, или ему подсказал это только сейчас Пыньтя, старавшийся из-за всех сил выслужится перед начальством?

Скорее всего, что знал.

Иначе, заем бы он, спотыкаясь о горы мусора, бродил, казалось, без всякой цели и надобности по этим заброшенным залам?  

Что его здесь так привлекло? Какие тени мерещились ему здесь?

Высокая седовласая фигура Воронцова в генеральском мундире, увешенном боевыми орденами? Пленительный профиль его молодой жены – Елизаветы Ксаверьевны? А, может быть, та,  курчавая голова поэта, которую видел он всего час назад на Думской площади.

Вот уже более ста лет, когда речь заходит о жене Воронцова, люди, неоправданно считающие себя интеллектуалами, многозначительно подмигивают и роняют:

«Да, да, конечно, Пушкин, как же… Ах, вы не знали?».

О страстном романе этих двух чесали языками все, кому не лень.

Болтали о тайных встречах в гроте на Большом Фонтане, о прощальном подарке – кольце-талисмане с еврейскими, якобы, письменами, и даже о планах совместного побега в Италию…

Что тут, правда, что ложь, сказать трудно, да и не нам судить. Но Елизавета Ксаверьевна действительно была чудо как хороша, даром, что  не красавица. Милое лицо в ореоле золотых волос,  насмешливые голубые глаза и, видимо, совсем не женский ум. Недаром же самый завидный жених России – Михайло Воронцов – в свое время так увлекся ею. А теперь вот и Пушкин.

«Могучей страстью очарован» не счесть часов проводил он в салоне жены своего всесильного патрона. Не счесть стихов ей посвящал, все свои одесские рукописи исчеркивал ее профилем.

Видимо, и она увлеклась. Хотя уж не девочка – 32-й пошел, на шесть лет старше Пушкина.

Воронцов, конечно, ревновал. Жестоко ревновал к «сочинителю».

По его собственным словам, он «был безумным ревнивцем, готовым убить Пушкина за один лишь взгляд на Элизу…». (13)

Но Пушкин, по свидетельству современников, любил искушать судьбу. Он не только продолжал волочиться за женой патрона, но еще разразился хлесткой эпиграммой на него самого:

  «Полу-герой, полу-невежда,

  К тому ж еще полу-подлец!..

  Но тут однако ж  есть надежда,

  Что полный будет наконец».

Одесса, 1824

Эта наглая эпиграмма, знакомая теперь каждому школьнику, оказалась, видимо, последней каплей. Терпение Воронцова иссякло. Пушкину пришлось расстаться с Одессой и отправиться теперь уже в настоящую ссылку - в самую глушь российскую, в Псковскую губернию, где в селе Михайловское было небольшое имение его родителей. Но и здесь, в Михайловском, поэт, как видно, не забыл свою любовь. Он продолжал чертить ее профиль на полях своих рукописей, продолжал посвящать ей стихи:

«Прощай, письмо любви, прощай! Она велела…

Как долго медлил я, как долго не хотела

Рука предать огню все радости мои!..

Но полно, час настал: гори, письмо любви».

 «Сожженное письмо», Михайловское, 1826

Но вот, к вящей радости свиты, Алексяну, наконец, стряхнул с себя наваждение, нарушил затянувшееся молчание и сказал Пыньте, что намерен сделать этот Воронцовский дворец резиденцией губернатора Транснистрии. То есть своей собственной резиденцией. Он приказал произвести здесь основательный ремонт и, самое главное, убрать намалеванные на стенах изображения Сталина в окружении счастливых детей – свидетельство того, что до освобождения Одессы румынской армией дворец служил большевикам «Дворцом пионеров».

Казалось, что затянувшийся осмотр Воронцовского дворца, наконец, завершен. Но Алексяну не двинулся, как ожидала свита, к машине, а похлюпал по залитым грязью дорожкам парка к колоннаде. К той самой белоснежной замковой колоннаде, которая как корона венчала обрывистые берега Одессы – первое, что выплывало из тумана, встречая приближавшиеся к этим берегам корабли, первое, что восхищало мореплавателей в этом необыкновенном городе.

Как многие до, да и после него, взойдя на колоннаду, Алексяну замер у одной из тосканских ее колонн, вслушиваясь в звериный рев разбушевавшегося моря.

Снова пошел дождь. Вспышки молний на мгновение вырывали из темноты гигантские черные волны и белую кружевную пену на их гребнях. Начиналась гроза. Пора было возвращаться.

Проделав обратный путь вдоль Приморского бульвара, кортеж миновал Оперный театр, и на том самом, известном каждому одесскому мальчишке углу, «Дерибасовская угол Ришельевской», повернул Дерибасовскую…

 

«Амнистия»

Алексяну все еще, с непонятным для  свиты упорством, топтался по заваленным мусором залам Воронцовского дворца, когда из ворот тюрьмы стали выходить евреи.

ИЗ  ДНЕВНИКА  АДРИАНА  ОРЖЕХОВСКОГО

4 ноября 1941

По грязной с лужами дороге длинной вереницей плелись выпущенные из тюрьмы евреи.

Огромное большинство из них были старики и старухи. Они еле плелись, вид их был ужасен, многие из них были буквально древние, слепые калеки, некоторые с огромными синяками под глазами.

Пять человек несли на носилках не то уже умершего, не то больного. Какая-то старуха лежала, скорчившись, мертвой.

Другая – лежала на мокрой земле и лишь едва шевелила руками.

Толпы молча проходили мимо нее, по возможности спеша поскорее и подальше уйти от места ужаса и невероятных страданий…

И я молча прошел мимо нее и она осталась лежать и ждать помощи только от одной смерти, только она одна сжалится над ней…». (14)

Среди этих несчастных, выпущенных из тюрьмы и идущих теперь в город пешком по Люстдорфской дороге, шла Тася.

Она шла под проливным дождем без зонтика, без плаща, без косынки на голове, Холодные струи стекали с ее мокрых волос и заливали глаза. Мокрое платье прилипло к телу. Модные туфли были полны воды.

Она шла по улицам родного города и не узнавала их. Не узнавала эти серые дома, эти глухие ворота, отмеченные белыми крестами в знак того, что в них больше нет евреев.

Румынские солдаты не останавливали ее и не требовали предъявить документы. Только самые молодые и веселые смеялись и кричали ей вслед обидные, скорей всего скабрезные, слова. Но она не обращала на них внимания, не понимая, а, может быть, не желая понимать, их значения.

Она шла и тащила за собой свою плачущую дочь, не в силах взять ее на руки, не в силах даже успокоить ее.

Она шла, не зная, на самом деле, куда идет.

Их собственный дом, старый дом доктора Тырмоса, примыкавший задней стеной ко двору Центрального городского почтамта, был разрушен одновременно с почтамтом, взорванным красными при отступлении. И теперь ей ничего не оставалось, как идти через весь город на Софиевскую 17, к ее старшей сестре Норе, куда несколько дней назад она привела свою мать.

Тася шла на Софиевскую и знала, что она не сможет долго там оставаться. Но это не тревожило ее. Сейчас ничто ее не тревожило. Ни мать, ни Нора,  ни плетущаяся за ней  Ролли. Все мысли ее были там, в тюрьме, где остался Изя.

Изя остался в тюрьме один. Остался на «Круге», где каждую минуту его могли забрать «ла лукра» - «на работу» - фактически,  на смерть.

Когда по приказу Алексяну женщин и детей стали выгонять из тюрьмы, Тасю тоже обнаружили за дверью и приказали выходить.

«Мердж  деича! Мердж деича! Пошла отсюда!», - кричал солдат, норовя ударить ее прикладом.

Тася пыталась увернуться от ударов, но выходить не собиралась.

Тем более что Ролли вцепилась в отца и громко орала.

Солдаты, оставив на время Тасю, взялись за девочку. Они оторвали ее от отца и, как шелудивого котенка, вышвырнули через открытую дверь на базальтовые плиты двора.

Тася металась в отчаянии  между мужем, остававшимся в тюрьме, и дочерью, распластанной без движения на плитах. Теперь она уже не увертывалась от прикладов, толкавших ее к дверям, а только пыталась устоять на ногах и кричала Изе:

«Не трогайся с места! Никуда не уходи! Слышишь!  Жди меня!

 Я приду к тебе завтра! Я приду!».

И она действительно пришла.

Нет, не пришла. Приехала. Прикатила.

Прикатила на извозчике – прямо  в тюрьму.

 

«Картина маслом»

Это невероятное происшествие, наверное, надолго запомнилось всем, кому привилось его увидеть.

В полуденный час, когда все тюремное начальство по обыкновению обедала за стенами вверенного ей «военного объекта», через ворота, открытые для выхода выпущенных по «амнистии» евреев, во двор тюрьмы въехало шикарное лакированное ландо, из которого выпорхнули две расфуфыренные дамы.

Одна из них - высокая, 36-летняя брюнетка, на плечах которой красовался  дорогой палантин из черно бурых лис.

Дугая – на десять лет старше первой – миниатюрная яркая блондинка, облаченная в светлое пальто, отороченное норкой.

Брюнетка в палантине, как вы, наверное, уже догадались, - это, конечно, Тася. Одетая в наряды своей сестры Норы с накрашенными губами, она уже ничем не напоминала вчерашнюю арестантку. А миниатюрная блондинка –  Татьяна  – жена инженера Рорбаха, товарища Изи, немца по национальности и.

Двух женщин сопровождал молодой человек в новенькой форме немецкого офицера – племянник Татьяны, который успел уже к счастью, или, к сожалению, вступить в немецкую армию.

Дамы размахивали немецким «аусвайсем», выданным Рорбахам оккупационными властями и представлявшем нечто вроде охранной грамоты, и еще какими-то непонятными бумажками на немецком языке, и лопотали по-немецки: « Я-я! Я-я!».

А, самое главное, совали своими ручками в кружевных митенках всем встречавшимся на  пути румынским солдатам советские купюры, имевшие в эти дни в оккупированной Одессе еще какую-то ценность.

Офицерик тоже активно участвовал в представлении – он хрипло цедил немногие известные ему из школьной программы немецкие слова и отчаянно щелкал каблуками.

Как говорят у нас в Одессе: «Картина маслом».

Вся эта пестрая компания под недоумевающими взглядами румынских солдат бесстрашно вступила в открытую дверь на «Круг» и буквально через минуту вынырнула оттуда, ведя под руки Изю. Грязного, оборванного, небритого и…  недоумевающего не меньше чем румынские солдаты. Счастье только, что Изя не сопротивлялся, поскольку все-таки сумел узнать в расфуфыренной брюнетке свою собственную невероятную жену.

С помощью офицерика Изю втолкнули под опущенный верх  ландо, туда же, расточая улыбки и соря советскими деньгами, впрыгнули, может быть, излишне поспешно дамы.

Офицерик,  оставшийся без места, устроился на козлах.

Кучер гикнул, и ландо, набирая скорость, благополучно выкатилось из тюремных ворот и понеслось в город.

Все это хорошо подготовленное  представление заняло, по свидетельству его участников, не более 15-20 минут. Но Тася, конечно, не смогла бы осуществить его без помощи Татьяны Рорбах. Жаль только, что когда пришло время, она не смогла  точно также помочь Татьяне. После освобождения города в 1944-м всю семью Рорбах, не совершившую  во время румынской оккупации никаких преступлений, выслали в Сибирь. Сам Рорбах там умер. А Татьяна вернулась в Одессу только через 28 лет, в 1969-м, уже глубокой старухой. Судьба племянника, вступившего в немецкую армию, неизвестна.

Изю привезли на Софиевскую к Норе. На этот раз его жизнь была спасена.

 

Мимо белых крестов

(Рассказ пятилетней Ролли)

 

3 ноября 1941. 18 дней под угрозой смерти. Одесса, Люстдорфская дорога

А дождь все идет, и идет…

И мы с Тасей тоже. Идем, и идем, и идем.

Тася идет быстро, и я никак не могу ее догнать.

Я устала, а она не хочет взять меня на руки, как папа, и даже не хочет со мной разговаривать.

А я не могу больше идти.

Сяду вот тут, прямо в грязь, и буду сидеть, пока мой папа за мной не придет. Сяду. И все…

И села. И сижу. И реву…

И тут чужая какая-то тетя взяла меня на руки и понесла.

Долго несла. Я уже и плакать перестала.

А потом мы с Тасей снова идем вдвоем.

Идем, и идем, и идем…

Мимо закрытых красных ворот, на которых мелом кто-то зачем-то нарисовал белые большие кресты.

Я и вправду не могу больше идти. У меня все коленки содраны. Это от плиток во дворе, на которые я упала, когда меня от папы отдирали. Отдирали, отдирали, и отодрали.

А потом мы с Тасей вышли через ворота, и она мне обещала, что папа завтра обязательно тоже выйдет и к нам придет. Она со мной тогда еще разговаривала.

А теперь - нет. Идет и молчит.

Но мы уже, кажется, пришли.

Пришли к тете Норе – Тасиной сестре, дочки бабушки Буси.

Раньше, когда не было войны, Нора была красивая, как моя  большая кукла Адя с закрывающимися глазами. У Норы  глаза были тоже синие закрывающиеся, а волосы черные, длиннющие

Но сегодня, когда мы с Тасей пришли из тюрьмы, Нора показалась мне старенькой, как Буся. Согнутая какая-то и серый платок вокруг спины завязан. И плачет все время.

Плачет и целует. То Бусю целует, то меня, а то мальчика своего – моего дво-дво-юродного братика Эрика.

Эрик совсем маленький, ему, кажется, только еще три года, а Нора его так обнимает и прижимает к себе, что даже, наверное, задушить может. Прижимает и приговаривает: «Это все, что у меня осталось!».

Тася говорит, что Нора не виновата – она хорошая. Просто, другой ее сын Гаррик, тоже мой дво-юродный, учился на моряка и даже носил тельняшку и бескозырку, а теперь вот «вместе с другими мальчиками ушел пешком на Николаев».

А еще дядя Саша, муж тети Норы, вдруг оказался «враг народа», и его арестовали. Вот тетя Нора и плачет, и обнимает Эрика, и всех нас целует.

Мы пришли к тете Норе, и меня сразу раздели, потому что здесь было тепло от маленькой печки «Буржуйки» и пахло колбасой. Это бабушка Буся жарила на «Буржуйке» лепешки из муки и натирала их чесноком.

Ночью я спала на большой тете Нориной кровати и никак не хотела просыпаться, а когда проснулась, к нам уже приехал папа. Тася говорит, что это тетя Таня Рорбах привезла его на извозчике.

Жаль только, что  папа немножко заболел.

У него, кажется, какая-то «дер-зер-терия».  Буся говорит, что это от ржавой воды, которую он пил в тюрьме.

Это я, я, я виновата?! Это я собирала дождевую воду из трубы в ржавую банку!

 

День рожденья

Да, не случайно на Привозе болтают о том, что «еврэям вышла амнистия»: по улицам Одессы идут сотни, сотни еврейских женщин с детьми.

В этой, кажущейся бесконечной,  толпе идет и Фаничка, держа крепко за руку Янкале. Так уж случилось, что именно сегодня, 3 ноября 1941года, в тот самый день, когда Янкале исполнилось 11 лет, ей представилась  счастливая возможность вернуться, наконец, домой. В старый дом ее деда, прадеда Янкале - Мордехая Бошняка, на Прохоровскую 11. В дом, где она родилась. В дом, где родился ее сын  Янкале…

Нет, она, конечно, не знала, не могла предполагать, что ждет ее там, дома. Не знала, что все еврейские квартиры уже разграблены. Не знала, что и в их  квартире уже почти ничего из домашней утвари не осталось. 

 

ИЗ  ДНЕВНИКА  АДРИАНА  ОРЖЕХОВСКОГО

4 ноября 1941

Сегодня утром нас разбудили и сказали, что соседка К. сошла с ума. Она не могла перенести всего пережитого ужаса в тюрьме, а тут дома, в довершение ко всему, она застала разграбленную целиком свою квартиру и осталась совершенно без запасенных ею продуктов.

 

Мы помним, как неделю назад,  25 октября 1941-го, проведя ночь на Дальнике, где были расстреляны, сожжены и взорваны более 20 тысяч евреев, глее погиб отец Янкале, мать и сын, вместе с колонной оставшихся в живых евреев, под конвоем румынских солдат вышли из ворот кладбища, не зная, куда их гонят.

Мы помним, как Фаня, смелой души человек, решилась бежать.

Пользуясь утренним туманом, она выбрала удачный момент и скатилась в придорожную канаву, увлекая за собой сына.Затаившись, они переждали, пока затихли окрики конвойных и лай собак, вылезли из канавы и пошли Одессу. Путь их лежал в Еврейскую больницу, туда, где с разрешения жены директора, профессора Кобозева, они оставили Слуву и Цилю.

Бабушка Слува была, конечно, счастлива, увидев дочь и внука, хотя вряд ли она могла представить себе, какой опасности они подвергались. Вся маленькая семья снова устроилась в бомбоубежище на территории больницы,  где они до прихода румын укрывались от бомбежки. Это малопригодное для постоянного жилья место казалось им теперь надежным  убежищем, скрывавшим их от посторонних глаз. 

Но это только казалось. Прошла неделя, и к ним в бомбоубежище явился человек, от которого они меньше всего могли ожидать неприятностей - жена профессора Кобозева. Она  потребовала немедленно освободить бомбоубежище.

Больница, мол, нуждается в бомбоубежище – возможны  бомбежки красных. И вообще. Вы понимаете…

Да, они понимали.

Фаня пыталась уговаривать Кобозеву, но единственное, чего добилась – это разрешения оставить еще на день-два мать и сестру. Самой же ей вместе с Янкале нужно было уходить. А куда?

Хотелось бы домой, на Прохоровскую. Но несколько дней назад  она уже проверяла эту возможность – пошла на Прохоровскую, надеясь взять из дома немного еды и теплую одежду, в которой они все так нуждались.

Но это посещение чуть не закончилось трагедией.

Зайдя во двор, она столкнулась  с Прокошей Юрченко, много лет до революции служившего  дворником у ее отца. Прокоша, всегда такой предупредительный и услужливый, на этот раз не подумал сдернуть  картуз и, вместо обычного: «Дэнь добрий, барышня Бошняк!»,  закричал: «Геть, выдсэля, жидивська морда! Щас полицая поклычу!».  И Фаня, стыдно сказать, убежала. Убежала  из своего собственного дома.

Так что путь на Прохоровскую был им заказан.

Но выход все же нашелся: та же Кобозева рассказала, что здесь неподалеку, на Костецкой, некая женщина держит гостиницу, и за очень умеренную плату сдает на ночь комнаты, в том числе и евреям.

Мать и сын отправились на Костецкую. Поднялись по чугунной лестнице на деревянную галерею и вошли в гостиницу.

Вся эта, так называемая «гостиница», представляла собой  несколько небольших комнат, запруженных евреями. Счастливчики заняли кровати и стулья, а остальные расположились прямо на полу. Толстая неопрятная женщина, видимо, хозяйка, получив деньги за ночлег, указала Фане место в углу на полу, бесцеремонно потребовав от занявшей этот угол семьи, потесниться.

Керосиновая лампа с закопченным стеклом едва освещала эту убогую комнату, наполненную дыханием спящих измученных людей. Янкале с грустью вспомнил, что сегодня его день рождения и что  бабушка обычно пекла для него в этот день сладкий штрудель с орехами и изюмом. Попытавшись восстановить по памяти вкус любимого штруделя и не преуспев в этом безнадежном деле, мальчик  задремал.

Проснулся он от странных каких-то звуков: брани и криков, стука упавших стульев, хлопков – выстрелов, что ли? 

Открыв глаза, он увидел в блеклом свете коптящей лампы тени нескольких мужчин, одетых в румынскую форму. Они вырывали из рук перепуганных людей их жалкие пожитки, сопровождая эти странные действия ударами и дикой бранью.

Тут нужно сказать несколько слов о происходящем.

Ноябрь 1941-го выдался в Одессе холодным. Голод, разруха, отсутствие электричества и фактическое безвластие служили прекрасной  почвой для расцвета преступности. Румынские солдаты, да и местные темные элементы, переодевшиеся в румынскую форму, по наводке дворников и  других доброхотов врывались в квартиры, где прятались евреи, и грабили их. Грабеж сопровождался настоящим погромом,  и часто на «поле боя», кроме раненых, оставались убитые.

Именно такой погром  и происходил в ту ночь на Костецкой.

И даже вполне возможно, что «заказчицей» была сама хозяйка «гостиницы».

Погром продолжался не менее часа. Но, наконец, собрав награбленное, погромщики  ушли.

Избитые евреи долго не могли успокоиться и заснули только под утро. Разбудила их хозяйка. Она жаждала поскорей избавиться от этих злыдней, о чем весьма решительно заявила: «Выметайтесь усе и по быстрому. Идить до дому.  У городе балакають, шо вам,  еврэям, вышла амнистия!».

Услышав об «амнистии», евреи, не смея поверить своему счастью, действительно мгновенно «вымелись» и разбрелись по домам. Фанечка с сыном тоже пошла домой – на Прохоровскую.

 

Погром в «гостинице»

(Рассказ  Янкале)

3 ноября 1941. 18 дней под страхом смерти. Одесса, Костецкая  

Все эти дни мы оставались в бомбоубежище.

Старались сидеть тихо, не попадаться на глаза.

Но тут румыны стали проверять всех, кто был в больнице – врачей, сестричек, больных. И жена профессора Кобозева сказала маме, что нам нельзя  оставаться в бомбоубежище. Нас найдут, и у них будут неприятности. Сказала, что нам нужно уходить.

Мама упросила Кобозеву оставить хотя бы бабушку и Цилю.  Поклялась забрать их через несколько дней.

Они остались, а мы с мамой ушли.

Ушли на Костецкую.

Случайно мама узнала, что  на Костецкой, кажется, в том самом доме, куда я когда-то, до войны, ходил с бабушкой покупать парное молоко, была квартира, где за плату, можно было переночевать.

Мы пришли на Костецкую. Постучали в ворота. Нам открыли и провели по железной лестнице на  второй этаж. Мы прошли по длинному деревянному балкону, зашли  в одну из дверей и очутились в комнате.

Здесь было полно народу. Сидели и лежали, где попало, на каких-то кроватях и прямо на полу. Одежду не снимали. Разговаривали шепотом.

Стало темнеть. На стол поставили керосиновую лампу с поломанным закопченным стеклом.

Я заснул в уголке, на полу, рядом с мамой.

Но вскоре проснулся от страшного шума.

Кто-то тарабанил в ворота. Кто-то кричал: «Полиция! Полиция! Тушите свет! ». Кто-то задул лампу.

Я плохо помню, что было дальше. Кажется, в темноте я потерял маму. Со страху выскочил из комнаты на балкон и присел за оградой. Хотел спрятаться, но было поздно.

Какие-то люди в румынской форме осветили меня фонариком.  Схватили и втолкнули в комнату.

Стали обыскивать и бить.

«Деньги! Где спрятали деньги? - кричали по-русски.

Где золото? Где мать твоя спрятала золото?».

От удара кулаком я полетел на пол.

Мама бросилась ко мне: «Не трогайте его! У нас ничего нет!».

Ее ударили чем-то острым, вырвали сумку.

Когда все уже отобрали, собрались уходить и еще прокричали нам «на прощанье»: « Чтоб завтра ни одного жида здесь не было! Кого найдем - расстреляем!».

Мы остались до завтра.

А завтра вдруг все стали говорить, что вышел новый приказ, что нам будто бы, теперь разрешается жить в своих квартирах. Мама решила вернуться в наш дом на Прохоровскую.

Так прошел мой день рождения.

Мне исполнилось 11лет.

 

Визит завершен – «Gata!»

Уже совсем стемнело, и город, лишенный электричества, как всегда в эти дни,погрузился во мрак.

Но вдруг, неожиданно, в ту самую минуту, когда кортеж  губернатора повернул на Дерибасовскую, в окнах жилых домов появились редкие огоньки. Это был слабый мерцающий, но все-таки вполне электрический свет. И Пыньтя тут же поспешил напомнить домнале губернатору, что, как он уже имел честь ему докладывать, коммунисты, взорвавшие при отступлении многие необходимые для жизни города  объекты, взорвали  и городскую электростанцию. И только вчера, стараниями его самого, Пыньти, вместо электростанции, которую пока невозможно наладить, была введена в действие небольшая электроустановка Маслобойного комбината, и дан свет в жилые дома на центральных улицах.

Пыньтя трещал и трещал, не замечая, что Алексяну все это уже не интересовало. Слишком много впечатлений за один день: исковерканный город… тюрьма… Приморский бульвар, лестница… тюрьма… Воронцовский дворец… тюрьма…

Алексяну устал.

Он прикрыл глаза и пожаловался Пыньте, что больше всего на свете хотел бы сейчас снять с себя одежду (в которую, как ему казалось, навечно въелся липкий смрад тюрьмы), опрокинуть стакан  коньяка и лечь в теплую постель. 

А еще - перестать хоть на мгновенье слышать вой тюрьмы.

Перестать хоть на мгновенье видеть скопление этих  тел на «Круге» и эту высокую женщину в отрепьях, смотрящую прямо на него большими горящими глазами.

Тася не забыла Алексяну, но и он, видимо, ее не забыл.

Но вот, наконец, и застава.

Пыньтя вылез из машины, а Алексяну приспустил стекло и процедил сквозь зубы подбежавшему на полусогнутых Никулеску: «На твою ответственность. Футус мама…Я сказал. Выбросить из тюрьмы всех баб и жиденят.  Запереть мужчин. Ну, все. Гата…».

И шоферу: «Поехали».

На этом визит наместника Дьявола завершился.

Но для евреев Одессы этот, оставшийся неведомым им визит, сослужил какую-то странную службу.

Визит породил слухи об «амнистии».

Хотя, какая может быть «амнистия» в данном случае?  

«Амнистия», по определению (от греческого «amnestia»), представляет собой освобождение от наказания лиц, совершивших преступление, и отбывающих за это преступление  наказание,  установленное уголовным кодексом. 

И по данному определению она никак не могла быть применена к женщинам и детям, неповинным ни в каких преступлениях.

Но «амнистия», так «амнистия»!

Румыны временно (конечно, временно!) перестали обращать внимание на женщин и детей.

Выпущенные из тюрьмы евреи, да и другие, не вышедшие по приказу румын на Дальник, а схоронившиеся по разным углам, потянулись в свои разрушенные дома, в свои разграбленные квартиры. Пытались разыскать родных, узнать о судьбе знакомых, просили соседей вернуть украденные ими продукты, одежду, детские игрушки…

Надеялись на возможность какого-то существования.

Надеялись, несмотря ни на что.

Несмотря на рано наступившую в этом году страшную зиму.

Несмотря на отсутствие топлива, еды, света.

Надеялись на чудо.

Но чуда не произошло. Надежда оказалась напрасной.

В эти дни евреям Одессы было приказано нашить на одежду желтую звезду.  Теперь, отмеченные желтой звездой, евреи были отданы во власть каждого румынского жандарма, каждого солдата, каждого местного подонка, могущего оскорбить, ограбить, убить, и не понести за это никакого наказания.

Но вскоре и этому, так называемому, существованию, придет конец.

Антракт закончится.

Прозвучит гонг, и начнется следующее действие Трагедии евреев «Города Антонеску».

 

БИБЛИОГРАФИЯ

(1) Alexander Dallin, “Odessa, 1941-1944”, Oxford, 1998

(2) «Одесса в Великой Отечественной войне Советского Союза». Сборник документов и материалов. Том II. Одесское областное издательство, 1949

(3) Яков Верховский, Валентона Тырмос «Сталин. Тайный сценарий начала войны». ОЛМА-ПРЕСС, М., 2005

(4) Г. К. Жуков « Воспоминания и размышления». Изд. АГЕНТСТВА ПЕЧАТИ НОВОСТИ, М., 1970

(5) J. Rotaru, O. Burcin, V. Zodian, L. Moise “Maresalul Antonescu la Odessa”,Bucuresti, Paideia,1999

(6) Пауль Шмидт «Переводчик Гитлера». «Русич», Смоленск, 2001

(7) «Нюрнбергский процесс». Сборник материалов в семи томах. Государственное издательство юридической литературы, М., 1958

(8) Jean Ancel “Transnistria”, “ATLAS”, Bucuresti, М., 1987

(9) Alex Mihai Stoenescu “ Armata, Maresalul si Evrei”, RAO, Ungaria, 1998

(10)Валентин Катаев « Уже написан Вертер», Optimum, Одесса, 1999

(11)«Прошлое и настоящее Одессы», Типография Л. Кирхнера, Одесса, 1894

(12)Анатолий Гарбатюк, Владимир Глазырин «Юная Одесса», «Optimum», Одесса, 2002

(13)«Записки графа М. С. Воронцова», «Optimum», Одесса, 2006

(14)«Дом князя Гагарина». Сборник научных статей и публикаций. Одесский литературный музей. Вып.4. «Моряк», Одесса, 2007